Глава шестнадцатая
Лугоморье
– В чем-то вы безусловно правы, юный друг, – сказал Охотник, пнув образину ботинком. Та еще шевелила лапками и выблевывала потоки черной слизи.
Поддернув короткие штаны, Охотник присел, ткнул разрядником в маску. Проскочил разряд, образина дернулась и выбросила вперед челюсть. От неожиданности Сворден отскочил назад.
– Почему-то феномен охоты всегда ускользал от внимания наших компетентных служб, – Охотник закатал рукав рубахи, встал на колени, запустил руку глубоко внутрь образины. – Хотя, если рассматривать не предвзято, есть здесь нечто, что не укладывается в рамки Высокой Теории Прививания…
Сворден пошевелили носом. Воняло премерзко.
– Я уж не говорю об общеизвестном факте высокой смертности среди охотников. Здесь наша гильдия далеко обставит такие уважаемые службы, как ГСП и десантников, – рука Охотника залезла внутрь по самое плечо, слизь потекла еще обильнее. – Черт, не могу дотянуться. Крупный экземпляр! Молодец, мальчик. Только в следующий раз используй парализующие иглы, а не пали свинцом.
– Оно так неожиданно выскочило, – попытался оправдаться Сворден.
– Выскочило! – передразнил Охотник. – Сколько тебя учить… Кажется, есть! Himmel och pannkaka! Почему так глубоко… Помоги!
Сворден положил карабин, ухватил Охотника за протянутую руку, что есть силы дернул. Плечо Охотника ощутимо хрустнуло, тот взвыл:
– Ты что делаешь?! Костолом!
– Извини.
Зрелище получилось презабавным – отставив одну руку, испачканную слизью, которая шмякалась на землю с сочным и каким-то сытым звуком, Охотник усиленно двигал другой, подбородком упершись в плечо и совершая им круговые движения. Если честно, то Свордена разбирал смех.
– Помочь? – участливо предложил он.
– Ну уж нет, – Охотник продолжал разминать плечо. – Вот этим лучше займись, – под ноги Свордена шмякнулся огромный кусок слизи.
Сворден присел, разглядывая трофей. По виду – нечто отвратно выглядящее, по запаху – отвратно смердящее, по консистенции (пришлось осторожно ткнуть пальцем) – сбродивший гной после газовой гангрены или чего похуже.
– И поосторожнее, – предупредил Охотник. – Вещь очень хрупкая.
Боль в связках отступала, и теперь пришла очередь Охотника с улыбкой смотреть, как стажер сначала двумя пальчиками пытается взять скользкий и увесистый трофей, отчаянно морщась и реже дыша, а затем после нескольких безуспешных попыток все же набирается брезгливой смелости, хватает пятерней комок слизи, поднимается и идет к воде, отставив руку подальше, чтобы не заляпаться.
– Больше жизни, стажер!
Вода оказалась ледяной, а сам источник – бездонным до непроглядности. Казалось, в земле обнаружился очередной подпространственный колодец Вандереров. Положить трофей, чтобы он отмокал сам по себе, некуда. Пришлось еще крепче ухватиться за склизкий комок, отчего пальцы на одну фалангу погрузились в неожиданно горячую гнойную субстанцию, и осторожно опустить его в стылую купель.
Больше всего оно напоминало человеческий зародыш, уютно свернувшийся в сложенной лодочкой ладони. Огромная голова, лапки с крошечными, но хорошо различимыми пальчиками, темные круги глаз.
Отставшая слизь вместе с водой просачивалась между застывшими от холода пальцами, оставляя тяжелый, будто начиненный свинцом, трофей.
Приглядевшись, Сворден все яснее различал странные блестки, проступающие из под бледной кожи создания, образуя узор-татуировку.
– В нем чертова уйма золота, – объяснил Охотник, из-за спины стажера наклонившись к добыче. – Практически весь первичный бульон заменен благородным металлом.
– Невозможно… – прошептал стажер. Больше всего хотелось стряхнуть эту гадость с ладони в бездонный колодец.
– Возможно, возможно, – одобрительно похлопал Охотник по плечу. – Вынужденная мера против серой слизи. В материнском организме имеется специальный буфер…
– Материнском? – переспросил Сворден.
– Ну да.
Сворден сжал пальцы, ощущая как постепенно подается, начинает сминаться трофей.
– Ты ведь почувствовал? – спросил Охотник.
– Да… Почувствовал…
Огонь разгорелся, освещая крошечную полянку посреди величественного леса. Кофейник закипел, и Охотник осторожно, с помощью двух палочек снял его с костра и ловко разлил кофе по чашкам.
Стажер взял обжигающую посудину, отхлебнул, поморщился от горечи.
– Там где-то есть сахар, – предложил Охотник.
– Нет. Не хочу, – стажер осторожно, чтобы не расплескать кипяток, растянулся на земле, устроив голову на одном из рюкзаков, а чашку – на животе.
Между крон деревьев, почти смыкающихся в невообразимой вышине многоярусного леса, сверкало звездное облако галактической спирали, похожее на огромную кучу драгоценностей, спрятанных в пещере дракона. А вот и сам дракон – антрацитовое пятно космической пыли, что растянулось, обнимая ослепительное сияние звездных изумрудов, рубинов, алмазов, яшмы, бирюзы. Красивейшее место Ойкумены. Охотничий рай.
– А вот и наш Каин, – сказал Охотник, протягивая карточку.
Пришлось взять и поднести к глазам. Скверная хроматическая копия древнего оригинала – наивный мальчишка с карабином наперевес, попирающий ногой поверженное членистоногое чудовище.
– Он тоже стрелял второпях, – сказал стажер, возвращая карточку. Отхлебнул горечь.
– Да, впопыхах забыл воспользоваться парализующей иглой. Разворотил нервный узел. Удел всех новичков.
– Виноват, учитель.
– Ерунда, – Охотник внимательно рассматривал карточку, увеличив яркость так, что по его лицу пробежали разноцветные отблески. – Главное – везение. Он тогда несколько дней сидел в засаде, выжидая пока тварь выберется из гнезда. А мог и не дождаться. С тех пор к нему и прилипло первое прозвище – Везунчик. Так и ходил в Везунчиках до того момента, когда стал Каином.
Тепло металлической кружки проникало сквозь ткань рубашки и приятно согревало живот.
Золото небес насытило верхушки величайших во вселенной джунглей и начало неторопливо, сначала крошечными, еле заметными струйками, ручейками стекать по неохватным стволам вниз, окрашивая их в теплый багрянец.
– Ты ведь был в Музее? – тихо спросил Охотник.
