Глава пятнадцатая
Твердь

– Моя жена… моя бывшая жена, – поправился Сердолик и ткнул в ее сторону вилкой, видимо от некоторого расстройства чувств. – И… мой сын, – с неуместной паузой добавил он.

– Твой бывший сын, – в тон ему съязвила женщина.

– Зачем ты так, – покачал головой Сердолик. Он с чрезмерной осторожностью положил вилку на стол, судя по всему сдерживаясь от того, чтобы не швырнуть ее в пустующую тарелку, сцепил пальцы до белизны в суставах и уместил на губах полагающуюся как бы к семейному ужину полуулыбку. – У нас сегодня гость. Позволь представить – господин Ферц, доблестный офицер Дансельреха… кхм…

– Два и семь, – сказала бывшая жена. – В лучшем случае три и семь.

– Не понимаю… – было заикнулся Ферц, но женщина с неожиданной злобой бросила:

– Вас это не касается! Это касается его, – она вновь повернулась к Сердолику, и Ферцу пришла в голову догадка – окажись у нее под рукой хоть один столовый прибор, он неминуемо полетел бы в Корнеола. – Чтобы представить меня, ему понадобилось два-три слова, вам он уделил целых семь.

– Flirrst Du? – поднял брови Сердолик. – Das ist aber gefährlich. Ich habe dich gewarnt. Dieser Kerl vergewaltigt dich in ein Augenblick!

– А что такое “изнасилует”? – встрял в разговор белоголовый малыш с до того прозрачными глазами, что радужка почти сливалась с белком, придавая взгляду мальца остолбеняющую сумасшедшинку.

Сердолик и его бывшая жена казалось пропустили слова малыша мимо ушей, а вот Ферц не удержался и громко расхохотался. Он даже перегнулся через стол потрепать мальца за пухлую щеку, но тот резко отстранился от протянутой руки.

Из парнишки выйдет толк, решил Ферц. Ему знаком подобный взгляд – из таких получаются конченные фанатики. Попадись в его руки этот гаденыш юнцом, Ферц выдрессировал бы из него отличного волкодава – с мертвой хваткой и без тени сомнения в приказах хозяина. Такого можно натравить на любую добычу.

Ему вдруг вспомнился давно читанный рассказ про мальчишку, которого забросили на материк в самое логово выродков для организации террористического подполья, а чтобы снабжать подполье деньгами и оружием мальцу пришлось участвовать в кулачных боях. Избитый, окровавленный он раз за разом выходил на бой с самыми сильными противниками и раз за разом побеждал благодаря фанатичной преданности делу Дансельреху.

Чем кончилось дело Ферц точно не помнил – к тому времени то ли книжка ему наскучила, то ли кто-то без спросу позаимствовал ее для проведения уроков ненависти, но, кажется, малец заработал на кулачных боях достаточно для проведения боевой акции по подрыву одной из башен противобаллистической обороны, и у них почти все получилось, если бы в подполье не затесалась какая-то гнида и не продала всех с потрохами легионерам.

– Скажите, Ферц, что такого привлекательного в этом вашем Флакше? – вдруг спросила бывшая жена Сердолика. Перед ней к тому времени возник высокий бокал с чем-то радужно переливающимся, пузырящимся – не жидкость, а огромный слизняк, утрамбованный в емкость и исходящий от столь неудобного положения пенистой гадостью.

Ферца неожиданно для него самого затошнило – все-таки свежевать заживо материковых выродков это одно, а вникать в привычки червей – совсем другое.

– Что ты имеешь в виду, дорогая? – озаботился Сердолик и беспокойно забарабанил пальцами по столу.

– Я постоянно слышу – Флакш, Флакш, Флакш. Мы открыли столько миров, столько культур, но стоит попасть в компанию и завести разговор об ойкумене, как сразу же слышишь – Флакш то, Флакш сё… Простите, Ферц, может я говорю обидные для вас вещи, но поскольку работаю в Музее Внеземных Культур, могу квалифицированно заявить – экспозиция, посвященная вашему миру, – одна из самых бедных и наименее интересных. Я даже и не вспомню хоть один из экспонатов… – Бывшая жена задумалась, нахмурила брови, чертовски изящным движением подхватила стакан и медленно лизнула содержимое, исподлобья наблюдая за Ферцем.

Ферцу захотелось блевануть.

– Ты преувеличиваешь, дорогая, – завел свою песню Сердолик. Похоже за время их супружества подобный эвфемизм оказался единственно приемлемым для выражения Корнеолом своего резкого несогласия. – У вас имеются весьма любопытные…

– Ах, да! – прервала она Сердолика щелчком пальцев. – Вспомнила! Нечто, похожее на огромный моток колючей проволоки! Давеча его лаборанты обихаживали молекулярными паяльниками. Впрочем, – почти весело добавила бывшая жена, – я могу ошибаться!

Малец лопал из тарелки нечто белое и холодное, не отрывая взгляда прозрачных глаз от Ферца. И Ферц ответил, обращаясь скорее к нему, чем к раздражавшей его отчетливым привкусом истерии бывшей жене Сердолика:

– На Флакше ты живешь. Живешь и дышешь полной грудью. Там если друг, то друг до самой смерти – твоей или его, а если враг, то враг до самой смерти и даже после нее. Там все просто и понятно. Есть Дансельрех и есть выродки. Выродки злобны, трусливы, мерзки, вонючи. Дансельрех – могуч, смел, правдив и прекрасен.

– Господи, – прошептала бывшая жена, – какая демагогия… Ну почему, почему вам так нравится мучать и калечить друг друга?! – она почти сорвалась на крик. – Чем эти ваши выродки хуже вас? Чем?!

– Потому что они выродки, – проникновенно сказал Ферц. – Злобные, трусливые, мерзкие, вонючие существа.

– И вы их убиваете?

– И мы их убиваем, – подтвердил Ферц. – Если бы мы их не убивали, они бы расплодились и убили нас.

– Дорогая, ты же прекрасно понимаешь, что в мире, пережившем атомную войну, иначе и быть не может. Вот поэтому там работают специалисты по спрямлению чужих исторических путей, которые всеми силами пытаются исправить, улучшить, излечить…

– Вот-вот, – сказала бывшая жена, – излечить. Там нечего лечить, взгляни на этого ублюдка… Там надо ампутировать! И немедленно. Пока зараза не перекинулась на нас. В крайнем случае – прижигать! А в совсем уж безнадежном – только вивисекция. Доктор Моро был прав! Черт с ними – пусть это их изуродует, пусть будут отвратно выглядеть, гадить где попало, неуверенно стоять на задних лапах и туго соображать, но, по крайней мере, перестанут пить человеческую кровь!

– О чем ты? – озадачился Сердолик.

– Все о том же! Все хотят попасть на Флакш! А кто не хочет туда попасть или не может, тот пишет о Флакше, спорит о Флакше, ставит, черт побери, водевили о Флакше, ругается как… как… как его там? А, да! Кехертфлакш! Смачное словечко, которое так забавно вставлять к месту и не к месту! – Бывшая жена не на шутку разошлась, схватила стакан, словно собираясь швырнуть его в одного из собеседников, мгновение поколебавшись – в кого именно, чего оказалось достаточно, чтобы хорошие манеры возобладали над злостью и раздражением, и она, покрутив емкость и проливая слизь на руку, погрузила в него свой хорошенький носик.

