Мы похоронили Натана Уоррендера ранним утром следующего дня, в Страстную пятницу, на кладбище древнего покосившегося кёрка, — так шотландцы называют церковь — что стоял на одном из мысов напротив нашей якорной стоянки. Макферрану удалось отыскать местного пастора, дряхлого старика, который был убеждён, будто я — маркиз Монтроз, вернувшийся из мёртвых, и без возражений позволил преподобному Гейлу провести службу. Возражения возникли со стороны самого Гейла. Уоррендер был мятежником и, несомненно, раскольником, творившим зло против короля и церкви. Он поднял оружие против помазанника Божьего. Это правда, сказал я. Но кем бы ещё он ни был в жизни, Натан Уоррендер умер флотским офицером на службе у короля Англии, и мы обязаны отдать должное его рангу. Более того, он сражался не только против короля, но стал свидетелем гибели моего отца и с почтением относился к его памяти. Может, у Фрэнсиса Гейла и нет желания простить или забыть, сказал я ему, но Мэтью Квинтон готов это сделать.

Тело Уоррендера, завёрнутое в парусину, с берега доставил почётный караул из матросов, возглавляемый Джеймсом Вивианом. Мартин Ланхерн следовал за телом, а Карвелл, Леблан, Ползит и Тренинник вчетвером несли его. Они опустили свою ношу у края могилы, и Гейл, достав новый молитвенник, стал читать погребальную службу. Он с вдохновением произносил слова девяностого псалма, величественное «Владыка, Ты — наше прибежище», но я знал, что думал он, скорее, о собственной жизни, а не о бренных днях Натана Уоррендера.

«Тысяча лет в очах Твоих, как день вчерашний, что минул, и как стража в ночи. Словно наводнением уносишь людей; они проходят как сон. Они — как трава, что утром взошла: утром она цветёт и зеленеет, а вечером вянет и засыхает. Возвесели нас за дни, когда Ты наказывал нас, и за годы, в которые мы испытывали бедствие…»

В ту Страстную пятницу я стоял в лучах бледного утреннего света и думал о других смертях: прежних, нынешних и грядущих. Всё на тихом разрушенном кладбище на холме было абсолютно недвижимо. Легкий ветерок принёс запахи весны, а бормотание моря заполняло пустоту. Я чувствовал себя ошеломляюще живым, но переполненным печалью. Мои мысли вновь вернулись к одинокому солдату, которого мы хоронили так далеко от дома, и я попытался вслушаться в слова богослужения.

«Человеку, рождённому женщиной, — напевно читал Гейл, — суждено жить недолго и в мучениях. Он взойдёт и увянет, подобно цветку; он пронесётся как тень, и нигде не задержится. Посреди жизни мы объяты смертью…»

Хоть слова и были изменены, я вдруг вспомнил, как впервые услышал их, в версии старого и теперь заброшенного молитвенника королевы Елизаветы. Это произошло на похоронах моего деда в Рейвенсден–Эбби. Даже пятилетним ребёнком я подумал, как ложно звучат слова: «суждено жить недолго и в мучениях», когда мне казалось, что дед жил вечно и был полон беззаботной радости до последнего дня. Однако, услышав их снова спустя всего несколько недель на похоронах отца, я уже подумал иначе. Наверное, между двумя этими погребальными службами, случившимися так скоро одна за другой, я повзрослел быстрее, чем это свойственно большинству детей пяти лет.

Джеймс Вивиан, лейтенант, как и Уоррендер, бросил горсть земли на саван, когда тело опустили в неподатливую шотландскую почву, и Гейл продолжил богослужение.

«Коль возжелал Господь Всемогущий своей великой милостью принять душу брата нашего, ныне почившего, мы предаём земле тело его: земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху…»

Я смотрел на море за кладбищем и думал о тех, кого любил, и кто теперь обратился в прах: о деде с бабкой, об отце и сестре. Вскоре эти слова произнесут и надо мной, ибо живым я не покину здешние воды.