– Был.
– Видел?
– Да.
– И как?
– Не производит впечатления.
Охотник хохотнул.
– Он попал в баллон твари. Тогда он еще состоял Везунчиком, и поэтому залепил иглой в баллон. Черт его знает, чем они там дышат, но реакция оказалось чудовищной… Восстановить удалось только голову.
– Я знаю историю, – предупредил стажер. Не слишком вежливо, конечно, но настроение выслушивать легенду очередной сотый раз отсутствовало напрочь.
Теперь казалось, что джунгли выкованы из червленого золота – каждый ствол, каждая лиана, побег, лист, травинка, пень окутались мягким сиянием, постепенно сливающимся в единый слоистый туман, который однако ничего не скрадывал, а наоборот – еще четче подчеркивал, выделял.
Ночь не выдерживала напора стихии звезд и стихии леса, постепенно отступая, оставив лишь кое-где на деревьях жалкие клочки своего темного полога.
Стажер сорвал с ближайшего кустика листок. Иллюзия оказалась полной, ловко обманывающей все чувства, а не только глаза, которые не могли поверить, что тончайшая работа – не творение гениального золотых дел мастера, а лишь случайная прихоть эволюции – чокнутого игрока в кости, бездумно тасующего варианты, широким жестом затрачивая миллионы и миллиарды лет в надежде сорвать неведомую своим творениям ставку, а затем в отчаянии разочарования спуская выигрыш безжалостному крупье-хаосу. Весомая тяжесть золотой фольги выскальзывала из пальцев, оставляя в памяти ощущение твердой, неживой скульптурности.
Стажер скомкал листик, поморщившись от уколов крошечных щетинок.
– История… – пробормотал Охотник. – Засушенный гербарий, коллекция фекалий. Тщетная попытка муравья представить, что такое слон, ползая по его дерьму. Вот листик, вот травинка, а вот тут его прошиб понос… А мы еще пытаемся спрямить чужую историю… Ты никогда не думал, что оборотная сторона прогресса – наше собственное мельчание? Мир кроманьонца простирался до границ его пещеры. До них можно было дотронуться, пощупать, понюхать, нарисовать охоту на мамонта. Даже выходя наружу, наш волосатый предок просто переходил из одного грота в другой. И поэтому он был велик. Понимаешь? Может, разум – это всего лишь острое переживание собственного величия? Когда мир сосредотачивается в тебе самом, и ты получаешь над ним всю полноту власти.
Стажер закрыл глаза. Тепло от стоящей на животе кружки просачивалось сквозь ткань куртки, скапливалось горячей лужицей в пупке. “Ты ведь почувствовал?” Почувствовал… Да, почувствовал. Словно сухое, крошащееся пирожное, размоченное в горячем чае, – крошечная сингулярность вечности, сосредоточенная на кончике языка…
– Расширяя границы собственного мира, человек не поспевал за ними. Мир рванул в беспредельность, а разум рассеялся по нему тончайшей пылью. Бог, в гордыне уничтожив всяческие границы, просто напросто умер. Издох. От острейшего приступа агорафобии. Нам бы опять в пещерку, к костерку, в шкуру мамонта… Разве можно ощутить хоть каплю, ничтожный гран собственного величия под таким вот небом? Зная, что за ним скрывается такая беспредельность, которую не охватит никакой разум, никакое человеческое существо. Человек это то, что нужно преодолеть… Ха! Вот мы его преодолели, выпарили из него все примеси спеси, злобы, зависти, подлости, страха. Алхимия Высокой Теории Прививания торжествует! Достигнута невиданная чистота осадка человека разумного! Но ведь осадок осадком и останется. Человечность в осадке это всего лишь человечность…
Она там – на самом кончике, крохотная крупица, уже готовая стать беспредельностью, пустотой, которая втянет в себя всю его сущность, наполнится им – ничтожными ощущениями, воспоминаниями, шершавым деревом под ладонью, запахом дождя, звездным небом, скудным по сравнению со здешним пиршеством галактической спирали, выстроив из кажущегося бесполезным хлама самое надежное сооружение – память. Не память фактов, не память сведений – бессмысленной мертвечины, но память вечных ощущений, что пронизывают вселенную силой посильнее любых физических взаимодействий, память, способную на гораздо большее, чем возжигать и гасить звезды, сталкивать галактики, выворачивать наизнанку пространство, – на невыносимое ощущение жизни, на смертельную тоску бессмертия в предельной собранности собственного Я.
– Наша жизнь переполнена символами, которые мы разучились понимать, – сказал Охотник. – Моногамия есть порождение острейшего ощущения, что ничто нельзя повторить. Мы пишем нашу жизнь сразу на чистовик, черновичок тут не пройдет. А чтобы жить нужно убивать. Понимаешь? Не утилитарно, не ради пропитания, но ради гораздо более важного. Кроманьонец прекрасно это понимал…
– Кроманьонец? – переспросил стажер. Нечто смутно знакомое шевельнулось в темнейшем уголке.
– Ну, да, кроманьонец, – усмехнулся Охотник. – Когда-то я занимался чертовой дюжиной кроманьонцев. Очень полезно для сравнительной антропологии, но совершенно недопустимо для душевного равновесия человечества. Войны, насилие – вовсе не уродливые рудименты человеческой природы, а символ того, что вечно себя актуализирует, проявляет тогда, когда жирок довольства готов поглотить последние островки жизни. Заплывшая салом жизнь – что может выглядеть уродливее?
– Почему же никто раньше не ощущал подобного? Почему понадобился Каин-Везунчик?
Охотник сел у затухающего костерка, подкинул парочку щепок. Нужды в этом особой не имелось – теплая ночь сверкающим, расшитым золотом и драгоценными каменьями балдахином уютно окутывала их со всех сторон. Человек достал из кармана трубочку, набил ее сушеной травой, прикурил тлеющей головешкой.
– Многие вещи не имеют начала, – дымок срывался с губ Охотника и, казалось, овеществленные слова возносятся к небу причудливыми облачками. – Начала могут требовать лишь устоявшиеся правила нашего языка, но для природы следование синтаксису вовсе не обязательно. Большой Взрыв, зарождение жизни, гоминид, Адам и Ева – правила мифологического, научного синтаксиса, предельные факты и структуры мышления, которым мы склонны предавать абсолютное значение. Почему Каин? Почему не Авель? Случайность – вот темнота нашего принципиального непонимания. Не потому что мы чего-то еще не знаем, а потому что это противоречит самому принципу знания. Можно лишь принимать данный факт, либо не принимать.
