Мы налетим на скалы, разобьём корабль и утонем. В этом я был уверен. Корабль его величества «Хэппи ресторейшн» лавировал к гавани Кинсейл, прямо против мощного северного шквала, разразившегося внезапно и с безжалостной яростью. Мы обошли Олд–Хед, как–то ухитрились не разбиться в щепки на Хейк–Хеде и теперь подбирались к зубастой пасти гавани. Могучие волны влекли корабль сразу во всех направлениях, раздирая его на части и заставляя древесину кричать.

Трое на шканцах отчаянно пытались удержаться на ногах, цепляясь за всё, что помогло бы устоять, борясь с пронизывающим ледяным ирландским ветром, бьющим прямо в лицо. Здесь стоял штурман Джон Олдред, пьяный, как Бахус после бурной ночи в Саутуорке, но чудесным образом уверенный в своей способности без повреждений встать на якорь. Стоял его первый помощник Кит Фаррел, мой ровесник, озиравший берег, паруса и такелаж с ужасом в глазах. И здесь стоял я, или пытался стоять, цепляясь изо всех сил за часть корабля, которую, от страха и невежества, вряд ли смог бы назвать, если бы призван был сделать это. Мэтью Квинтон, двадцати одного года от роду, капитан корабля его величества. Как ни странно это звучит, но неминуемая гибель представлялась мне менее ужасной, чем шанс спастись. Спасение означало бы необходимость докладывать начальству, что мы с треском провалили рандеву с торговыми судами из Виргинии и Барбадоса, которые должны были отконвоировать к Даунсу в год от Рождества Христова 1661-й. Они, наверное, всё ещё где–то там, в бескрайнем океане, либо потоплены непогодой, французами, испанцами, голландцами, корсарами или призраком Барбароссы.

Поток ливня оборвал мои бесцельные размышления как раз вовремя, чтобы услышать последнее заявление Олдреда.

— Не тревожьтесь, капитан! Полно места для смены галса, если поменяем его сейчас же. Этот ветерок стихнет так же быстро, как и задул, Бог мне в том судья.

Глаза Олдреда затуманились, но не от солёных брызг, что беспощадно нас жгли, а от злоупотребления казённым элем и дрянным портвейном. Кит Фаррел прошёл у него за спиной, устояв против огромной волны, придвинулся ко мне и крикнул, превозмогая рёв моря:

— Он ошибается, капитан: если мы сейчас ляжем на другой галс, то наверняка налетим на камни, не стоило оставлять столько парусов даже при том ветре…

Тут буря стихла, самую малость, и слова, которые Олдред ни за что не расслышал бы раньше, долетели до его ушей ясно как средь бела дня. Старик повернулся и свирепо уставился на Фаррела.

— Проклятье, мистер Фаррел, и что же вы понимаете в таких вещах? — вскричал он. — Сколько раз вы приводили корабль в гавань Кинсейл в гораздо худших условиях, чем нынешние? — Сейчас нас будут потчевать байками о «Принс ройал». — Разве вы не знаете, что я впервые вышел в море на «Принс ройал» в тринадцатом году? Он вёз принцессу Елизавету в Голландию на свадьбу. Почти пятьдесят лет назад, мистер Фаррел!

А теперь черёд Дрейка.

— Разве вы не знаете, что я учился морскому делу у людей, ходивших под парусом вместе с Дрейком? Самим Дрейком!

И в завершение грянет Армада: содержание самовоспевающих речей пьяного Олдреда было почти так же предсказуемо, как приход заката за рассветом.

— Кровь Христова, я водил дружбу с теми, что бились с самой Армадой. Так будь я проклят, мистер Фаррел, если не знаю своего дела! Я знаю фарватер Кинсейла лучше любой живой души на свете, я знаю, как справиться с каким–то свежим ветерком вроде этого, провалиться мне на этом месте, коли я не прав!

И, как бы спохватившись, он склонился ко мне под вновь усилившимися ветром и ливнем, обдал крепким запахом эля и сказал:

— Прошу прощения, капитан Квинтон.

Я был слишком напуган, чтобы даровать кому–либо прощение или напомнить Олдреду, в который раз, что мой дед тоже бился с Армадой и к тому же ходил с Дрейком в море. Дрейк был самым тщеславным и несносным из всех известных ему людей, говорил дед. «Не считая его самого, конечно», — всегда добавляла моя мать.

Всё усиливающийся ветер налетел в новом мощном порыве и сорвал человека с перекладины, которую те, кто разбирается в подобных вещах, назвали бы фор–марса–реем. Матрос замахал руками на могучую бурю, и долю секунды казалось, что он воплотил мечту древних — научился летать. Потом ветер унёс его навстречу новой огромной волне, и он пропал. Тем временем Фаррел и Олдред переругивались о рифах и курсах, левентиках и штагах, всё это звучало в моих ушах тарабарщиной.