– Вы зажрались, – сказал Ферц. – Вы живете в толще мира, питаетесь его отбросами, но при этом считаете, что мир должен питаться вашим дерьмом. Вы скрываетесь в норах, и у вас нет врагов только потому, что вы слишком ничтожны в своих желаниях, чтобы переползти дорогу даже самому распоследнему выродку. Все ваше могущество лишь в том, что вы трусливы. Наверняка вы размножаетесь в пробирках, потому что не приемлите насилия даже для продолжения рода. У вас нет никаких идеалов, потому что ради идеалов приходится убивать или мучительно умирать, а любое мучение, самое невинное, вас ужасает. Точнее, у вас один идеал – вы сами.

Мальчишка смотрел на Ферца прозрачными глазами, из разинутого от удивления рта по подбородку стекали коричневые от сладостей слюни. Бравый офицер Дансельреха подмигнул мальцу и вдохновенно продолжил:

– На самом деле вы завидуете нам. Да-да, завидуете! Вы обвиняете нас во врожденной склонности к тоталитаризму, клеймите нашей рабской психологией и уличаете в тоске по сильной руке, а на самом деле вся наша склонность к тоталитаризму, рабская психология и тоска по сильной руке всего лишь ненависть к превращению в скотину, озабоченную только собственным пищеварением и легкостью испражнения! Вы не видите этого из-за своей слепоты. Вы столько времени прятались в толще мира от мирового света, что глаза вам стали не нужны! А у каждого стада есть свой пастух и хищники. Вполне возможно, что пока вы тут прохлаждаетесь в неведении, кто-то режет вашего собрата себе на пропитание.

Ферц говорил вдохновенно, даже непонятно – что на него нашло. Не то чтобы он надеялся перевербовать Сердолика или его бывшую жену, сделать их агентами Дансельреха среди червей и наладить через них поставку в Адмиралтейство информации, технологий и образцов вооружения, хотя и подобного нельзя сбрасывать со счетов. Скорее всего, он обращался не столько к ним, сколько к пускающему слюни мальцу, с сумасшедшинкой во взгляде слушающий его слова. Ничего тот сейчас, конечно, не поймет, но Ферц надеялся, что зароненные в детскую порченную душу семена дадут хорошие всходы, и в один прекрасный момент этот белобрысый юнец переступит порог его кабинета, готовый беспрекословно подчиняться любому приказу своего обожаемого командира.

После речи Ферца наступило долгое неловкое молчание, во время которого Сердолик болезненно улыбался в том смысле, что, мол, о чем спорить с убогим, а его бывшая жена с презрением разглядывала самодовольно улыбающегося бравого офицера Дансельреха.

Молчание прервал малец, заявив:

– Мама, я хочу стать специалистом по спрямлению чужих исторических путей!

На что мама недвусмысленно ответила – у таких исторические пути надо не спрямлять, а прокладывать заново, предварительно загнав и так уже озверевших псевдоразумных в пещеры и на деревья, тогда, возможно, какой-то толк из этого получится, а всех доморощенных любителей Флакша незамедлительно подвергнуть принудительному ментососкобу на предмет выявления тщательно скрываемых извращений, а затем определить на длительную реморализацию с усилением всех блоков Высокой Теории Прививания.

Наверное, ужин так бы и закончился на высокой ноте подлинного милосердия и сострадания к братьям нашим дальним, но бывшая жена вдруг спохватилась:

– Корнеол, я принесла тебе то, что ты просил.

– Да? Так быстро? – чуть ли невпопад пробормотал Сердолик, о чем-то глубоко задумавшись.

– Но не так просто, – сказала бывшая жена. – В конце концов, я совершаю служебное преступление!

– Не преувеличивай, дорогая, – рассеянно ляпнул Сердолик, все еще не замечая, как бывшая жена вновь начинает закипать. – С каких пор работа с музейными экспонатами стала служебным преступлением?

– Да будет тебе известно, дорогой, что вынос каких-либо экспонатов за пределы музея не разрешается никому, даже самому господу богу. И если кто-то, пусть и сам господь, вдруг решит поработать с каким-либо экспонатом, то сделать он это может только в лаборатории музея, где ему, впрочем, будут предоставлены все необходимые условия и консультации специалистов.

Сердолик с преувеличенным вниманием выслушал сентенцию бывшей жены, хотя было ясно видно – мысли его продолжали гулять где-то далеко. Лишь мгновения спустя после того, как женщина замолчала, он спохватился и торопливо сказал, словно скорость речи могла искупить невнимательность:

– Все это, конечно, интересно, но ты сама понимаешь мою ситуацию… – он виновато-беззащитно взглянул на бывшую жену, но та и бровью не повела в подтверждение – да, да, мол, все понимаю, дорогой, и это ее обидчивое молчание Сердолик истолковал как-то уж совершенно превратно, ибо тут же ляпнул:

– В конце концов, тебя никто за язык не тянул…

Ферцу показалось, что бывшая жена Сердолика лишь огромным усилием воли заставила себя остаться на месте, а не выскочить из комнаты, полыхая гневом, таща за руку хнычущего мальца, перед этим все же швырнув в Корнеола чем-нибудь поувесистей. Она даже руки зажала подмышками и откинулась на спинку кресла, дабы не вводить себя в соблазн. На бледных щеках проявились красные пятна, словно от приступа лихорадки, сжатые в ниточку губы вдруг распустились, точно шов, не выдержавший натяжения, завитые локоны потеряли упругость и влажными прядями облепили ее лицо.

И вдруг на какое-то ничтожное, едва уловимое мгновение Ферцу причудилось, что он понял главную тайну этой странной женщины, а именно – ее некрасивость, если угодно – уродливость. Все ее очарование таилось лишь в лицевых мышцах, незаурядное владение которыми и обеспечивало бывшей жене Сердолика кажущуюся милость, привлекательность, обаяние, но они – как пыльца на крыльях бабочки, тронешь рукой и под радужным узором откроется неприглядная серая поверхность. Она, как бабочка, всегда должна находиться в полете и не подлетать чересчур близко к рукам, желающих ею завладеть.

Она так жила, более того – она считала, что так должны жить и другие. Окажись в ее руках судьба какого-нибудь одичавшего в лесах человеческого создания, которое, несмотря на звериное воспитание, все еще сохранило в себе частички человечности, а вместе с ними и интерес к своим сородичам, заставляющий наперекор звериным инстинктам все-таки идти с братьями по крови на контакт, бывшая жена Сердолика сделала бы все, только бы оттолкнуть, отвадить несчастного полукровку по воспитанию, пошла бы на любую мерзость, только бы затолкать полузвереныша обратно в его лес.

– Мама, ты стащила из музея экспонат? – спросил белобрысый малец, и Ферц от неожиданности тряхнул головой, избавляясь от иллюзии, что воображенный им мальчишка из леса и неудобное дитя за столом – суть одно.

– Устами младенца… – усмехнулась бывшая жена Сердолика. – Нет, милый, это папа так шутит. Ферц, а вы могли бы что-то взять без спросу? – вновь повернулась она к бравому офицеру Дансельреха.

– Тебя, – процедил Ферц, пристально всматриваясь в ее глаза и угадывая в них все те же искорки сумасшедшенки, коими в полной мере отмечен ее отпрыск. – Тебя я возьму без спросу.

– Ферц! – воскликнул Сердолик, но в его окрике не оказалось ни капли возмущения, ни единого порыва оградить бывшую жену от мерзких домогательств невоспитанного дикаря, ничего не смыслящего в этикете ухаживания и наверняка рассматривающего женщину лишь как средство удовлетворения низменных физиологических потребностей, а отнюдь не как объект восхищения и поклонения. Так реагирует человек, которому ни разу не приходилось вставать на защиту женской чести, хотя воспитание и образцы высокой литературы требовали от него хоть как-то отреагировать на столь откровенные поползновения унизить образец гения чистой красоты.