Стажер осторожно нащупал еще теплый ствол карабина и, стараясь не шевелиться, попытался подтянуть оружие поближе. Пальцы скользили по металлокерамике. Стажер передвинулся, сделав вид, что отхлебывает кофе из чашки. Воздух напитал напиток странным ароматом. Гроздья звезд отражались в тонкой пленке эфирных масел.
– Когда-то в здешних джунглях водилось презабавное существо, – продолжил Охотник. – Прямоходящее двуногое, без перьев и с большой головой. Этакая местная реплика человека разумного за крошечным исключение – по уверениям ученых совершенно безмозглая. Понимаешь? Практически анатомический двойник человека, вот только мозгов ни на грош. Охоту на него, естественно, разрешили. Потом в джунглях нашли нечто, весьма смахивающее на древние развалины. Разразился скандал, кто-то даже покончил с собой, так как решил, что этот псевдо-человек вовсе и не псевдо. Ошибка ученых, где не бывает… Впрочем, это уже не важно.
– А что важно? – спросил стажер, крепко сжимая цевье карабина.
– Важно то, что каждый охотник захотел иметь дома чучело животного, внешне ничем не отличимого от человека.
Охотник замолчал, посасывая трубочку. Золотистый дымок закручивался еще более причудливыми вензелями, фестонами, словно невидимый паучок вил тончайшую паутину в безнадежной попытке дотянуть ее до звезд. Стажер пошевелился, разминая затекшую спину, приложился к чашке, в которой по странному совпадению отражались рубиновые звезды-близнецы – “Змеиный глаз”, невзначай тронул кнопку активатора. Охотничий карабин, отлаженный до совершенства, ни малейшим звуком не нарушил тишину ночи.
– Все равно тут что-то не сходится, – признался стажер. – Если убийство разумного порождает этот самый “толчок”, то почему никто ничего такого до Каина не ощущал? Почему именно после Каина охотники стали тем, чем они стали?
Охотник тихонько засмеялся:
– Опять двадцать пять. Любишь ты копать глубоко, стажер. Хотя, что еще делать охотнику в засаде? Когда выслеживаешь добычу несколько дней, а то и недель? Не окружающим пейзажем любоваться, ведь так? Вот и лезут в голову всякие мысли – что да почему… Как ты думаешь – сколько на Планете совершается убийств? Не случайных, не бытовых несчастных случаев, а самых что ни на есть преднамеренных – хорошо продуманных и удачно реализованных?
– Ни одного.
– А почему?
– Ну… Высокая Теория Прививания… Культура человеческих отношений… Человек человеку брат… Человек воспитанный…
– Человек воспитанный как обмылок человека разумного, – вставил неожиданно Охотник.
– Что?
– Нет-нет, ничего. Это я так, не удержался. Извини. На самом деле, как и любая другая теория, Высокая Теория Прививания обладает неустранимыми противоречиями. С одной стороны, Человек воспитанный, культура отношений, дружелюбие, а с другой – невыносимые мучения при встрече с цивилизациями, которые еще даже не доросли до понимания необходимости подобной Теории. И как тут быть? Закрыть глаза? Позволить их истории идти так, как она идет, в надежде, что через несколько сотен или тысяч лет и они разовьются до нашего уровня? А как же совесть? И если мы все-таки решаем вмешаться, слегка спрямить их историю, то нам необходимы специалисты, которые просто обязаны убивать. Убивать хладнокровно, продуманно.
– И как же снять это противоречие?
– Убить значит убедить.
– Убедить? – переспросил стажер. Карабин пришел в полную боевую готовность.
Охотник выдохнул последнюю порцию дымка и принялся вычищать трубочку заостренной щепочкой.
– На самом деле здесь все достаточно просто. Ограничения, накладываемые Высокой Теорией Прививания, снимаются в два такта. На первом необходимо убедить себя, что твой противник – не человек.
От неожиданности стажер сел.
– Не человек в широком смысле, конечно, – поправил себя Охотник. – Не разумное существо. То самое псевдо-хомо, что некогда водилось в здешних джунглях.
– А дальше?
– А дальше ты должен убедиться, что ошибся, – Охотник улыбнулся, разглядывая ошеломленного стажера. – На самом деле здесь нет никакого откровения. Прописная истина войны. Чтобы обеспечить массовое уничтожение сил противника, необходимо использовать машины. А что такое машины? Предохранительная прокладка человечности. Одно дело задушить собственными руками, и совсем другое – нажать на кнопку бомбометателя. Ты прав, стажер, на протяжении всей своей истории человек убивал, но только с появлением Высокой Теории Прививания он смог подняться на новую ступень…
Высокая Теория Прививания не оставляет человеку воспитанному ни единого шанса. Ценность человеческой жизни, а если точнее – ценность жизни гражданина Ойкумены непререкаема и не подлежит никакому размену, каким бы равнозначным или даже выгодным он ни казался.
Слабость, говоришь?! Да, слабость. Взять хотя бы планету, подобную Флакшу, где способность дышать рассматривается отнюдь не как самодостаточная ценность, а лишь вкупе с возможностью лишить “человеческий материал” указанной способности, дабы он не воспарял в эмпиреях гуманизма и не слишком обольщался по поводу важности своей личности для тщетно спрямляемого усталыми богами исторического процесса. И окажись он там, человек воспитанный поначалу испытал бы шок, едко именуемый на сленге психологов-“прививистов” (тех, кто в теме) “когнитивным диссонансом”. Однако если на данном опасном отрезке первичной рекондиции он все же избегал смертельной опасности, сохранял себя физически, то через короткое время включался компенсационный механизм Высокой Теории Прививания.
Собственно компенсационный механизм вовсе не являлся новейшим изобретением достигшего рая земного Человечества, а представлял собой стайный рудимент, позволявший уже на заре первобытного коммунизма каждому члену обезьяньего племени четко разделять – кто является своим, а кто – чужим, и потому достоин не вкушения скудных плодов общественной собственности на все и всех, а удара дубиной по голове.
При этом чужой, с раскроенным черепом лежащий у ног волосатого коммунара, ни на единое мгновение не воспринимался питекантропом не только относящимся к тому же “плоду” эволюционного древа (поскольку звероподобным видом не отличался от членов стаи), но безошибочно определялся как нечто настолько чуждое и отвратное, что вряд ли его останки могли сгодиться в пищу оголодавшими сородичами победителя.
Поэтому окажись “человек воспитанный” в гипотетической ситуации на упомянутом Флакше, прижатый спиной к стене в темном переулке бандой местных двуногих нетопырей, да еще, для пущего драматизма, обремененный случайной знакомой противоположного пола, визжащей от страха, то в восприятии человека воспитанного произойдет любопытное изменение, которое и лежит в основе всех методик кондиционирования специалистов по исправлению чужих исторических путей.