Служба закончилась. Ланхерн скомандовал почётному караулу «смирно». Мушкеты в руках матросов всегда смотрелись неловко, но среди них нашлись ветераны корнуольской пехоты Гренвиля. Они были лучшими и знали свое дело. Когда останки Натана Уоррендера навеки исчезли под землёй, по команде старшины матросы дали дружный залп. На рейде «Юпитер» дал траурный салют из пяти орудий, и приглушённая канонада разнеслась эхом по холмам Шотландии.

Джеймс Вивиан первым заметил небольшую группу всадников, приближающихся к церкви. Их было шестеро, с двумя запасными лошадьми позади. Один всадник был выше остальных, он легко и уверенно сидел на лошади, которая для него была мелковата, я узнал в нём хорвата Шимича. Он ехал следом за лошадью, которая, наоборот, казалась слишком большой для своего малорослого наездника. Гленранноха.

Группа остановилась у стен кёрка. Генерал спешился, подошёл к нам и отдал дань уважения умершему, мрачно отсалютовав шпагой.

— Я узнал о смерти, — сказал он мне вполголоса. — Полагаю, вы не захотите сильно удаляться от корабля, но мы могли бы проехаться по окрестностям. Мне есть что показать вам всего в нескольких милях отсюда.

Я колебался. Неизвестный корабль мог всё ещё скрываться поблизости, Джадж и «Ройал мартир» исчезли, а смерть Уоррендера прозвучала сигналом тревоги для всей команды. Ради чего капитану «Юпитера» оставаться на берегу в обществе человека вроде Гленранноха? И всё же… Невозможно было противиться силе личности этого человека. Мгновение я сомневался, затем подозвал Джеймса Вивиана и тихо сказал ему, что, если возникнет любая угроза кораблю, он должен один раз выстрелить из пушки. Гленраннох, стоявший рядом и слышавший мои слова и удивлённый ответ Вивиана, уверил нас, что в случае такого сигнала один из его всадников быстро приведёт меня обратно к кораблю. Ветер слабый, мы не станем уезжать далеко, и теперь, когда дозорные могут предупредить меня, атака на «Юпитер» не начнётся прежде, чем я успею вернуться на борт.

Затем Гленраннох спросил, кто будет сопровождать меня на второй лошади. Я задумался. Вивиан не мог покинуть корабль. Маск и Кит Фаррел остались на «Юпитере», и посылать за ними будет слишком долго, и потом, навряд ли Кит хорошо держится в седле, уж точно не на такой гористой местности, а и Маск, несмотря на всю его похвальбу, был лишь посредственным наездником. Из всех моих спутников в старом кёрке только один наверняка справился бы с задачей: Фрэнсис Гейл, сын джентльмена и военный священник.

Но возможно, был и ещё один. По правде сказать, я в этом не сомневался.

— Месье Леблан! — позвал я. Он обернулся, чуть удивлённо. — Вы хорошо сидите в седле, если не ошибаюсь?

— Mais non, monsieur le capitaine. На что мне, портному из Руана, лошади?

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня в этой экспедиции с генералом, месье Леблан. В качестве личного слуги, если желаете.

Лицо Леблана вытянулось.

— Но, капитан…

Дела и впрямь приняли серьёзный оборот, раз Роже Леблан произнёс моё звание по–английски. Это позабавило меня, и, не обращая внимания на его доводы, я небрежно сказал:

— Это приказ, месье Леблан. Вы поедете со мной.

— Хорошо, mon capitaine. Но я возьму свой ранец. — В его устах слово приобрело нелепое звучание. — Не доверяю этим корнуольцам.

На это Ланхерн и Ползит рассмеялись и крепко похлопали его по спине. Француз поднял самый большой из виденных мною ранцев и неохотно двинулся к одной из запасных лошадей генерала. Как я и подозревал, он вскочил в седло с грацией человека, рождённого для верховой езды, и уверенно осадил коня. Я улыбнулся ему, но он лишь пожал плечами в свойственной французам манере. Так, верхом, мы двинулись прочь, и я поспешил оказаться бок о бок с Колином Кэмпбеллом из Гленранноха.