Ферц и бывшая жена Сердолика смотрели друг на друга, не обратив внимания на окрик Корнеола. Это даже нельзя назвать поединком, только – полная и безоговорочная капитуляция, тихая и тайная сдача всех столь тщательно возведенных линий обороны, разгром и деморализация в том самом изначальном смысле этого слова, когда один за другим отключаются от немыслимой перегрузки блоки Высокой Теории Прививания, бесстыдно обнажая изначально поврежденную онтологическую сущность человека.

– Ферц! – еще раз каркнул Сердолик, не заметив, не почуяв произошедшего практически на его глазах метаморфоза, словно бы подтверждая собственную изначальную профессиональную непригодность быть Учителем, на чем так прозорливо настаивал Вандерер, дьявольским чутьем предчувствуя его слепоту к свершившемуся иудиному поцелую.

– Ничего-ничего, – успокаивающе махнула рукой бывшая жена. – Очень любопытно послушать мужчину, не кастрированного Высокой Теорией Прививания, – она отхлебнула из стакана. – Er hat etwas Tierisches.

– Мама, дядя хочет стать твоим мужем? – спросил малец, но ему никто даже не улыбнулся.

Бывшая жена встала с кресла, подошла к Сердолику и положила в его ладонь коробочку, напоследок погладив по щеке – обязательный аккорд подношения подарка человеку, окончательно ушедшему из ее жизни.

Корнеол какое-то время сидел неподвижно, разглядывая коробочку, которую так и не сжал пальцами. Она походила на зловещий подарок, преподнесенный страшной колдуньей ни о чем не подозревающей невинности. Поколебавшись, Сердолик переместил коробочку на стол и подрагивающими пальцами подцепил крышку. Внутри шевелилось нечто темное и живое, словно клубок червей, облепивших тухлятину.

Ферц с любопытством разглядывал пока малопонятное ему действо. Ему даже показалось, что он почуял запах гнили.

Сердолик запустил внутрь шевеления пальцы и, поморщившись, извлек из коробочки какую-то продолговатую штуковину. За ней потянулись черные нити, постепенно истончаясь и лопаясь с еле слышным звоном, будто сделанные из стекла. Одна из лопнувших нитей скользнула по пальцу Сердолика, и на нем тут же вспух багровый рубец.

– Осторожнее, он очень хрупкий, – предупредила бывшая жена, – без восстановительного эпителия быстро иссыхает. Пришлось придумать замену. В родном вместилище эпителий не такой жгучий, – и подумав добавила:

– Извини…

Сердолик ничего не ответил, поглощенный разглядыванием странной штуковины. Насколько мог рассмотреть со своего места Ферц, сделана она была из пористого металла, скверного качества, и несла на своих боках непонятные отметины, похожие на чеканку.

– Папа, ты хочешь стать чудовищем? – вдруг спросил белобрысый отпрыск.

От неожиданности Сердолик вздрогнул и чуть не выронил штуковину. На лбу его проступили крупные капли пота, но Корнеол быстро овладел собой и вымученно улыбнулся:

– С чего ты взял? Что за странные фантазии!

– Не кричи на ребенка! – повысила голос бывшая жена, хотя Сердолик вовсе и не думал этого делать – его сентенция ничуть не выходила за рамки дозволенной укоризны по отношению к отпрыску, по малости лет допустившего бестактность.

– А где бомба? – как бы между прочим поинтересовался Ферц.

– Какая еще бомба?! – бывшая жена Сердолика посмотрела на Ферца, рот распущен в брезгливой гримасе, относящейся то ли к Корнеолу, то ли к его подопечному, бесцеремонно влезшего поперек разгорающейся ссоры.

– Это ведь детонатор? – показал пальцем Ферц. – Похож во всяком случае.

– Ну-ка, ну-ка, господин Ферц, выскажите свое профессиональное мнение военного о данном объекте! – с преувеличенной веселостью и слипающимися от сухости губами воскликнул Сердолик и как-то небрежно сунул штуковину ему в руку.

Детонатор действительно был сделан из скверно обработанного металла, испещрен многочисленными выщербинами, так что на одной стороне активационная чеканка совсем расползлась, как чернила по рыхлой бумаге. Но дублирующий слой сохранился почти в неприкосновенности – четкий отпечаток странной закорючки.

– Похож на детонатор от живой бомбы, – высказал свое профессиональное мнение бравый офицер Дансельреха.

– Живой?! – воскликнул Сердолик.

Его бывшая жена ничего не воскликнула, лишь закусила до белизны нижнюю губу.

– Да. Их специально выращивают, или модифицируют. Особые генетические изменения, диета, – с удовольствием пояснил Ферц. – В результате организм насыщается активным компонентом и при соединении с детонатором взрывается. Очень эффективно при диверсиях.

– Имеете в виду – это люди? – недоверчиво спросила бывшая жена Сердолика.

– Лучше когда у бомбы две руки и две ноги. И мозги – для исполнения приказов, – наставительно ответствовал Ферц.

После долгого молчания Сердолик сказал:

– Страшные вещи говорите, офицер.

В ночь после семейного ужина бравый офицер Дансельреха, дасбутмастер Ферц лежал на кровати и размышлял как бы избавиться от расслабляющего тело пузырчатого шевеления, от которого казалось будто паришь в воздухе, обернутый в нечто теплое, и лишь крошечные пузырьки приятно щекочут напряженные мышцы.

Ферц предпочел бы устроиться на голом полу, в крайнем случае – на обычной военной лежанке, жесткой, как окоченевший труп, но глупый дом Сердолика упрямо возносил бравого офицера на такое вот лежбище, слезать с которого с каждым разом становилось все труднее и неохотнее.

Когда мысли о том, чтобы все-таки набраться сил, выскользнуть из-под сладчайшего тепла на прохладу свежего воздуха и устроиться где-нибудь на голой земле, как оно и подобает офицеру Дансельреха, окончательно перешли в плоскость сугубого теоретизирования, ибо Ферц так и не смог преодолеть зазора, отделявшего слово от дела, дверь вдруг стукнула и в комнате возникла бывшая жена Сердолика.

– Ты здесь? – хихикнув зачем-то спросила она, стянула с себя накидку и нырнула к Ферцу в убаюкивающее пузырение.

Поначалу Ферц принял произошедшее за сон, куда незаметно для него самого перетекла явь, смешавшись с вожделением. Ожидая касания разгоряченного тела, он от неожиданности вздрогнул, ибо тело бывшей жены Сердолика оказалось холодным и липким на ощупь. Ферц инстинктивно подался назад, отталкивая женщину руками и ногами, чувствуя как внутри поднимается волна отвращения, сжимая горло в предрвотном спазме, не давая вымолвить ни слова.

– Эй, бравый офицер, очнись! Это же я! – громко прошептала бывшая жена Сердолика, тем не менее нервно хихикая и продолжая хватать Ферца за разные части ледяными пальцами.

– Т-ты х-холодная, – натурально стуча зубами выдавил из себя бравый офицер Дансельреха, который все не мог решить – кошмар перед ним или самая что ни на есть реальность, а главное – что из этого для него предпочтительнее.

– Я развратная, – со все тем же противным смешком сообщила женщина. – Сейчас оно подействует, и я окончательно сорвусь с цепи, – она крепче сжала Ферца. – Ты когда-нибудь видел как человек воспитанный женского пола срывается с сексуальной цепи? – Она взгромоздилась на него, болезненно вцепившись Ферцу в плечи. Наклонилась к лицу, ее рассыпанные волосы щекотнули шею, возбуждая исключительно мурашки по всему телу Ферца. – Впрочем, если и видел, то успел забыть. Это утешает.