Совершающие немотивированное, с точки зрения человека воспитанного, насилие (а данные слова для него – синонимы, ибо никаких мотивов у насилия быть не может!) индивиды тут же превращались в “чужих” – мерзких созданий, ни видом, ни поведением, ни запахом не относящихся к биологическому виду, обладающему хоть какими-то зачатками разума.
И человек воспитанный начнет убивать.
Мир неуловимо изменится. Откуда-то из-под темных небес проглянет тусклая луна. Вместо унылых околотков встанут мрачные джунгли. И волосатые чудища, застигнутые врасплох посреди своего мерзкого ритуала – то ли поклонения несуществующим богам, то ли совокупления, а может и того и другого вместе, будут послушно задирать подбородки и принимать рубящий удар ребром ладони по кадыкам, исправляющим даже не ход истории, а самой эволюции…
Дуло карабина уткнулось в лоб Охотника, но тот даже не пошевелился, продолжая смотреть в огонь.
– Ты чертовски прыток, стажер. Но вот как ты себя убедишь, что я не человек?
– Убью тебя без всякого удовольствия, выродок.
– Выродок? Ах, слова, слова… Вербальное выражение крайней степени неудовольствия, – пальцы Охотника ухватили карабин. – Вот только кишка у тебя тонка, сынок…
Они смотрели друг на друга.
– Сигнал от мозга к пальцу идет сотые доли секунды, – объяснил Охотник. – За это время мне ни за что не успеть увернуться, учитывая мое физическое положение и психофизическое состояние.
– Ни за что, – подтвердил стажер.
– Чистый проигрыш… мог бы быть…
– Мог бы?
Тяжелая отдача заставила стажера качнуться назад. Выбитые выстрелом комья земли разлетались в стороны, выстукивая по листьям, веткам и стволам деревьев бравурный маршик.
Нечто ледяное тончайшей паутинкой коснулось горла.
– Струнный нож, – прошептал на ухо Охотник. – Мономолекулярная нить.
Стажер покосился на карабин. Еле заметное, словно крохотная чешуйка с крыла бабочки, просеребрилось вдоль ствола, разделывая его на бесформенные кусочки, которые с тяжелым стуком падали на землю.
– Ты не учел самой малости, стажер.
Тонкая паутинка набрякла сырой тяжестью проступающей из разреза кровью, что сбегала по струне алыми крохотками и повисала, точно утренняя роса на тончайшей нити липкой ловушки.
– Ты, как всегда, не учел Высокой Теории Прививания, сынок…
Неодолимый зазор между человеком разумным и человеком воспитанным, измеримый той толикой неуверенности, которая превращает отлаженный миллионолетиями эволюции проводник между волей и действием в полупроводник, требующий охлаждения совестью, прежде чем донести безжалостный приказ до ждущего на курке пальца.
– Сворден! Сворден! – далекое эхо призрачного мира сновидений. – Сворден!
Растущее раздражение на беспокоящий крик, отвлекающий от медленного падения вниз, как сжимается атмосфера пригасшей звезды, исчерпавшей запас легкого синтеза, и теперь, лишенная поддержки раскаленного плеча лучевого давления, обрушивается в жадно распахнутую пасть гравитации, что изготовилась сомкнуть над светом неодолимый горизонт событий, и кажется, ничто не может спасти от коллапса, но тяжелые частицы, подгоняемые геометрией пространства, неохотно сходятся, одолевая собственное отталкивания, как вынужденное одиночество двоих, ненавидящих друг друга, с квантовой вероятностью алхимизирует их связь из минуса в плюс, порождая почти что любовь, и вот в чуде слияния, синтеза по-новой возгорается звездное сердце, сталкивает с себя тяжкую мантию внешней оболочки, превращаясь в новорожденный светлячок вселенной.
– Почему вы мне не рассказали? – Сворден Ферц не хотел, но вопрос прозвучал жалобой. Возможно так же вопрошал Творца Адам на следующий день после грехопадения.
От реки, что пряталась в камышах, выдавая свое присутствие тихим плеском волн, тянуло прохладным ветерком. Мировой свет угас, и небо слабо фосфоресцировало. Здесь, вблизи точки перегиба, оно и выглядело иначе – не равномерно белесая, тягучая поверхность, а нечто крупчатое, со множеством темных и светлых прожилок.
Господь-М ворошил веточкой костерок. Дым от его трубочки стелился по ветру, превращаясь в призрачные, замысловатые фестоны, похожие на кружевные манжеты, обтягивающие невидимые руки.
– Простите старика за столь глупую шутку, – после недолгого молчания ответил он. – Если бы я сразу рассказал в чем дело, вы бы согласились остаться… э-э-э… до самого конца?
– Вряд ли, – признался Сворден Ферц. – Чересчур неэстэтично. Безобразно, скажем прямо и без обиняков. К тому же я не люблю психоделики.
– Эстет, – хмыкнул Господь-М. – Вот уж кого мне еще не подбрасывала судьба, так это эстетов. Истерички, длинноволосые юнцы, мрачные старцы были, а вот эстетов как-то не случалось. До сих пор.
– Я не эстет, – предупредил Сворден Ферц. – Выгребные ямы холерных бараков не оскорбляют ни моего вкуса, ни даже, кехертфлакш, аппетита.
– Что же ему такое пригрезилось? – словно бы у самого себя спросил Господь-М, посасывая трубочку.
Молочная белизна ночи заливала все вокруг, поглотив тени и обесцветив мир. Будто смотришь на все через скверный прибор ночного видения – с непривычки глаза теряются в хаотичном нагромождении градаций серого, но затем мозг начинает рисовать более-менее внятные картинки, хотя иногда малейшее движение травинки рассыпает уже было собранную мозаику, превращает ее в нечто невообразимое, чему и слова подобрать сложно.
– Это не психоделики, – соизволил объяснить Господь-М. – Эффект брожения медоносных запасов убитого или погибшего зверя. Обычно охотники не дожидаются, когда туша, хм, взорвется, а выкачивают смесь. Получается тоже недурственно, хотя крепость, букет еще не те. Никогда не пробовали?
– Разлитые по бутылкам перегнившие внутренности протухшего чудовища? Нет, судьба миловала.
Вполне ожидаемо Господь-М рассмеялся.
– Я не очень понял о чем вы тогда толковали, – сказал Сворден Ферц. – Насчет виртуальных частиц и дробных личностях.