Мы пересекали дикие пустынные земли, скача по ухабистым холмам и болотам. Гленраннох был хорошим наездником, что не удивительно для того, кто проехал вдоль и поперёк всей истерзанной войнами Европы. Леблан тоже был исключительно хорош, вопреки его протестам. Что касается меня, я не мог не наслаждаться свободой, которую ощутил, вновь оказавшись в седле. Мне достался отличный конь, хоть и не под стать моему Зефиру, и пока мы скакали лёгким галопом, я чувствовал, как накопившиеся часы тревоги и флотской дисциплины уносятся прочь. На мгновение я почти поверил, что я обычный молодой человек двадцати двух лет, отправившийся весенним днём на бодрящую конную прогулку. Я пришпорил коня и отдался энергичной радости бытия.

Мы достигли уступа на крутом подъёме, и я натянул поводья, чтобы полюбоваться бескрайней и пустынной красотой этой земли. Гленраннох остановился рядом.

— Итак, капитан Квинтон, — сказал он запросто, — как я понимаю, лейтенанта с «Ройал Мартира» убили?

Его осведомлённость не стала сюрпризом. Это была его земля — всё кругом, чего касался взгляд — и мало из того, что происходило здесь, оставалось ему неведомо. Может быть, ему сообщил юный Макферран. Я рассказал генералу, как было найдено тело Уоррендера. Он поинтересовался, подозреваю ли я кого–то в этом убийстве, и я дал неопределённый ответ. Не стоило делиться своими мыслями с этим человеком.

Мы ещё немного проехали вверх по склону, как вдруг он неожиданно сказал:

— Я не враг вам, Мэтью.

Его прямота огорошила меня, и я ничего не ответил.

— Мне пришлось быть осторожным, когда я принимал вас и капитана Джаджа в своей башне. Мне приходилось сдерживаться, пока не убедился в том, что… но это не важно. Скажем, в нескольких вещах.

— Я не смотрел на вас, как на врага, сэр, — неловко солгал я.

— Может быть, и нет, капитан, — улыбнулся Гленраннох, — хотя не сомневаюсь, что король видит меня таковым. Но Карлу Стюарту многое неизвестно. Он всегда был глубоко невежественен во всём, что касается этих земель: северное королевство мало занимает его, когда он сидит в своём дворце в Уайтхолле, окружённый льстецами и любовницами. Я отчасти могу это понять — мой кузен Аргайл обращался с ним чудовищно во время его пребывания здесь. Возможно, нашему державному владыке можно простить то, что он вспоминает Шотландию с отвращением. Но существуют другие проблемы, в которых ему стоило бы получше разобраться. — Он отвернулся от меня, осматривая свои территории. — По моим наблюдениям, капитан, — сказал он тихо, — войны возникают, когда умные люди действуют глупо или когда глупые люди думают, будто они умны. Говорят, король Карл — человек умный. — Он повернулся и пристально заглянул мне в глаза. — Но поверьте мне, Мэтью, в нынешнем вашем деле он поступил глупее, чем это казалось мне возможным.

Сегодня каждый уличный мальчишка говорит о нашем блистательном немце Георге в таких же выражениях или хуже. Мистическое обожествление королевского семейства покинуло Британию ради других краёв. В те времена, однако, я не был готов к подобным речам о короле, даже от людей вроде моего свояка сэра Веннера Гарви, который тайно презирал его.

Когда мы взобрались на холм, я ещё пытался найти верные слова в защиту его величества от непростительных обвинений Гленранноха, секундой позже всё было забыто. Я резко остановил коня, поражённый открывшимся мне видом. На ровном участке земли внизу стояла армия. Две, может, три тысячи человек, все навытяжку, все вооружены. У многих были длинные мечи с корзинчатой гардой, характерные для этих мест, но целые полки держали пики, другие — мушкеты. Все в наряде горцев, большинство в тех же цветах, что и спутники Гленранноха. Такие же цвета украшали жёлто–чёрные флаги, гордо развевавшиеся перед ними.

Генерал посмотрел на меня.

— Воинство клана Кэмпбелл, капитан, — сказал он и, повернув коня, начал осторожно спускаться вниз по склону к своей впечатляющей личной армии.

Я замер на миг, чувствуя, как сердце колотится у меня в груди. Я услышал цокот копыт поднимавшихся на холм лошадей, затем судорожный вдох Леблана. С возрастающим трепетом я направил коня вниз по крутой тропе к тонкой фигуре Гленранноха, спешившегося перед своими людьми. Не последовало ни приветствий, ни движения. Передо мной стояла не толпа диких горцев, а армия, знакомая с муштрой и дисциплиной.