– Почему? – прохрипел Ферц. Его не слишком интересовал ответ явно обезумевшей женщины, он лишь попытался оттянуть тот жуткий момент, когда от болтовни она перейдет к главному. А то, что момент окажется жутким – в этом он не сомневался. Ферц ощущал себя распластанным не под женщиной, а под резцами пыточной машины, уже готовой вонзить в него лезвия и выписать на коже обстоятельный смертельный приговор.

– Тебе не с чем будет сравнивать, – как величайшую тайну прошептала она ему на ухо. – Я жутко стесняюсь… Понимаешь, Высокая Теория Прививания делает из нас законченных пуритан, – она скверно хихикнула, словно непроизвольно вспомнив нечто, опровергающее ее слова. – Я слышала, что кто-то из небожителей предлагал сделать из секса не наслаждение, а боль. Превратить акт зачатия в высокоосмысленное и ответственное действо…

– Боль? – медленно спросил Ферц. – Наслаждение? – кажется что-то начало проясняться. Это еще не было освобождением из ступора, но похоже он нащупал правильное направление движение в сторону выхода из гибельного лабиринта. – Они чем-то различаются?

Он медленно намотал ее волосы на кулак и отвесил ей резкую пощечину, так что голова женщины мотнулась в сторону. Бывшая жена Сердолика слетела бы на пол, но Ферц крепко ее держал. Вместе с тем она не издала ни звука, хотя щека сильно покраснела.

– Умница, – сказал Ферц. – Умница, – и крепко ее обнял.

За окном посветлело, и воздух в комнате помутнел, сумрак пузырился тусклыми огоньками, булавочными уколами впиваясь в расширенные зрачки, заставляя часто помаргивать. Наступило то редкое мгновение, когда ночное зрение уже не годилось, а дневное – не слишком помогало что-либо различать в тоскливой мгле.

Ферц заканчивал рисунок почти вслепую, резкими движениями стилом, словно скальпелем, нанося последние штрихи на очередной набросок лица бывшей жены Сердолика. Он не сомневался, что и на этот раз удачно схватил ее выражение, смешанное из равных пропорций отвращения, страха, задумчивости, боли.

Она тоже сидела на полу за низким столиком, уже не делая никаких попыток прикрыться, лишь пряча руки под столешницей, как будто они могли открыть постороннему взгляду нечто несоизмеримо более важное, чем телесная нагота. Слезы высохли, кровь запеклась, но распухшие губы шевелились, беззвучно произнося как заклинание:

– Подонок… подонок… подонок…

Скатав рисунок в плотный комок, Ферц запустил им в бывшую жену Сердолика, но та даже не шевельнулась, когда катыш попал ей в лоб. Упав на пол скомканная бумага присоединилась к десяткам таких же испещренных рисунками обрывков.

На бравого офицера Дансельреха внезапно напала страсть к рисованию. Никогда подобного за собой он не замечал, а тут неожиданно обнаружил способность довольно ловко, несколькими штрихами изобразить все, что приходило в голову. Поначалу в голову приходили все знакомые вещи, по которым он, надо сказать, порядком соскучился в этих закоулках червоточин, пронизывающих мировую твердь, – Крепость, дасбут, пистолет, воммербют, Блошланг, десант на материк, зачистка плацдарма от выродков, допрос с пристрастием легионера, пыточная машина и другие знакомые вещи и сценки, которые заставляли сжиматься сердце в приступах ностальгии.

Затем он не менее ловко набросал портрет Сердолика с тоскливым выражением длинного лица, какое и должно у него возникнуть, узнай он как и чем здесь развлекалась его жена, хоть и бывшая. Потом пришла очередь Конги, и Ферц, чья фантазия разыгралась не на шутку, изобразил целый взвод таких дуболомов, атакующих панцирный дивизион материковых выродков.

Рисунок ему понравился, хотя бравый офицер Дансельреха самокритично отдавал себе отчет в том, что ему еще далеко до мастерства штатных художников-пропагандистов, ловко малюющих такие плакаты, от которых кровь закипает в жилах от праведного гнева на материковых выродков.

От его чирканий по бумаге кровь пока не закипала и не выпадала в осадок ни единым граном праведного гнева, но Ферц не особо расстраивался, расслабленно отдавшись невесть откуда взявшейся потребности и способности изображать что попало.

Иногда, отвлекаясь на разглядывание бывшей жены Сердолика, чей вид и состояние в неком извращенном смысле тоже можно приписать неумеренной творческой активности распоясавшегося офицера Дансельреха, вспомнившего все свои самые омерзительные привычки в постельных утехах, зажатое в пальцах стило вдруг изображало такое, что Ферц диву давался – откуда и что это такое?! Их он не мял, а зачем-то аккуратно складывал по левую руку от себя.

На одном из таких рисунков оказалась изображено нечто вроде мины в разрезе, только внутри нее уместился сидящий в кресле человечек. На другом по лесу шествовало странное животное с толстыми ногами, огромными ушами и хвостом на носу. Третий походил на неумелый набросок схемы мира, только почему-то с дурацкими шариками разного размера внутри мировой полости, от третьего из которых куда-то вовне вела прерывистая линия.

– …подонок… – еще раз хлюпнула носом бывшая жена Сердолика.

– Гордись оказанной тебе честью, – усмехнулся Сердолик. – Ты – тряпка! Тобой хорошо сапоги вытирать.

– Я – не тряпка, – покачала головой женщина. – Я – вещь.

– Отдаю тебе должное, – сказал Ферц, – ты ни разу и не пискнула. Может, я окажу тебе честь еще раз, – потянулся он, разминая затекшие члены. Бывшая жена Сердолика еле заметно поежилась.

– У меня был хороший учитель, – вдруг сказала она. – Меня с детства лупили… Я ведь и тогда к нему побежала только потому, что хотела этого… Ведь его сделали одним из вас, – она так посмотрела на Ферца, что теперь пришел его черед ощутить резкое дыхание озноба, и лишь усилием воли он выдержал ее вызверенный взгляд. Так может смотреть волчица, привязанная за горло колючей проволокой к дереву, наблюдая как охотники сапожищами давят ее народившееся потомство.

– Одним из вас… – повторила бывшая жена Сердолика. – Садистом в квадрате…

Ферц опустил взгляд на лежащий перед ним клочок бумаги и ему остро захотелось изобразить Наваха – присно памятного шифровальщика группы флотов Ц. Он даже опустил стило, и лишь крохотный зазор отделял возникший образ от цепкой хватки уверенных штрихов, но длинное лицо шифровальщика, обрамленное не по уставу волосами до плеч, почему-то зарябило, расплылось в мутное, неразборчивое пятно.

– Я все делала, чтобы меня унизили, наказали… Понимаешь, скотина?! – крикнула она. – Я уже не могу иначе! Он мне всю жизнь сломал! Сделал законченной мазохисткой. Где бы я не появилась, что бы не делала, единственное мое желание – наказание… И боль. Нравственная. Физическая. Боль…

– Чего еще может желать женщина? – несколько рассеянно пожал плечами Ферц, более озабоченный истершимися из памяти чертами былого сослуживца. И словно надеясь, что слова помогут одолеть внезапную забывчивость, продолжил:

– Вот помню был у нас в штабе шифровальщик. Человек как человек. Проверенный. Волосы только любил до плеч отращивать – не по уставу. Сколько раз ему говорили – приведи себя в порядок, а ему как дервалю торпеда в задницу…

– Шифровальщик? – переспросила бывшая жена Сердолика.