– Хотите поговорить об этом? – Господь-М пристально смотрел из-за желтоватой взвеси, что колыхалась над костерком. Странно, что Сворден Ферц заметил ее только сейчас. Словно облака крохотных мошек, этакого воздушного планктона собирались в теплых потоках, что поднимались к небесной тверди.
– Не стоит? – вопросом на вопрос осведомился Сворден Ферц.
– Ну, почему же, – Господь-М выпустил клуб дымка, который от сопркосновения со взвесью вспыхнул лазоревыми оттенками, позаимствованными у давешних стрекоз. Дальше он продолжать не стал, закрыв глаза, отчего стал неотличим от вырезанного из сандалового дерева грозного божка, наконец-то умилостивленного кровавой жертвой.
Когда Сворден Ферц уже решил, что собеседник задремал или отнюдь не склонен продолжать беседу, Господь-М сказал:
– Вы никогда не задумывались, почему гении, даже в полдень, кончают столь плохо? И почему та личность, что жила божественным вдохновением, так разительно отличается от той, что лопала какие-нибудь там алапайчики…
– Э? – ничего не понял Сворден Ферц.
– Я утрирую, конечно, но гений в личном общении производит впечатление, скажем так, не сопоставимое по своим масштабом с продуктом его творчества. Он может ужасно относиться к женщинам, плевать на ближнего своего, быть склочником, наркоманом, убийцей, пьяницей, но при этом творить такое, что не под силу самому благовоспитанному члену общества.
– Наркоманом? Убийцей? – покрутил головой Сворден Ферц. – Что-то я таких не припоминаю…
– Слыхали про остров, на котором происходили убийства?
– У нас? – уточнил Сворден Ферц.
– Вполне, – подтвердил Господь-М. – Убийства на очень мелкой бытовой почве, так, кажется, это квалифицируется… Друг случайно уронил вашу рубашку в воду и вы в отместку расколотили ему череп камнем. Или ножом перерезали горло.
– Как такое возможно?!
– Возможно… Это оказалось настолько страшным, что ни у кого долго не поднималась рука оповестить соответствующие службы… – Господь-М неодобрительно покачал головой. – Потом там нашли реликтового гигантского головоногого… решили что именно его психополе оказывает угнетающее воздействие на людей, снижает порог их мотивации… и все такое прочее…
– Тогда понятно, – вздохнул Сворден Ферц.
– Понятно? Что вам понятно? – с изрядной долей неожиданной враждебности спросил Господь-М.
– Ну… сами же сказали… реликтовое головоногое… – залепетал (иного слова и не подберешь) Сворден Ферц, как бы со стороны воспринимая это свое лепетание и становясь противным самому себе.
– Понять значит упростить, – сказал Господь-М. – Обнаружили Ктулху и свалили на него грехи человеческие. Видите ли, странное в истории то, что к самым тяжким преступлениям оказались наиболее склонны, скажем так, неординарные люди. Островок-то числился творческим раем. Там и впрямь творилось по особенному легко, – последнее, как показалось Свордену Ферцу, Господь-М процитировал с чьих-то слов. – Но за такое приходилось расплачиваться…
– Разбивать череп другу из-за рубашки?
– Или свой череп из-за слишком горячей воды в ванной.
Разговор ненадолго замер, как замерла жизнь лугоморья в надире мирового света. Тишина сгустилась огромными серыми хлопьями, оседавшими на водную гладь с совершенно невозможными звуками, что порождались воображением, так не терпящем пустоты.
Свордену Ферцу за плотным пологом беззвучия почему-то пригрезились индустриальные шумы невообразимо древней фабрики по штамповке кольчуг. Именно так. Фабрики по штамповке кольчуг. Огромные прессы, шумно втягивающие пар перед тем, как обрушиться на наковальню, куда с не меньшим грохотом, лязганьем, скрипом грубо склепанные из тронутого ржавчиной железа манипуляторы на конной тяге швыряли багровеющие заготовки.
А если специалистам по спрямлению чужих исторических путей понадобятся каменные ножи и палки-копалки, то чудом Полудня возникнут заводы по производству каменных скребков, каменных топоров и суковатых дубин, спрямляющих доисторические пути первобытных племен ничуть не хуже дьявольски чистейших золотых с носатым профилем Безобразной Герцогини.
– Знаете, что такое заккурапия? – спросил Господь-М.
– Вместилище какое-то… – Сворден Ферц потер пальцем переносицу. – Для бумаг… для документов! Вместилище для документов, господи!
– Для особо важных документов, – уточнил Господь-М. – Но это уже более поздние наслоения и искажение первоначального смысла. Этимологически данное слово означает вместилище души.
Нечто странное мелькнуло в памяти Свордена Ферца, отблеск прозрения, что ли, но он не успел поймать его в фокус внимания, отчего тень вновь канула в океан забвения.
– Так вот, по местным верованиям заккурапия весьма ограничена в своей вместимости и поэтому может содержать души строго определенных размеров. То, что не укладывается в данные размеры, рвется, уничтожается, пускается по ветру, – Господь-М помахал рукой, изображая разлетающиеся кусочки души. – Поэтому воспитание есть ничто иное, как дополнительные листочки, которые мы исписываем и вкладываем в эту самую заккурапию. Но поскольку вместить в душу нечто сверх ее объема невозможно, то кое-что приходится выкидывать.
– Любопытно, – пробормотал Сворден Ферц. – И что же тут плохого?
– Плохого? – переспросил Господь-М. – Кто здесь говорил о плохом? – с некоторым юродством он завертел головой, отыскивая неведомого провинившегося. Затем помолчал, выводя мундштуком спиральные узоры по серому пеплу. – Впрочем, вы правы. Ежели где-то чего-то прибавится, то обязательно где-то чего-то убавится. Добавляем воспитанности, убавляем таланта. Впихиваем добро, пускаем по ветру волю. Кто человечеству более ценен? Человек воспитанный или просто… просто человек? Со всей его онтологической поврежденностью, но и с его волей, дарованиями?
– Все это гипотезы, – ответствовал строго Сворден Ферц. – Вернее, мракобесие. Из одного слова каких-то там племен делать столь глубокие выводы. Классическая ошибка логического обобщения. Софизм. Вспомните Проповедника… Одного его достаточно опровергнуть ваше утверждение, что человек воспитанный – творческий импотент.
– Проповедник, – покивал Господь-М. – Конечно же, Проповедник… А что, позвольте спросить, вы знаете о Проповеднике?
– Ну… – Сворден Ферц запнулся. – Ну и вопросик! Как если бы верблюда спросить – что у него кривое, а он в ответ – а что у меня вообще прямое? Это же общеизвестно… Человек долго работал над собой… Количество перешло в качество… Об этом горы написаны!