Генерал меня поджидал. Я спешился, и мы начали осмотр, проходя вдоль каждой шеренги.

— Как видите, капитан, у меня нет нужды в арсенале из Фландрии. — «Значит, он всё–таки знает». — Стоит мне приказать, и эта армия будет в Эдинбурге в считанные дни. Ни один представитель Карла Стюарта не способен мне противостоять. Уж точно не бедный старый Уилли Дуглас с его полком — который, кстати, провёл вчерашнюю ночь под стенами замка Килхерн. Надеюсь, никто больше не дезертировал. У них и так уже на двадцать три человека меньше, чем вышло в поход, — сказал Гленраннох, а затем нахмурился. — Мэтью, вы должны понять одну вещь: что бы ни думал его величество о моей лояльности, она полностью и безусловно принадлежит ему.

Я хотел верить этому спокойному и убедительному человеку. Хотел доверять ему. Но молчаливая армия выглядела зловеще и неуместно. И ещё я вспомнил, каким спокойным и убедительным показался Люцифер Еве, когда явился к ней в образе змея в Эдеме.

Мы подошли к началу второй шеренги. Гленраннох поправил пику в руках одного солдата и обсудил с другим состояние его фермы. Когда мы двинулись дальше, он снова повернулся ко мне.

— Я немало повидал на войне, Мэтью Квинтон. Я видел ужасы, что вывернут нутро любому человеку. Я стал свидетелем осады Магдебурга, и сам был в ответе за зверства, почти столь же жестокие. — Он посмотрел вдаль за холмами на востоке, будто пытаясь различить пропитанные кровью могилы Германии. Спокойным, почти робким голосом он продолжил: — Я поклялся, что не поведу больше ни одной армии и не стану приказывать молодым парням идти на смерть в бессмысленных войнах, развязанных идиотами. Но судьба велит мне пройти последним маршем и биться в последней схватке.

Мы достигли конца второй шеренги и повернули, чтобы пройти вдоль третьей. Теперь я знал или думал, что знал, против какого врага будет сражаться Гленраннох. Но если мне предстояло довериться этому человеку, я должен был, наконец, узнать ответ на вопрос, мучивший меня с первой нашей встречи в башне Раннох.

— Как вышло, генерал, что вы знакомы с моей матерью?

Он остановился пожурить очередного солдата в строю. И лишь затем повернул лицо со шрамом ко мне.

— С вашей матерью и с её матерью, а также с вашим отцом и с его родителями. Я всех их знал. То была другая эра, Мэтью. Лучшая эра. Знаю, мы, старики, склонны говорить подобное. Но, возможно, не многие молодые люди смогут оспорить это после всех этих лет войны и смерти. — Он слабо улыбнулся. — И вы будете удивлены, с кем ещё из вашей семьи я вожу знакомство.

Мы шли, и Гленраннох начал рассказывать о себе, а я слушал одновременно с тревогой и предвкушением. Он прибыл в Англию, вспоминал генерал, зимой двадцать четвёртого года, ему было тогда столько же лет, сколько мне теперь. Фракция при дворе искала нового фаворита, чтобы вытеснить великую любовь короля, и юному Колину Кэмпбеллу выпало сыграть эту роль.

— И хотя я был достаточно пригож в те дни, как свойственно большинству молодых шотландцев, прежде чем виски возьмётся за них всерьёз, старый король Яков предпочитал другую породу. Длинноногих, в первую очередь. Как рост и внешность меняют историю, Мэтью!

«Портрет в зале башни Раннох, — вспомнил я, — красивый молодой придворный, с яркой, не омрачённой шрамами внешностью. Юный Колин Кэмпбелл собственной персоной».

— Мой соперник остался не превзойдён, хотя он вскоре стал мне хорошим другом. Он вышел и ростом, и ногами — Джорди Вильерс, герцог Бекингем.