– Воммербют чуть ли не через трое суток менял, – продолжил Ферц. – Да. Сначала думали – бывает. Особенно после десанта. Иногда такое приснится, что даже воммербют материковым выродком кажется. Да и что воммербют? Так, грелка с дыркой…

– Он что-то говорил о шифровальщиках… – прошептала еле слышно женщина.

– Заходим как-то к нему, а он голый, с ножом, воммербют в угол забилась…

– Шифровальщик группы флотов Ц…

Не обращая на женщину внимания, Ферц продолжал:

– Так он себе ножом руку режет и орет ей, мол, – а теперь?! А что теперь?! Кровь хлещет, а он как заведенный: а теперь?! Посмеялись мы тогда, нечего сказать. Такое учудить! Это же грелка с дыркой! Она с перепугу обделалась. Кое-как в себя его привели, а он глазами лупает: братцы, мол, чего это со мной?! Вот потеха! – бравый офицер Дансельреха от столь приятных воспоминаний бросил надоевшее стило на стол, качнулся назад и, смеясь, захлопал по коленям.

Наверное, лишь поэтому он столь бездарно пропустил поворот снизу вверх. Его тело вдруг превратилось в туго надутый метеорологический зонд, и если бы не севшая на грудь женщина, Ферц воспарил бы к потолку, где и колыхался до тех пор, пока не лопнул.

В занесенной руке бывшая жена Сердолика сжимала стило, и не трудно догадаться – ей достаточно короткого движения, чтобы вонзить его Ферцу в глаз.

– Шевельнешься – убью, – пообещала она.

– Ага… – просипел Ферц. – Так мы еще не пробовали… – Стило почти коснулось роговицы, и бравый офицер почел за лучшее заткнуться.

– Скажи мне… Расскажи мне… – бывшая жена Сердолика говорила с трудом, волнение перехватывало ее дыхание, но зажатое в кулаке стило даже не дрогнуло. – Это он… Точно он… Они его выслали, изгнали, а когда он осмелился вернуться, они его убили…

– Не понимаю, о чем толкуешь, – прохрипел Ферц. – Недавно я его видел живым… – тело все еще не слушалось, но уже не казалось надутым до предела метеозондом. Оно казалось постепенно сдувающимся метеозондом, который медленно, чересчур медленно опускался на землю.

– Живым?! – ее пальцы впились Ферцу в ключицу, он вскрикнул, но боль оказалось именно тем лекарством, в котором нуждалось пропустившее столь досадный удар тело.

– Я должен был его ликвидировать как шпиона материковых выродков… – сквозь зубы процедил Ферц, ощущая как с каждым словом женские пальцы словно раскаляются и огненными крючьями погружаются в плоть, причиняя столь необходимое ему мучение.

– Ликвидировать?! Ликвидировать… боже…

Ферцу показалось, что он переборщил, переступил тонкую грань опасной игры и сейчас заслуженно поплатится собственным глазом.

– Он – враг, – сказал Ферц. – Понимаешь? Предатель. А предателям – пуля в затылок. Разве у вас поступают иначе?

– Иначе, – ответила бывшая жена Сердолика. – У нас поступают совсем иначе… У нас стреляют в грудь. Он еще шевелится, а они стреляют… он тянется, а они стреляют… – она неподвижно смотрела куда-то, будто перед ней в живом ужасе возникла страшная картина – распростертый на полу в луже крови человек, тянущийся пальцами до какой-то похожей на зажигатель штуковины.

– У каждого свои обычаи, – сказал Ферц. – Вот, например, материковые выродки сдирают заживо кожу, а пустынные варвары засовывают во все отверстия колючки, а…

– Не надо! – выкрикнула бывшая жена Сердолика, и Ферц замолчал. Лицо женщины потеряло твердость, оплыло прогоревшей до основания свечкой, став почти безобразным. – Прошу… умоляю… Скажи… ты его… ликвидировал?

– Нет. Он оказался изворотливым.

– Значит он жив?! Жив?! – она отбросила стило, схватила Ферца за плечи и встряхнула так, что бравый офицер стукнулся затылком об пол. – Постой… – вдруг задумалась женщина. – Как же такое может быть? Ведь я сама видела… дурацкие стишки и кровь… Die Tiere standen neben die Tuer… Sie sterben, als sie beschossen wurden… А если он и вправду жив?! – Огонек надежды вновь пробился сквозь пепел усталого разочарования. Бывшая жена взяла Ферца за щеки, точно мать обиженное в порыве неправедного гнева дитя. – Ведь такое может быть… он слишком ценен для них… они не убили его, а всего лишь вернули обратно… туда, откуда он сбежал…

Ферц отшвырнул бормочущую женщину и забился в дальний угол комнаты. План, казавшийся фантастичным, стал обретать черты вполне реального. Нужно только подумать. И все рассчитать.

Вандерер расположился в излюбленной позе – склонив огромную голову над словно позабытыми на столе руками, сцепленными мосластыми пальцами. Казалось, он с огромным интересом рассматривает обтянутые сухой старческой кожей сочленения, как энтомолог изучает лапки, крылья и габитус попавшего в сачок насекомого. Как всегда он не отреагировал на появление посетителя, лысым черепом с бледными веснушками демонстрируя высшую степень презрения ко всему, что может отвлечь его от медитации над собственными руками.

Парсифаль прекрасно понимал обманчивость столь непроизвольного впечатления, но в этой обманчивости таилась некая загадка – разум отказывался отменить возникающую робость, сожаление, страх отвлечь столь могущественного человека от размышлений, по сравнению с которыми любые проблемы казались не стоящими выеденного яйца, подменить чем-то более весомым, что позволило хотя бы осторожно кашлянуть, дабы привлечь внимание Вандерера к собственной персоне.

Порой ему казалось, что Его Превосходительство не размышляет, не медитирует и даже, кехертфлакш, вовсе не выказывает презрение к возникшему перед его очами человечку, что слишком мелко для личности подобного масштаба, а молится – молится самым настоящим образом, обращаясь к некоей высшей силе, которая и есть предел любых человеческих размышлений.

И в подобном молении нет ни капли суеверия и прочего мракобесия, а лишь отчаянное мужество признания – человек слаб, жалок и мелок, и все потуги Высокой Теории Прививания убедить двуногую обезьяну в обратном идут насмарку стоит только прямоходящему примату услышать змеиный шелест соблазна вкусить от древа познания добра и зла.

Мракобесие религии, наверное, в том и заключалось, что она требовала от своих адептов недюжей смелости принять полноту правды о собственной персоне, а главное – отнимала надежду на иное, кроме по благодати, возвышение над той грязью, из которой они рождались, в которой жили и в которую вновь возвращались тленным прахом.

Возможно, только таким, как Вандерер, на чьих плечах лежит чудовищная ответственность за род человеческий, и открывается подлинный смысл религиозности, заботливо укутанный в толстую пелену глупейших ненаучных баек, дабы уберечь источник надежды от исчерпания.

И впрямь, окажись он, Парсифаль, перед ликом бога, что бы принялся вымаливать у абсолютного воплощения Любви и Справедливости? Даже сама мысль о подобном настраивала на игривый лад, как ребенка, ограждающего свой хрупкий мирок от давления внешнего мира наивной игрой “понарошку”.