– И горы еще напишут, – в тон ответил Господь-М.
– У вас на этот счет другое мнение.
– У меня на этот счет достоверные знания, – возразил Господь-М. – Положено, как небожителю.
– Поделитесь, – предложил Сворден Ферц.
– Ну, во-первых… – Господь-М сделал драматическую паузу. – Во-первых, не было никакого перехода количества в качества. Просто в один прекрасный момент Проповедник стал… хм… Проповедником. Вот так, – щелкнул пальчиками человечек. – Все остальное – тайна личности.
– Ага. Чтобы стать великим, надо сойти с ума…
– В определенном смысле, – согласился Господь-М. – Но нам беспокоиться не о чем. Мы с вами вполне воспитанные и разумные люди. Наши заккурапии вмещают именно то, что вмещают.
– Чувствую недовольство в ваших словах.
– Помилуй бог! Какое может быть недовольство?! – недовольно воскликнул, скоморошествуя, Господь-М. – Нам, небожителям, не пристало горевать о недостатке необратимых поступков на вверенной территории. Высокая Теория Прививания почти окончательно облагородила джунгли человеческого общества, превратив даже самые ядовитые растения в окультуренные и безопасные. Не скажу, что мы достигли уровня божественного замысла в произрастании райских кущей, но уже близки к этому. Так, маячит пару облачков на горизонте…
– Порой облака предвещают бурю, – глубокомысленно сказал Сворден Ферц. – Послушайте, а ведь есть люди, у которых эта ваша заккурапия очень даже изменяется!
– Наконец-то, – пробормотал Господь-М.
– Возьмите, например, специалистов по спрямлению чужих исторических путей… – Сворден Ферц осекся. – Вы… вы знаете?
Господь-М не ответил. Каким-то чудом он уже стоял на ногах, сжимая Естествопытатель, и напряженно всматривался в мировой свет. Ничего там еще, естественно, не было, ни проблеска, ни намека, лишь чернела безобразная клякса, но человечек казался весьма напряженным и обеспокоенным. Так замирает охотничий пес, почуяв опасного зверя. Сворден Ферц замер, вглядываясь в ту же сторону, что и Господь-М.
Поначалу ему показалось – зрение подводит. В амебоподобном пятне мирового света обнаружилось слабое, еле заметное шевеление, вернее даже не шевеление, подразумевающее некую хаотичность, а вполне себе целенаправленное движение чего-то полупрозрачного, ворсистого. Так иногда особое сосредоточение взгляда позволяет рассмотреть на собственной роговице налипшие крошечные пузырчатые пылинки, волоски, составленные из нескольких полупрозрачных клеточек, которые однако быстро исчезают, скатываясь по влажной пленке глаза.
Но вскоре движение преодолело слепое пятно мирового света, выстроилось в идеально правильный клин и медленно, но синхронно взмахнуло огромными крыльями.
Птицы, поначалу решил Сворден Ферц, но поскольку Господь-М нисколько не ослабил стойку готового к немедленной стрельбе охотника, причем охотника не выследившего наконец-то долгожданную добычу, а охотника, оказавшегося перед зримой угрозой самому стать добычей, то он не стал высказывать вслух свою догадку. Лучше не мешать профессионалу своего дела заниматься тем, чем ему и полагается. Например, бдительно охранять покой вверенного ему спутника. И если бы какой-нибудь безалаберный горе-охотник лишь махнул рукой при виде стайки ночных птиц, то настоящий специалист не будет пускаться в долгие размышления об особенностях миграции здешних разновидностей уток, а тщательно и загодя подготовится к возможному нападению со стороны… со стороны…
Нет, на драконов они явно не походили. Хотя Сворден Ферц никогда не видел группового полета вставших на крыло ящериц, но нечто ему подсказывало – столь красиво и изящно парить могут только птицы. Вот только…
Клин огромнокрылых теней почти бесшумно проскользнул над головами. Дуло карабина описало дугу, сопровождая их полет мрачным взглядом прицела, а потом Господь-М сказал:
– Птицы, – и еще повторил, будто пытаясь убедить собеседника, – всего лишь птицы.
– Вот только… – Сворден Ферц не решался высказать то, что вертелось на языке, и не из-за опасения услышать насмешки из уст бывалого охотника, ведь, в конце концов, и он сам отреагировал на их пролет излишне, скажем так, экспрессивно, а потому, что никак не мог уложить свои впечатления в слова.
– Вы тоже заметили? – спросил Господь-М.
– Заметил, – кивнул Сворден Ферц, но тут же спохватился: – Что заметил? – Отнюдь не прикидываясь не понявшим в чем дело, а желая услышать от собеседника так и не найденное слово.
Господь-М отложил карабин и вновь устроился у костерка, подбросив в посиневшие от вынужденного голода огоньки сухие веточки. Пламя благодарно заалело, затем пожелтело.
– Ангелы всемогущи, но они не умеют творить, – странно сказал охотник.
– Ангелы? – несколько ошалело переспросил Сворден Ферц. – Ну да, конечно… ангелы… – И тут же не удержался, почти ядовито добавив: – Для небожителя вы чересчур часто обращаетесь к излишним гипотезам – бог, ангелы, божье проведение, господне попущение…
– Я отнюдь не перевожу наш разговор в домен теологии, – усмехнулся Господь-М. – Это всего лишь, повторим так, необходимые пограничные понятия для наших теоретико-познавательных размышлений. Если угодно, неизбежный индекс, без которого и самый воинствующий атеист окажется не способен конструировать любые предельные понятия… Ну, например, Высокую Теорию Прививания.
Они помолчали. Мировой свет перевалил через надир, фосфоресцирующее небо потускнело, уступая место, как не странно, еще более глубокой тьме. Единственное, что предвещало конец ночи, – осторожно оживающие звуки лугоморья, точно крошечные, пугливые зверьки, что выбрались из тайных норок, подгоняемые голодом, но готовые в любое мгновение нырнуть обратно, вновь уступив место гнетущей тишине.
Господь-М достал голыми руками из костерка уголек и разжег угасшую было трубочку. Сворден Ферц протянул к огню руки и почувствовал как тепло льнет к ладоням. Закрой глаза и легко представишь будто касаешься человеческого тела, да что там – женского тела! Упругой, бархатистой кожи… Однако индуцируемый эротизм то ли фантазий, то ли дремоты наткнулся на почти позабытый остаток давешнего видения кричащей от отчаяния женщины, и Сворден Ферц открыл глаза. Если он и заснул, то всего лишь на то мгновение, которое хоть и не полностью излечивает от сонливости, но, по крайней мере, отодвигает ее в сторону, высвобождая еще несколько мгновений для бодрствования.