Что–то шевельнулось в моей памяти. «Вспомните о его милости…» — гласила загадочная записка, найденная у мёртвого Харкера. Вивиан был убеждён, что в ней шла речь о герцоге Бекингеме, который был предательски убит в таверне Портсмута, и что записка служила предостережением. Предостережением, которое Харкер проигнорировал и которое привело к фатальным последствиям. Или было что–то ещё? Могла ли существовать связь между смертями Харкера и Бекингема? Они когда–то знали друг друга — как и Гленранноха… Я нетерпеливо оттолкнул эту мысль. Не время и не место размышлять о бредовых идеях Вивиана и о давно забытых смертях. Грозили куда более свежие смерти, и моя в том числе.

Генералу неизвестны были мои мысли, и он продолжал рассказывать о своей юности. Молодой Колин Кэмпбелл остался при английском дворе, сказал он, даже после смерти старого короля. Бекингем, одновременно фаворит короля, главный министр и лорд–адмирал, распознал в друге способности к военному делу, о чьем существовании тот никогда не подозревал, и нашёл в нём полезного адъютанта в планируемых им кампаниях против Франции и Испании. Так Кэмпбелл и познакомился с моим дедом — для военных в те дни он был почти полубогом, наряду со всеми, кто вместе с Дрейком бился против Армады. Я с горячностью попросил его рассказать что–нибудь о великом старом графе. Он улыбнулся в ответ и сказал, что помнит большого сластолюбивого мужчину, всегда готового посмеяться над помпезностью двора.

Гленраннох свёл знакомство и с моим отцом. Они были ровесниками. Отец тогда собирался участвовать в своём первом походе с катастрофической экспедицией на Кадис. Он был славным человеком, сказал Гленраннох: твёрдым и надёжным, не таким сумасбродным во всех своих начинаниях, как дед, — человеком, предпочитавшим шпаге книгу и сонет.

— А моя мать? — спросил я тогда.

Да, ответил генерал, его и впрямь представили женщине, захватившей сердце моего отца: леди Энн Лонгхерст, одной из множества дочерей вдовствующей леди Торнавон. Я попросил описать, какой она была в те дни, но Гленраннох сказал лишь, что она служила образцом совершенства при дворе, сочетая в себе ум и красоту, приводившие в восторг любого мужчину, если у него текла в жилах хоть капля крови.

— Ваш отец отсутствовал несколько месяцев. Кроме него, у меня мало было друзей в Уайтхолле, за сотни миль отсюда, от моего дома. Ваша матушка была… она была добра. Полна сочувствия. Не поймите меня превратно, Мэтью, — осторожно произнёс он. — Ничего противного заповедям между нами не произошло. Но если в судный день, когда отзвучит последняя труба, и мёртвые поднимутся лицом на восток… — Он умолк, закрыв глаза. — Если в этот день архангелы попросят меня назвать одного человека на земле, кому принадлежат моё доверие и моя любовь, я назову имя вашей матери.

Потом всё изменилось, сказал он. Мой отец вернулся с войны и женился на моей матери. Но та короткая и безнадёжная кампания, фиаско в Кадисе, изменила тогдашнего лорда Колдекота, моего отца. Он вдоволь насмотрелся, как хорошие люди гибнут, а дуралеи в правительстве требуют продолжения войны, потому дал обет никогда больше не брать в руки оружия. Матушка, уже тогда верившая, что те, кто сражается и умирает за короля, навеки возносятся во славе, находила эти новые взгляды странными и отталкивающими, и на время, по словам Гленранноха, между ними даже возникло отчуждение.

Между тем, новый король, Карл Стюарт, бывший лишь немногим старше моего отца и Гленранноха, тоже женился — на французской принцессе Генриетте Марии. В те дни их союз был таким же холодным и ненадёжным: Карл всё ещё пылал излишним восторгом — а может, и не только — к последнему фавориту своего отца и собственному лучшему другу, герцогу Бекингему.