Ничего, кроме вымаливания счастья для всех и к тому же даром, ему, Парсифалю, в голову не приходило. Идея же личного спасения, отпущения грехов предательства, доносительства и прочая, прочая, казалась чересчур мелкой и не стоящей божественного милосердия. Покаяние никоим образом не укладывалось в прокрустово ложе Высокой Теории Прививания.

И словно бы расслышав или уловив эту мысль Парсифаля, Вандерер пробурчал:

– Я недоволен твоей работой.

– У меня чересчур много поручений, – возразил Парсифаль. – Даже господь бог давал своим ангелам только одно поручение за раз.

Что-то в этой фразе показалось Вандереру необычным, отчего он соизволил прервать созерцание собственных мослов и взглянуть на Парсифаля голубенькими слезящимся глазками, утопленными в могучих морщинах. И то и другое, возьми из по отдельности, не могли производить никаких подобострастных эмоций, за исключением пренебрежительно-молодцеватой мыслишки “Пр-р-р-роклятая старость”, но их соединение в едином лике порождало настолько гремучую смесь, что невольно хотелось вытянуться во фрунт и рявкнуть во всю мощь луженой глотки: “Слушаюсь, Ваше Превосходительство!”

Парсифаль не сразу нащупал спасительное средство против столь неподобающих статусу человека воспитанного порывов, более подходящих какому-нибудь грязному аборигену с какого-нибудь Флакша, пока однажды не обнаружил с некой толикой удовлетворения, что определенный градус бешенства позволяет практически безболезненно переживать выволочки Вандерера.

Конечно, смешно даже вообразить, будто Парсифаль мог в присутствии Его Превосходительства позволить себе наглость стучать кулаком об стол, брызгать слюной и жутко вращать глазами. Отнюдь. Сдерживаемое бешенство играло роль поверхностного натяжения или даже брони, выдерживающей удары плохо скрываемого презрения Вандерера к мелкому филеру, каковым Парсифаль себя и считал.

Вот и сейчас Его Превосходительство соизволил дать вполне ожидаемую отповедь:

– Ты не ангел. А я – не господь бог… к сожалению, – пожевав тонкими фиолетовыми губами, добавил Вандерер.

Насчет первого Парсифаль не возражал, но вот второе почел за излишнюю скромность говорящего. Только такой господь бог и мог случиться у Ойкумены и человечества, генерализированного Высокой Теорией Прививания.

– Да-да, я в курсе, – торопливо согласился Парсифаль. – Я всего лишь врач. Личный врач, личный друг, личный наперсник всей чертовой дюжины. Не слишком ли много для меня одного? – тут голос его предательски дрогнул, низводя праведный гнев до уровня нижайшей просьбы войти в положение… пособить… отметить… От столь досадного прокола и впрямь захотелось вернуться в медицину.

Парсифаль ожидал мрачной отповеди, ну, по крайней мере, еще одного тяжелого взгляда из-под морщинистых век, однако Вандерер вновь его удивил. Его Превосходительство соизволило наморщить лоб в раздумье над словами подчиненного и, в конце концов, буркнуть:

– Много? Не думаю… Мне так не кажется. По крайней мере, ты справлялся.

Парсифаль отметил прошедшую форму последнего глагола. Спасибо и на этом. Здесь, наверное, следовало остановиться, внимая очередному поручению, несомненно такому же мерзкому, как и все поручения, которые он только способен выполнять, но Парсифаль вдруг вошел в раж, будто почуяв слабину Вандерера:

– А еще я пишу на них доносы. Слушай, Вандерер, можно хоть это как-то автоматизировать?! Если по какому-то дурацкому правилу доносы…

– Отчеты, – поправил Вандерер. – И рапорты.

– …Доносы, – упрямо гнул Парсифаль, – необходимо предоставлять строго в рукописном виде, то дайте мне толкового мальца. Будет моим личным секретарем. Запишет евангелие от Парсифаля, ха-ха…

– Зажигатель уже у него, – сказал Вандерер, и Парсифаль подавился.

Странно, но за все время его головокружительной карьеры штатного филера при детях неизвестных родителей Парсифаль никогда не ощущал ни страха, ни даже брезгливости, какую можно ожидать от заурядного человека, узнай он – откуда и как появился его ближний. Впрочем, последнее есть лишь забавное преломление обычного детского разочарования, когда невинное дитя впервые осознает в ходе каких телесных манипуляций родителей друг с другом произошло его зачатие. А вот отсутствие у Парсифаля страха следовало признать некоей аномалией, почти не свойственной для посвященных.

Когда Парсифаль впервые попал в их круг, то именно это его и поразило – они все боялись. Страх оказался застарелым, отчего пах не столько адреналиновым потом, сколько несвежим старческим бельем, и вызывал не столько желание вооружиться палкой покрепче, дабы выгнать наглых хорьков, повадившихся в беззащитный курятник, сколько, страдая отдышкой, добрести по тропинке до знакомого муравейника и созерцать бессмысленную суетливость муравьев, не понимающих – с какой такой целью откуда не возьмись на их жилище свалился огромный, неповоротливый жук.

Боялись все, даже те, кого сила преклонного возраста окончательно отнесла от кликушествующих “хорькистов” и прибила к благодушно-равнодушным “жукистам”, и где страх принимал причудливые формы, вплоть до готовности без борьбы сдаться на милость могущественным победителям, ибо силы вандереров и испытуемого ими человечества явно неравны, да и какую такую опасность могла привнести древняя сверхцивилизация в Ойкумену, ведь она творила добро еще в то время, когда кроманьонцы глодали кости неудачно попавших под удар дубины прогресса неандертальцев.

А вот Парсифаль ничего не боялся. Казалось, он заведомо знал одинаково-печальную судьбу как хорьков в курятнике, так и жуков в муравейнике – превратиться в висящие под потолком сохнущие шкурки, либо в пустотелый хитиновый остов, чьи внутренности разъедены муравьиной кислотой. Выведи такого упертого “жукиста” в реальный лес к реальному муравейнику и на деле покажи ему, что сотворят с несчастным жучком обезумевшие муравьи, тот бы немедленно сослался на набившую оскомину отговорку, мол, имелось виду совсем иное, в расчет брались идеальные муравейники и идеальные жучки-паучки, и что модельные расчеты недвусмысленно указывали: не суетитесь муравьи, ведь жучок-паучок сползет с вашего домишки и продолжит единственно ему ведомый путь, а потому никакие натурные испытания не могли решить судьбы внедренных в человечество детей неизвестных родителей.

Один раз Парсифаль даже собрался с духом и поинтересовался у Вандерера: почему столь невеликая проблема не была решена там и тогда, ведь деление яйцеклеток еще ничего не значит и отнюдь не накладывает какой-либо родительской ответственности, ибо как до, так и после женщины всегда пользовались правом решать судьбы крошечной частички их тела, так кто бы мог возразить, если бы человечество в лице своих небожителей решило, что оно не готово к столь неожиданному отцовству и материнству, и устроило бы на далекой заштатной планетке первый космический абортарий?

Великий и Ужасный Вандерер ничему тогда не ответил, но стоило ему сейчас сказать: “Зажигатель уже у него”, как Парсифалю показалось, что они вернулись к тому давнему, оставленному на худшие времена разговору.

– Откуда известно?! – неожиданно для самого себя почти выкрикнул Парсифаль, но тут же осекся. – Ах, да… – и липкий пот проступил на теле.

Тем не менее, Вандерер ответил:

– Штатная проверка хранилища зафиксировала отсутствие единицы.

“Мы ведь его все равно убьем?” – вот какой вопрос вертелся на кончике языка. Но вся мощь Высокой Теории Прививания противилась тому, чтобы задать его вслух.