– Мы вновь повторили божественную ошибку, – сказал Господь-М.
Свордену Ферцу показалось, что человечек заметил его краткий сон, но не предложил прервать беседу и отдохнуть. Наоборот, он был склонен продолжать разговор, видимо настолько соскучившись по собеседнику, что сознательно нарушил неписанные законы гостеприимства.
– Сотворив адама полуденного Эдема, причем адама непадательного, стойкого к соблазнам и почти непрегрешимого, мы оказались в тупике. Что-то из нас исчезло… Выше, дальше, быстрее – это мы легко и просто. Но вот глубже, – Господь-М покачал головой. – Нет не то что прорывов, нет даже порывов. Человек воспитанный, конечно же, лучше волосатой обезьяны, но вот догадаться впервые взять палку и сбить высоко висящий плод ему не под силу.
– Не всякое время урожайно на гениев, – возразил Сворден Ферц. – И на таланты. А может, – пришло ему в голову, – может и не нужны нам больше никакие властители дум? Человечеству двадцать тысяч лет, освоить бы то, что уже накоплено, а не бежать вприпрыжку за прекрасной мечтой.
– Если бы я оказался творцом всего сущего, – улыбнулся Господь-М, – я бы разделил человечество на две неравные части. Ведь что такое волосатая обезьяна? Опыт. Опыт проживания жизни. Опыт, который отнюдь не гарантирован от ошибок и провалов. Степень волосатости определяется суровостью климата за пределами райских кущей. Так вот, большая часть образов и подобий пребывала бы в божественном всемогуществе и в пределах неведения зла, тогда как меньшая часть, соответствующим образом подготовленная, отправилась бы на возделывание прилегающих к Эдему земель – обители пресловутых волосатых обезьян. “Изгоним лишь некоторых из Эдема!” – вот лозунг Высокой Теории Прививания.
Сворден Ферц потер переносицу:
– Имеете в виду специалистов по спрямлению чужих исторических путей?
– Да, – кивнул Господь-М. – Именно их. Ведь больше никто в мировом свете не спрямляет чужие исторические пути. Не задумывались – почему?
– Задумывался – зачем? – хмуро ответил Сворден Ферц. – Чтобы избавиться от самых, так сказать, беспокойных? Склонных к волосатости и прочим атавизмам, которые не скрыть пластическими операциями Высокой Теории Прививания?
– Ну, не будем столь примитивны и искать злой умысел там, где его нет. Дело ведь не в том, кто попадает в эти самые специалисты, а вообще – в наличие подобной институции. А уж как происходит отбор… Здесь чересчур много критериев, вариантов. Хотя случаются и накладки, никто от них не застрахован. В человеке проклевывался будущий зоопсихолог, а его – раз, и в специалисты по спрямлению чужих исторических путей! Но они все равно нужны нам больше, чем другим. И не чужие исторические пути они там спрямляют – что за странная идея, право! – а нашему собственному не дают выбраться из огромного тупика, в котором мы оказались…
– Почему тупика?
– А разве нет?
Какое-то время Сворден Ферц и Господь-М разглядывали друг друга, будто пытаясь подобной детской забавкой в гляделки переубедить собеседника в чем-то. Первым не выдержал Сворден Ферц, демонстративно зевнув и намекая, что неплохо бы и отбиться.
– Отбой?
Господь-М ничего не ответил. Возможно, он даже не услышал вопроса, продолжая сосредоточенно разглядывать жухлые огоньки пламени, трепетавшие над пеплом. Морщинистое лицо, нелепые волоски на подбородке – то ли щетина, то ли безнадежная попытка отпустить бороду – такие седые, что светятся в медленно сжимающемся кольце предрассветной тьмы, сутулые плечи и вообще – согбенная фигурка, напоминающая не творца всего сущего в оправдание столь странного имени или прозвища, а вот ту самую обезьяну – уставшую, одряхлевшую, чья мудрость в глазах отражала всего лишь хандру одиночества, достоинством которого оказывалась не склонность поразмыслить над теми вещами, что никоим образом не касались жратвы, безопасности, самки, а необъятность этого самого одиночества, которую никак не могли заполнить простейшие физиологические отправления.
Если изгнанную из райского сада обезьяну превратил в человека не труд, то доконала ее определенно скука.
– Они летели слишком правильно, – почти засыпая сказал Сворден Ферц. – Мне показалось, они летели чересчур правильно для птиц…
– Это были не птицы, – сказал Господь-М, повязывая на голову платок.
Жара тяжелым прессом опускалась на лугоморье, придавливая к земле венчики трав, пластая по болотистым берегам ветви кустов, окутывая стрекочущую и летающую живность плотными коконами, внутри которых они почти застывали, словно в кусочках смолы, еле-еле шевеля крыльями и двигая лапками.
Сворден Ферц и сам ощущал себя пойманным в почти непроницаемую оболочку, словно очутился в мембранном скафандре, чей метаболизм вконец разладился химизмом внешней атмосферы, и тот принялся нагнетать внутрь царящую вокруг жару, заодно обедняя кислородную прослойку. Хотелось шире раскрыть рот, поглубже вдохнуть превратившийся в густой расплав воздух, не слишком задумываясь – во что превратит горло и легкие эта раскаленная масса. А еще хотелось встряхнуться как собаке или, если не хватит звериной ловкости, обтереть себя ладонями, только бы избавиться от липкого пота, впитавшего пыльцу и превратившись от этого в нечто вязкое, желеобразное, одуряюще пахнущее.
– Ага, – обессиленно сказал Сворден Ферц. – Не птицы. На них сидели маленькие человечки и управляли полетом, дергая за перья.
– С вами все в порядке? – озаботился Господь-М. – Голова не кружится?
– Видит горы и леса и не видит них… – нечто ледяное плеснуло в лицо, проясняя мозги до льдистой свежести, точно их и впрямь извлекли из затхлости черепной коробки и вывесили проветривать высоко в горах, на морозе в перекрестье всех ветров.
– Еще?
– Нет-нет, – Сворден Ферц отдышался. – Мне уже лучше… Благодарю.
Господь-М пожал плечами и завинтил фляжку.
– Вы обратили внимание на шрамы на филейных частях той медоносной зверюги?