— Человеку свойственно ошибаться, Мэтью Квинтон, и я ошибся сильнее других. Молодая королева была напугана и одинока в чужой стране. Я хорошо знал это чувство. На время мы стали с ней близки. Но при дворе невозможно сохранить что–либо в секрете. Всюду есть глаза и уши, а также рты, неспособные оставаться закрытыми, и вскоре королю поведали о нашей дружбе. Мне запретили появляться при дворе. Многие вступились за меня, ваши дед и мать среди первых: их слово много значило для короля в те дни. Но бесполезно. — Он, наконец, повернулся ко мне. — Вся Европа воевала, Мэтью. У меня были рекомендации Бекингема, позволявшие получить должность в любой армии на выбор, а за время работы с ним я понял, что одарён в военном деле. Следующей весной я уже был новоиспечённым капитаном в Рейнланде, и моё будущее было предрешено. Вскоре Бекингем пал от ножа убийцы, и я подчинялся теперь только голландцам и немцам, платившим, чтобы я убивал для них. Я не встречался с вашей матерью с тех давних времён. Я часто думаю, что если бы судьба повернулась иначе, я легко мог бы оказаться…

На этих словах генерал умолк. Когда мы направились обратно к лошадям и ожидающим нас всадникам, он не произнес больше ни слова. Леблан развалился в седле с видом невыразимой скуки. Шимич, хорват–гигант, слушал доклад горца, сидящего верхом на гарроне. Мы почти дошли до них, когда Гленраннох повернулся ко мне. Его глаза, всегда холодные и невозмутимые, вдруг засияли жизнью и эмоциями.

— Мэтью, — сказал он, и в его голосе слышалась мольба, — ради всего, что связывало меня с теми, кого вы любите, и кто любил вас, я снова прошу, доверьтесь мне. Я вам не враг.

Ему нужен был ответ, в этом я не сомневался, но в моём сердце царил полный сумбур, и я не мог вымолвить ни слова. Я отвернулся.

Мы отправились обратно к «Юпитеру». Нас было всего четверо: двое Кэмпбеллов, что сопровождали нас, остались позади. Я был угрюм, проигрывая в голове слова генерала и примеряя их к тому, что знал — или думал, что знал. Гленраннох тоже, казалось, был поглощён собственными мыслями. Леблан замыкал процессию, лениво изучая суровую страну вокруг. Хорват Шимич ехал чуть впереди.

Мы проезжали узким ущельем, когда Леблан поравнялся со мной и склонился к моему уху.

— Нас преследуют, капитан, — сказал он очень тихо. — Пять человек, может быть, шесть. Думаю, кто–то из них обошёл нас справа…

В этот момент Гленраннох крикнул:

— Шимич, почему мы едем этим путём? Нам лучше было выбрать дорогу на Килверран…

Хорват обернулся. В руке он держал кинжал. Не произнеся ни слова, он замахнулся и метнул его в генерала.

Конь Гленранноха встал на дыбы, и это спасло генерала, клинок вошёл в его левое плечо. Я резко развернулся, поравнялся с ним и схватил его лошадь за поводья, он взялся за кинжал правой рукой и выдернул его из раны.

— Царапина, не больше, — сказал он. — Внимание на фланг!

Три человека стремительно спускались по склону ущелья. Они были вооружены дирками, смертоносными короткими мечами горцев. Двое других, верхом и с клейморами, двуручными шотландскими мечами, возникли в ущелье позади нас. Шимич впереди тоже обнажил меч. «Им куда проще было бы прикончить нас из мушкетов», — подумал я, хотя, конечно, грохот выстрелов в минуту собрал бы здесь половину войска Кэмпбелла. Предателю Шимичу и его людям нужно прикончить нас быстро и тихо. Я обнажил собственный клинок, палаш, послуживший моему отцу при Нейзби. Окровавленными пальцами Гленраннох сжимал шпагу. Два клинка против шести…

Тут Леблан запустил руку в свой огромный ранец и, вытащив великолепно инкрустированную рапиру, широко мне ухмыльнулся. Затем он повернулся навстречу двум всадникам позади нас и с диким смехом взмахнул клинком.

Я повернулся к тем, что катились вниз по крутой насыпи, и атаковал их, пока они не успели достичь дна ущелья. В тесном пространстве им ничего не оставалось, как отпрыгнуть в сторону, чтобы не попасть под копыта моего коня, но теперь они могли атаковать, а мой Росинант не спешил развернуться в таком узком месте. Я ударил сверху вниз, целясь в плечо, но пронзил лишь пустоту. Тут один из нападавших схватился слева за поводья и попытался стащить меня с седла, но я саданул его локтем в нос. Тот, что справа, ткнул в меня мечом, но он опасался свистящего палаша в моей правой руке и промахнулся. Теперь я уже полностью развернул коня и снова нанёс удар. Он увернулся от моего клинка и отбежал назад, чтобы присоединиться к своему напарнику. Они нападут вдвоём на мой слабый бок.