– А может это все случайность? – сухо сглотнул Парсифаль.

– Что именно?

– Всё! – показал Парсифаль, вдруг ощутив как на него нисходит вдохновение. – Всё – огромная и дурацкая случайность. Все эти зажигатели, родимые пятна, бывшие жены… Мало ли у кого могут быть родимые пятна? У меня тоже есть родимое пятно и при известной фантазии его тоже можно принять за значок катаканы, хираганы… да хоть иероглифа! И жена его случайно оказалась хранительницей зажигателей. И сами зажигатели вовсе не зажигатели, а…

Что я несу? – хотел спросить самого себя Парсифаль. А главное – зачем я это несу?! Чего хочу добиться и кого хочу убедить?! Спасти жизнь отпрыска неизвестного отца? Умыть руки, успокаиваясь тем, что ни единым словом не подтвердил в своих доносах… отчетах подозрения о нечеловеческой сущности подопечного?! Зачем?! Зачем?!

– Что? Что представляют из себя зажигатели? – с неожиданным интересом спросил Вандерер. – Любопытно услышать еще и твою гипотезу. Правда-правда. Я их, эти гипотезы, если хочешь знать, коллекционирую. Может, ты внесешь свежую струю в понимание феномена “чертовой дюжины”?

И вдруг Парсифаля осенило. В какое-то крошечное мгновение он понял все. Все. Кто такие вандереры… Зачем они сотворили “чертову дюжину”… Как работают зажигатели… Все. Все. Он вскинулся, чтобы даже не сказать, а прокричать это непонятно откуда возникшее понимание в чертову лысину Вандерера, но не успел. Словно кто-то щелкнул клавишей, и свет понимания погас, исчез, не оставив в памяти ни единого следа, кроме горького привкуса, какой бывает на утро от съеденного по вечеру шоколада.

Он точно слепой шарил по закоулкам сознания, отыскивая хоть след, хоть намек – дьявол с этим пониманием! – к добру, ко злу или вообще ни к чему существование отпрысков неизвестных родителей?!

И лишь холодный рассудок подсказывал – рациональное человечество больше не имеет права на подобные суждения. В пространстве, лишенном этического абсолюта, бессмысленно соизмерять свое понимание добра и понимание добра с какими-нибудь вандерерами. Утеряна точка отсчета любви, забыты единицы измерения справедливости.

Вандерер ждал ответа, и Парсифаль бессильно сжал кулаки:

– Но вы ведь даже не знаете как он его активирует!

– Почему не знаем? – казалось Вандерер удивился. – Очень даже знаем. Мы не знаем что произойдет дальше… – он пожевал губами, невольно выдавая свою невообразимую дряхлость. – И знать не хотим.

– Но откуда… – Парсифаль осекся. – Но ведь Корнеол может тоже его использовать! Пока мы тут разговариваем, у него будет масса времени, чтобы…

– Он не сможет, – отрезал Вандерер.

Парсифаль ждал продолжения, но Вандерер больше ничего не сказал.

– Надо было все нам рассказать, – после долгого молчания произнес Сердолик.

– Чтобы вы потом кончили жизнь самоубийством? – спросил Вандерер. – Знаешь ли, это страшно – осознавать себя рожденным из машины, сооруженной неведомыми чудовищами в невообразимо древние времена.

Солнце катилось к горизонту и никак не могло упасть. Изломанная древними развалинами дуга словно прогибалась, плавилась от жара светила, незаметно для глаз уступая секунду за секундой, минуту за минуту, которые складываются в градусы, превращая закат в асимптоту.

И почему-то именно сейчас Корнеол вспомнил, как впервые встретил отца… Странно, но если у ребенка и сохраняются первые воспоминания детства, скорее всего нечто яркое, необычное – неуничтожимое тавро ощущения подлинной жизни – то они никогда не связаны с родителями, которые существуют лишь как ласковая, заботливая, но обыденность, подложка, основа, и добраться до нее требует недюжей силы и работы, детям не свойственной. Но именно свидание с отцом так и осталось изначальным репером всей его последующей жизни…

– А ты это знаешь? – спросил Сердолик. – Знаешь, каково почувствовать себя чудовищем?

– Да, знаю, – резко ответил Вандерер. – Надеюсь твоя… бывшая жена сообщила, что в ящике отсутствует пара зажигателей? – Сердолик даже не пошевельнулся, ни отрицая, ни подтверждая догадку. Впрочем, Вандерер и не ждал никаких подтверждений. – Эта цена двух экспе… неудавшихся попыток. Ты не первый, кому мы раскрыли тайну личности.

Багровый отсвет заливал комнату, будто некто пырнул небесную плоть кинжалом, и из раны пролилась кровь – густая и липкая. Может именно поэтому Вандерер ощущал глухое раздражение – чересчур уж театральным выходил их разговор. Он несколько раз порывался попросить Корнеола задернуть шторы, но почти не сомневался, что тот ему откажет. Долгое пребывание на Флакше приучает ценить открытый вид на горизонт.

Вандерер встал и прошелся вдоль стен, разглядывая изображения – слегка пожухлые свидетельства тех времен, когда и сам он был не столь дряхл.

– Не бойся, – сказал Корнеол. – Я никого сюда не пускал… не пускаю.

– Даже ее? – не оборачиваясь спросил Вандерер.

– Даже ее. Она назвала эту комнату “Убежище Синей Бороды”, – короткий смешок. – Только… только сын иногда заходит. Но ведь он должен увидеть дедушку хотя бы на фотографиях?

– Наверное, – рассеяно ответил Вандерер, пытаясь отыскать Сердолика на групповом снимке выпускников. Тот, как обычно, стоял в верхнем ряду с краю, задрав очи горе, отчего вид у него получился потешный.

“Не пришла ли пора с ним познакомиться?” – хотел спросить Сердолик, полуобернувшись к старику, по древней привычке обряженному в пугающую нормальных людей темную робу, висящую на его мослах, как на вешалке. Но ответ можно предугадать без труда. Поэтому он спросил:

– И что с ними случилось?

Вандерер ответил не сразу, то ли преувеличенно увлеченный разглядыванием картинок из так и не сбывшейся жизни, то ли пытаясь сообразить – к чему относится вопрос.

– Несчастный случай. Предположительно. Мы точно не выяснили. Возможно, самоубийство, замаскированное под несчастный случай.

– Почему же ты все-таки решил мне рассказать? – в вопросе Сердолика Вандереру почудились нотки почти детской обиды, обиды не на то, что столь долго от него скрывали, а на то, что не нашли в себе сил или желания скрывать и дальше.

С какой-то сладостной ностальгией, сродни боли, с которой отрываешь присохшие к ране бинты, он вспомнил тот дождливый день, когда переступил порог приюта и впервые увидел подопечного. Нет, конечно, он видел его и раньше, как и всех остальных из “чертовой дюжины”. И не только видел, а знал о нем все. Все. Столько не знают настоящие родители о своих детях, сколько он знал об этих мальчиках и девочках – визжащих, исцарапанных, веселых бомбах, раскиданных по планете и ждущих своего часа. Но одно дело знать, и совсем иное – встретится воочию.