Кит Фаррел начал выходить из себя.

— Будьте вы прокляты, Олдред, вы погубите нас всех!

Он повернулся ко мне.

— Капитан, Бога ради, прикажите ему спуститься под ветер! У нас слишком мало места для манёвра, что бы там ни болтал Олдред. Если мы возьмём рифы на всех парусах и отвернём от основного курса, то можем снова выйти в открытое море или пройти вдоль берега до Коув–оф–Корк или Милфорда. К северу будут гавани полегче, капитан!

Неуверенность накрыла меня, как саван.

— Нам приказано прибыть в Кинсейл…

— Сэр, но не рискуя же кораблём!

И всё же я сомневался. Олдред начал рявкать команды в рупор. После восьми месяцев в море, четыре из них в качестве капитана этого корабля, я уже имел смутное представление о теории и практике смены галса. Я вспомнил полупьяное и относительно терпеливое объяснение Олдреда: «Ни один корабль не способен идти прямо против ветра, капитан, или круче шести румбов к нему с обеих сторон. Чтобы подниматься навстречу ветру, нужно двигаться зигзагами. Как гребень, сэр, как зубья гребня. Продвигаемся вдоль зубьев до конца гребня». Я видел это достаточно часто, но никогда при ветре прямо из вздувшейся утробы самого ада.

Кит Фаррел наблюдал за людьми на мачтах и реях, сражавшимися с теми немногими парусами, что не были ещё, как это называется, зарифлены, и одновременно пытавшимися избежать судьбы своего товарища, нашего Икара. В перерывах между гигантскими волнами, что били меня, тащили, слепили и вышибали дух, я продолжал беспомощно лицезреть всю эту деятельность. Я видел только, как промокшие люди тянут и отпускают промокшую ткань в хаотичном порядке. Фаррел, взращенный на море с девяти лет, видел другую картину.

— Слишком медленно, капитан, ветер заходит слишком сильно и быстро — слишком много салаг, слишком много парусов, чтобы все убрать или взять рифы даже с лучшей командой, и корабль слишком стар, слишком валок.

В мгновенный просвет в стене ливня и брызг я разглядел чёрный берег графства Корк, намного ближе, чем за минуту до того. Волны, неожиданно выросшие до высоты наших мачт, с жутким грохотом разбивались о камни. Я провёл рукой по мокрым слипшимся волосам: шляпу и парик давно унесло ветром.

Олдред бормотал смесь проклятий и приказов, со всё возрастающей долей первых. Фаррел снова повернул ко мне лицо, красное от хлёстких ударов ливня.

— Капитан, мы налетим на камни, в этом нет сомнений — мы не сможем сменить галс, только не теперь! Святые небеса, прикажите ему лечь под ветер, сэр!

Я открыл рот, потом закрыл его. Я был капитаном корабля и мог приказывать штурману, но практически ничего не знал о море. Штурман управлял движением корабля и прокладывал курс. Джон Олдред был одним из опытнейших штурманов в военно–морском флоте. Я не знал ничего, и капитаном стал всего четыре месяца назад. Но Джон Олдред был выжившим из ума пьяницей и ещё долго валялся без памяти в своей каюте, когда вдруг налетел этот шторм. Я не знал ничего, но был джентльменом. Джон Олдред, даже трезвый, был всего лишь подслеповатым стариком. Я не знал ничего, но был братом графа. Я рождён, чтобы командовать. Я капитан. Фаррел не сводил с меня молящего, заклинающего взгляда. Я не знал ничего, но занимал должность капитана «Хэппи ресторейшн».

Я уже приготовился приказать Олдреду увалиться под ветер, как научил меня Кит, и снова открыл рот.

— Мистер Олд… — начал я.

Огромная волна, чудовищнее всех прежних, разбилась о борт. Я захлопнул рот лишь на толику позже, чем следовало, и около галлона или больше солёной воды хлынуло мне в горло. Мой рост сыграл против меня, человек пониже смог бы устоять. Корабль качнулся, я оступился и заскользил по палубе на спине. Фаррел поднял меня, и ещё несколько мгновений я приходил в чувство. Я отхаркивал соленую воду, потом меня вырвало. До меня донеслись слова Фаррела, очень тихие:

— Слишком поздно, капитан, мы покойники.

Мучимый позывами к рвоте, я открыл глаза. Матросы высоко на реях спускались вниз со всей Богом им данной скоростью и падали — как я с ужасом видел. Несколько оставшихся парусов свободно трепыхались, как бельё на верёвке. Олдред, уцепившись за леер, уставился на берег. Губы его шевелились, но за рёвом ветра и жутким грохотом воды, бьющей о камни, я почти ничего не мог расслышать. Фаррел опять подхватил меня, и, шатко пробираясь сквозь бурю, я разобрал слова Олдреда.