– Да… – зимняя стужа в голове промораживала в том числе и мысли, отчего те становились плотными, ломкими, звенящими, как вывешенное на мороз влажное белье. – Я думал… какие-то хищники…
– Помилуй бог! – воскликнул Господь-М. – Нет тут никаких хищников. Кроме меня, конечно, – осклабился он и добавил: – Неплохая шутка. Лугоморье – местечко безопасное. Почти. Здесь можно скорее угодить в историю, нежели в пасть хищнику.
Еще раз внимательно осмотрев Свордена Ферца с ног до головы, Господь-М взвалил, иначе и не скажешь, Естествопытатель на плечо и зашагал вперед по узенькой тропинке, что вела прочь от реки к Белому Клыку.
Под ногами хлюпало – сказывалась близость воды. Кое-где в грязи виднелись вдавленные отпечатки звериных следов. Вполне можно себе представить, как плотные заросли раздвигаются и оттуда с пыхтением и неукротимостью атомного танка появится очередное медоносное чудище или что покрупнее, но столь же безобидное в своем навязчивом интересе к двуногой форме жизни.
– Они их едят, – сообщил Господь-М. – Доят, конечно, но еще и едят. Этакая молочно-мясная порода. Правда удобно? Не нужно забивать скотину, срезал кусок мяса – и готово!
– Кто – они? – все-таки манера выражаться у человечка не предполагала наличия собеседника.
– Те, кто здесь живут. Там, – Господь-М махнул рукой, – у них есть целый город. Точнее, даже не город, а… то место, где они часто останавливаются, скажем так.
– То место, где часто останавливаются, – повторил Сворден Ферц.
– Они кочуют по всему лугоморью, используют для этого птиц, медоносных чудищ, еще некоторых животных. Биологическая цивилизация. Даже не цивилизация, а своеобразный разумный биоценоз. Разум, который не остановил эволюцию, как это обычно происходит, а управляет ею.
– Как те, что на болоте? М-м-м… славные подруги?
Господь-М ответил не сразу, продолжая шагать по тропинке, но Сворден Ферц готов был поклясться, что на его лице возникло выражение глубочайшего отвращения.
– Нет, – отрезал, наконец, Господь-М. – Здесь иной принцип. Скрещивание, культивирование, привой. Практически Высокая Теория Прививания, но только в отношении окружающей среды, а не человека.
Они еще прошагали какое-то время молча, пока Господь-М вновь не заговорил. Определенно, вербальная депривация – страшное испытание!
– Почему бы и нет? – вопрос не требовал от Свордена Ферца ответа и служил лишь для затравки. – Уж коли для пробуждения разума требуется неблагоприятная или даже враждебная среда, то почему бы не испробовать другой путь цивилизации – не формировать расширяющиеся ноосферные анклавы, как делаем это мы, а саму биосферу приспособить к человеческим потребностям? Человек груб, завистлив, волосат и мелок в собственных устремлениях, если он и посмотрит лишний разок в небо, то лишь в поисках съедобной твари, а не для любования красотами угасания мирового света. Увы, таковым его делает среда! – Господь-М даже пальчик указательный поднял и погрозил кому-то незримому.
– Быт заел, – откуда-то вспомнил Сворден Ферц.
– Вот-вот, – охотно поддержал Господь-М. – Ведь что такое волосатая обезьяна? Прежде всего, существо, не удовлетворенное желудочно. Я, конечно же, не утверждаю, что сытость пробудит в этом угрюмом звере тягу к чему-то более возвышенному, нежели спаривание с самкой, но в общем ход вещей именно таков – потихоньку, полегоньку выбираться из вонючей блохастой шкуры, создавая более комфортное существование специально для этого подобранной дубиной. Волосатая обезьяна долго плутала по лабиринтам социальной эволюции, попадая в тупики и выбираясь из под завалов, пока в один прекрасный момент не выползла из пещеры под открытое небо полудня. Все пути открыты! – Господь-М широко развел руками, отчего лежащий на плече Естествопытатель угрожающе качнулся и мрачно глянул на Свордена Ферца черным отверстием ствола.
– Вертикальный прогресс?
– Вот-вот. Вертикальный прогресс. И кто виноват, что вышедшее из пещер неандертальства и кроманьонства человечество отнюдь не рвануло в общем устремлении к небу? Большая часть предпочла все так же блуждать по равнине, именуя свои скитания цивилизацией.
– Для небожителя вы чересчур суровы к нам, – заметил Сворден Ферц.
Белый Клык становился все ближе и ближе. Порой казалось, что он сам движется навстречу долгожданным гостям, величаво скользя по вывернутой наизнанку поверхности Флакша. Свордену Ферцу даже почудилось – прислушайся он внимательнее к обволакивающему его гулу лугоморья, и сквозь шелест трав, хлюпанье воды под ногами, стрекотание насекомых обязательно проступит скрип огромных каменных глыб, с неторопливостью улитки ползущих вверх по склону.
– Волосатые обезьяны всегда были стадом – не больше, но и не меньше. А здешние обитатели уже на самом раннем этапе развития превратились из стада в общество. Если спасаться от энтропии – то только всем и сразу, а не поодиночке и не за счет братьев наших меньших.
– Уж не хотите ли вы сказать, что их целью является создание полностью разумного биоценоза?
– Вполне возможно. Их теперешнее состояние можно назвать застывшим в единении с природой, но эволюция всегда поспешала медленно.
Лугоморье кончилось внезапно. Они выбрались из зарослей трав и оказались на равнине, усыпанной белыми валунами. Земля почти что бесстыдно оголилась, лишь редкие островки зелени отвлекали от созерцания ее красноватой, морщинистой, иссушенной плоти. Удушливая жара лугоморья сменилась гнетущим пеклом пустыни.
Сворден Ферц сделал несколько шагов вперед и только затем сообразил, что Господь-М не ведет, не сопровождает его. Маленькая фигурка замерла на границе двух миров.
– Вы не пойдете?
Тот покачал головой:
– Дальше вы и сами доберетесь. Не люблю я этого – распадаться, восстанавливаться… Идите. Вас ждут.
– Кто? Где?
– Человек На Горе, – сказал Господь-М, каким-то непонятным, но весьма убедительным образом показав, что только так и следует именовать таинственного незнакомца – с заглавных букв.
Сворден Ферц с сомнением осмотрел отвесную гладкую стену Белого Клыка. Древность и непогода хоть и испортили его эмаль кариесными червоточинами, но забраться наверх без альпинистского снаряжения, а вполне возможно, что и с ним, не представлялось возможным.
– Там есть лестница, – успокоил Господь-М. – Увидите сами. И еще… – Сворден Ферц насторожился. – Идите поосторожней… Мало ли что…
– Что?
Человечек исчез. Даже ни единой травинки не шевельнулось. Словно выключили голограмму.