Краем глаза я заметил, что Гленраннох спешился. Он силился не опустить шпагу, а кровь всё текла из его левого плеча. Его соперник держал по дирку в каждой руке и кружил, выжидая момент, выжидая, пока рана ослабит генерала. Слева я видел Леблана, ведущего кавалерийскую атаку в миниатюре, его рапира и конь двигались в унисон. Только человек, рождённый для седла и шпаги, мог так сражаться.

Тут мои оппоненты снова напали, подскочив слева. Не было ни места, ни времени, чтобы развернуться. Я ощутил, как дирк вонзился в холку коня подо мной, всего в дюйме от моего бедра. Второй противник ткнул лошадь в шею, но та увернулась, от боли встав на дыбы. Враги отступили, готовясь к последней атаке. Затем снова напали.

Я перехватил палаш левой рукой и ударил вниз, а потом вверх.

Первый горец получил остриём в правую подмышку. Я почувствовал, как пронзил плоть, а за ней кость. Я услышал его вопль, и он схватился за наполовину отсечённую руку. В тот же миг я пришпорил коня и с силой вонзил отцовский клинок в живот его изумлённого напарника, который рухнул на землю, соскользнув с моего палаша, кровь и кишки растекались под его пальцами, которыми он безуспешно пытался зажать рану.

Я снова переложил палаш в правую руку и возблагодарил Бога за то, что первым меня обучал фехтованию дядя–левша, доктор Тристрам Квинтон. Затем я оглянулся на Гленранноха.

Он ещё парировал выпады соперника, но было очевидно, что генерал слабеет. Мой конь обезумел от боли и больше не слушался поводьев. Я соскочил с его спины и бросился на противника генерала, который повернулся ко мне, отразил мой удар дирком в правой руке и атаковал тем, что в левой. Значит, я встретил себе ровню: ещё одного, кто может биться обеими руками. За его спиной Гленраннох упал на колени, уронил шпагу и схватился за окровавленное плечо.

Мой соперник держался между генералом и мной. Он уклонялся от каждого моего удара, предугадывал каждый финт. Он был хорош, куда лучше тех неумех, с которыми я только что управился. Те были неотёсанными шотландцами, но в этом человеке чувствовалась выправка и выучка военного.

Я услышал позади топот копыт и выругался про себя. Я не сводил глаз с соперника, он захватил всё моё внимание. Я забыл посмотреть назад, где предатель Шимич с обнажённым мечом, наверное, пришпоривал сейчас коня, чтобы меня затоптать…

Я не смел повернуться к нему: так я получу удар двумя дирками в спину…

Копыта грохотали уже почти за спиной, я чувствовал, как земля дрожит у меня под ногами. Быть затоптанным насмерть или насмерть пронзённым — вот всё, что мне оставалось…

Гром выстрела спугнул птиц в редких кустах. Конь Шимича задел мою левую руку, проскакав вдоль ущелья один, без всадника. Мой противник замер как вкопанный. Он так и не заметил, как генерал Колин Кэмпбелл из Гленранноха неуверенно поднялся с колен позади него. Он узнал об этом только в короткий последний миг после того, как генерал с силой вонзил шпагу в спину своему несостоявшемуся убийце.

Я обернулся и увидел Золтана Шимича, распростёртого мёртвым на дне ущелья не дальше, чем в десяти футах от меня. Пуля из пистолета угодила ему в верхнюю губу, сплющившись, прошла через мозг и вышла через затылок.

Я поискал глазами Леблана. Вот и он, у входа в ущелье. Идеально сидит в седле, рука вскинута от отдачи, в ней ещё дымится пистолет. Я возблагодарил Господа за содержимое этого чудесного ранца. Два тела лежат рядом с Лебланом, их кровь окрашивает вереск, ярко демонстрируя работу его клинка.

Я поднял отцовский палаш и отсалютовал им в знак почтения тому, кто спас мне жизнь, моему собрату–воину.