— Помилуй меня, Господи, ибо немощен я, исцели меня, Господи, ибо сотряслись кости мои…

Шестой псалом Давида. Древние слова приносили утешение, как я понимал, в этот момент моей смерти, и я осознал, что повторяю их за Олдредом, неслышимый в грохоте волн, собравшихся, наконец, раздавить нас. «Ибо нет среди мёртвых того, кто помнит Тебя: а во аде кто прославит Тебя? Устал я от стенания моего; каждую ночь омывать буду ложе моё, слезами моими постель мою орошать. Смутилось от гнева око моё…»

Могучая волна ударила нам в правый борт и почти перевернула корабль, влача посудину над пучиной. Мы, должно быть, налетели на большую подводную скалу, потому что остов взревел в агонии, и я увидел, как стали расходиться доски палубы, когда раскололся киль. Фок–мачта рухнула с громким треском. Сила воды и отдача от столкновения корабля с сушей бросили Олдреда на ближайшую мачту, ту, что моряки зовут бизанью. Он обернулся вокруг нее, как лист бумаги, калеча хребет и внутренности. Помощник штурмана Уорсли принял на себя полный вес пушки, что не была принайтовлена как следует. Махина унесла его прочь с палубы, прямо к Создателю. Я видел всё это в свои, как я понимал, последние мгновения, когда мои ноги покинули палубу, и я ощущал лишь воду и ветер, а потом только воду.

Старые моряки на берегу Блэкуэлла расскажут вам, как жизнь проносится вспышкой перед глазами будущего утопленника, как души всех утонувших матросов земли всплывают, чтобы встретить его — без сомнения, под звуки барабана Дрейка, отбивающего призрачную гальярду, — приглашая на потусторонний берег. В тот день, когда погиб «Хэппи ресторейшн», я узнал об утоплении больше, чем любой смертный. Я не слышал барабан, не видел душ, плывущих мне навстречу, и жалкое недоразумение — двадцать один год моей жизни — не промелькнуло у меня перед глазами. Были только невыносимый шум, хуже мощнейшего бортового залпа в грандиознейшей из битв, и вопль, рвущийся из моей груди, жаждущей ещё хоть одного вдоха. Потом были лицо и рог единорога, и я понял, что мёртв.

— Хватайтесь, капитан, Боже Праведный, сэр, хватайтесь же!

Я снова открыл глаза, и единорог уставился на меня немигающим взглядом, подвластным лишь существам безмолвного леса. Кит Фаррел держал меня крепкой хваткой, другой рукой обхватив голову деревянного льва. Между нами лежали Арфа Ирландии, Флёр–де–лис Франции, восстающий лев Шотландии и шествующие львы Англии. Это было кормовое украшение. Каким–то образом гордая деревянная эмблема нашей страны откололась от корабля и стала нам плотом. Каким–то образом, в результате чудесного сочетания ветра и волн или брыканий Фаррела, мы попали в заводь между двумя скалами и застряли там, защищённые от самых сильных ударов шторма.

Я глотал воздух, будто амброзию, и цеплялся за моего единорога изо всех сил. Я взглянул на Фаррела — он смотрел куда–то мне за спину. Я повернулся, и эта картина стоит перед моими глазами и поныне, так же ярко, как в тот самый миг.

Последним, что увидел я от своего первого корабля, был его нос. Он взвился в воздух, и огромная волна толкала его ещё выше, к самим небесам. Новая носовая фигура — корона в дубовом венке, стала вдруг отчётливо видна в заходящем солнце, поскольку буря выдохлась, и небо начало светлеть. Затем последние порывы вынесли остов на западный берег, где тот рассыпался, как куча хвороста. Только что я видел тёмные фигурки, карабкавшиеся, как муравьи, вверх по палубе, вверх к носовой фигуре. Удар о скалы сбросил одних в море, других — в зубы берегу. Последние из команды погибли. Корабль его величества «Хэппи ресторейшн», ранее «Лорд–протектор», погиб.

Я вижу эту картину во снах, спустя долгие годы, так же ясно, как в тот октябрьский день. Я до сих пор вижу ее и всё считаю потери. Больше сотни душ, утонувших или разбившихся о камни. Бог знает, сколько жён стало вдовами, сколько сирот попало на улицы. Всех их обрекли на забвение мои невежество, нерешительность и гордыня.

Спустя несколько часов мы, закутавшись в одеяла, сидели на скамейках перед пылающим огнём. Мы находились в казарме старого форта Якова на западном побережье гавани Кинсейл. После крушения «Хэппи ресторейшн» осталось двадцать девять выживших. Из офицеров — только Кит Фаррел и я. Губернатор Кинсейла был внимателен и полон сочувствия, посылая нам в угощение бадьи с бульоном и кувшины со жгучим ирландским напитком, и то и другое одинаково жгло и обдирало горло. Однако провизия послужила своей цели, и чувствительность постепенно вернулась к моим членам, щёки запылали и, наконец, я снова мог говорить.

Я набрал в легкие воздуха.

— Мистер Фаррел, — сказал я. — Спасибо.

Наверное, стоило сказать больше. Этот человек, мой ровесник, спас мне жизнь, возможно, спас гораздо больше, чем он когда–либо сможет себе представить: судьбу графства, по меньшей мере. Но мои горло и лёгкие горели от шторма, морской воды и щедрости губернатора, и у меня не хватало духа для речей. К тому же, честно говоря, я не решался в тот момент излить душу: одному Богу известно, какие глубины тоски и вины могли бы тогда открыться. Похоже, Кит Фаррел это понимал. Он выпрямился на скамейке. С трудом выговаривая слова, как только что я, он сказал:

— Это всё кормовое украшение, сэр. Его снесло той же волной, что смыла нас с палубы. — Потом он улыбнулся, будто заметил что–то забавное, и продолжил: — Чертовы профаны, капитан. Продажные, как римский кардинал. Старые нагели подсунули, видимо. Чтобы можно было отнести новые, закупленные для работы, на рынок в Саутуорке и продать. Дептфордские корабелы, сэр. Жулики, все до одного. Когда вернулся король, корабль встал на ремонт на верфи в Дептфорде, с него сняли герб Кромвеля и поставили королевский.

Я сделал ещё глоток всё более привлекательного ирландского напитка.

— Так они смошенничали, когда крепили его на корму?

— И во многом другом на этом горе–корабле, раз он эдак рассыпался, но этим они спасли нам жизнь. Да благословит их Господь, капитан Квинтон.

— Да благословит Господь вас, мистер Фаррел. Не будь вас, я не сумел бы ухватиться, и не видать мне больше этого мира.

Я подумал о жене и обо всём, что едва не потерял. Подумал о тех несчётных людях, что погибли. Я ощутил невыносимую боль: не рана, но что–то в моём нутре и в горле начало расти и натягиваться. Прогнав стыд, я заставил себя посмотреть в глаза спасителю. И поднял кубок.

— Мой брат — граф и дружен с королём, — сказал я неловко. Это была абсолютная правда. — Моя семья богата, одна из богатейших семей в Англии. — Это была абсолютная ложь, хотя некогда дела обстояли иначе. — Я обязан вам жизнью, мистер Фаррел. Мы, Квинтоны, всегда были людьми чести. Это у нас в крови. Я в долгу перед вами, и честь требует возвращения долга.

Он, должно быть, был так же сконфужен, выслушивая эту ужасающую помпезность, как я — произнося её. Человек моего круга назвал бы меня дураком или стукнул бы по голове. Но человек вроде Кита Фаррела ничего не знал о чести джентльмена, хотя, очевидно, ему были знакомы симпатия и проницательность. Он сидел молча несколько минут, глядя в огонь. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Одного мне хотелось бы, сэр. Больше всего на свете.

— Лишь назовите, если это в моей власти.

— Капитан, я не умею читать и писать. Я видел, как люди вроде вас получают удовольствие от книг, и хочу познать этот мир. Я видел, как люди, когда пишут, становятся лучше сами. Умение читать и писать — это ключ ко всему. Я смотрю вокруг, сэр, и вижу, что в наши дни человек должен обладать этим умением, если хочет достичь чего–то в жизни, будь то в Королевском флоте или на любом другом жизненном пути. Знание слов даёт человеку власть, так мне кажется. Но я не встречал никого, кто согласился бы учить меня, сэр.

Мне вдруг вспомнился мой старый учитель в Бедфорд–Мервине — противный, педантичный коротышка–валлиец — и я попытался представить, как бы ему понравилось, что худший его ученик превратился в учителя. Потом подумал о других людях, об отце и деде, и тут же понял, что они хотели бы от меня услышать.

— Я научу вас чтению и письму, мистер Фаррел. С радостью. Это ничтожная цена за мою жизнь, и я не должен бы ничего просить у вас взамен.

Я отрыгнул ещё немного солёного ирландского моря и что–то серое и неопределённое. Потянулся за губернаторской пламенной жидкостью и прогнал огнём дурной вкус.

— Но и я хотел бы кое–чему научиться у вас.

— Капитан?

— Научите меня морю, мистер Фаррел. Поведайте мне названия канатов и расскажите, как держать курс. Обучите солнцу и звёздам, течениям и океанам. Научите, как стать достойным капитаном королевского корабля.

Я протянул руку Киту Фаррелу. Через мгновение он принял её, и мы обменялись рукопожатием.