Зачем он вообще пошел на это? Имелась ли необходимость в самоличном инспектировании – как и чем дышат подопечные? Ведь до этого он ни разу не видел их в живую, словно желая сберечь в себе холодную и равнодушную отстраненность от тех, кого потом может быть придется уничтожить. Палач не должен сочувствовать жертве в ее жизни, только – в смерти. И тем не менее…

Он поймал себя на том, что боится их. Боится до дрожи. Причем страх шел не от брезгливости, как к каким-нибудь там пиявкам или паукам, а был самым что ни на есть подлинным, без всяких скидок на подсознание. Он, небожитель, Его Превосходительство, начальник Kontrollenkomission, Неизвестный Отец и прочая, прочая, боится каких-то сопляков и соплячек, которые пачкали пеленки в то время, когда он с головой окунался в кровавую баню Флакша, без жалости и страха уничтожая все и вся, стоящее на пути прогресса! Это было даже не смешно.

Вандерер пальцами потер щеки, с неудовольствием ощущая проступающие колючки щетины, и сказал:

– У нас есть весьма обоснованное предположение, что по достижению определенного возраста у каждого из “чертовой дюжины” включается некая программа. В чем состоит эта программа, ее цель и смысл – мы не знаем, увы. Возможно, она превращает человека в автомат…

– Или бомбу, – подсказал Сердолик. – Живую бомбу. Ферц мне рассказал о живых бомбах.

– Вполне возможно, – ответил Вандерер. Он взглянул на кушетку, и ему захотелось прилечь. Почему у него нет такой же дурацкой привычки, как у общеизвестного любителя обратимых поступков – в любом подходящем и неподходящем месте принимать горизонтальное положение? Тогда бы ни у кого не возникало ненужных вопросов о том, плохо ли ему, насколько плохо, не нужно ли врача, в ответ на которые приходилось бы грубовато отшучиваться в том смысле, что не дождетесь!

Вандерер подавил искушение даже просто нагнуться и проверить мягкость лежбища, отступив шаг назад и заложив руки за спину.

– Послушай, а тебе не кажется, что у вас там у всех паранойя? – Корнеол тоже встал, но подошел не к Вандереру, а к окну. – Все эти инопланетные чудовища, саркофаги, зажигатели…

Вандерер замер и напрягся. Медленно, очень медленно досчитал до десяти и запустил руку в карман, зажав в кулаке лежавший там тюбик с вытяжкой из гнилой печени зверя Пэх. И лишь затем позволил себе спросить:

– Откуда ты знаешь о саркофаге?

– Каком саркофаге?

– Сынок, – почти ласково произнес Вандерер, – ты только что сказал: “инопланетные чудовища, САРКОФАГИ, зажигатели”.

– Ну и что? – раздраженно спросил Сердолик. – Что я такого сказал?

– Саркофагом мы назвали найденный эмбриональный сейф, – очень медленно сказал Вандерер. – Место вашего рождения. Ты не мог этого знать. Твоя бывшая жена тоже этого не знала. И я НИКОГДА не произносил при тебе этого слова.

Такое невозможно упомнить, хотел язвительно возразить Корнеол, но осекся. Можно. Для Вандерера все возможно. Почти все. Даже если они читали историю Древнего Египта, это слово наверняка никогда им не произносилось вслух, подменяясь более или менее уклюжими синонимами: усыпальница, могила, мавзолей.

– Чепуха, – мотнул головой Сердолик. – Просто вырвалось. Случайность.

– Я больше не верю в случайности, – Вандерер вытряхнул в рот капсулу, прикусил ее, привычно ощущая гнилость, сжимающую в приступе рвоты горло. – Вся эта история – огромный клубок дурацких случайностей, за которыми скрывается непонятая нами закономерность.

– Слушай, пусть все так. Согласен. Программа, автомат или бомба. Но что я могу вам сделать? Какой вред я могу причинить человечеству?! Взорвать Совет Небожителей? – Корнеол даже сделал попытку растянуть губы в глупейшей ухмылке, но мышцы лица заледенели, превращаясь в маску.

Если честно, то Сердолик ожидал, что Вандерер раздраженно махнет рукой, точно отгоняя назойливого комара, что всегда служило признаком его высочайшей занятости, которую он не считал нужным от кого-либо скрывать в силу какой-нибудь там ложной деликатности.

Ему вспомнилось то ли детское впечатление, то ли навязчивый сон, а может уже неразличимая смесь и того и другого, когда он в порыве не сдерживаемого детского желания поделиться чем-то важным, переполняющим до дрожи, до пота, до прерывистого дыхания, позабыв все запреты и правила, врывается в полутемный кабинет, где за столом сгорбился Очень Занятый Человек, бежит к нему, и вот слова готовы сорваться с губ как вдруг он словно со всего размаха врезается в ледяную стену, напарывается на стылую сосульку, что пронизывает тело, прокалывает трепещущее сердце, переполняет невообразимой слабостью, от которой подгибаются ноги и хочется упасть, но взгляд Очень Занятого Человека не дает ему и пошевельнуться.

И еще ему кажется, что в полутемной комнате царит космическая стужа, а если точнее, то не кажется, потому что краем глаза он замечает промерзший до дна аквариум, подсвеченный лампой, отчего разноцветные рыбки, скованные льдом, похожи на драгоценные камни. А Очень Занятый Человек разглядывает его с обычным выражением взрослого, взирающего на симпатичного, но до смерти ему надоевшего своими выходками мальца, и произносит лишь: “Занят”, после чего с мира сдергивается темное, промерзшее полотно, его окутывает жар ярко-солнечного дня и лишь крохотная льдинка продолжает холодеть в глубине груди, совсем рядом с сердцем.

Но Вандерер остается недвижим и это пугает Сердолика еще больше.

– Сынок, – голос его почти ласков, но мороз продрал Корнеола до самых пяток, – сынок, ты думаешь над этим от силы пару дней, а я – всю твою жизнь. И знаешь, что самое дрянное? Я так ничего и не придумал. НИЧЕГО! Вот это самое страшное. Хотя…

– Что?! Что?! – хочется выкрикнуть Сердолику, но уверен – голос предательски дрогнет, а ему меньше всего хочется показать старику как он напуган. Поэтому Корнеол перехватывает пальцами обтянутое свитером горло каким-то бабьим движением, ощутив даже сквозь крупную шерстяную вязку отчаянное биение жилы.

– Ты знаешь, что в Ойкумене мы обнаружили несколько, скажем так, мегаструктур, принадлежащих, предположительно, вандерерам. Все они до сих пор функционируют.

– Да, – сказал Сердолик, глубоко дыша. Приступ страха почти миновал. – Надежда, Колыбель…

– Башня, – почти строго добавил Вандерер.

– Башня. Конечно же…

– Представь, что некая сверхцивилизация по каким-то непонятным нам мотивам создала и запустила в различных мирах гигантские машины. Понимая, что спустя длительный промежуток времени эти машины необходимо будет остановить, демонтировать или просто сломать, и учитывая, что к тому моменту сама эта сверхцивилизация может или исчезнуть или вообще забыть о машинах, она предусмотрела дублирующий механизм контроля.

– Хочешь сказать…

– Да. “Чертова дюжина” может оказаться таким вспомогательным механизмом. Представители цивилизации, к тому времени расселившейся по ойкумене.

– Тогда понятно, почему я оказался хранитель Башни, ведь так? – Вандерер кивнул. – А остальные… дьявол, даже и не знаю как их называть… братья и сестры? Они тоже оказались причастными к подобным сооружениям вандереров?

– Более или менее… – уклончиво произнес собеседник. – Как ты понимаешь, все это пока гипотеза. Не хуже, но и не лучше других…

…Не хуже и не лучше. Во всех имелся серьезный общий изъян. Избыточность. Холодный прагматизм рассудка в них соседствовал с вычурной театральностью, с безумием маскарада, а если называть вещи своими именами – сумасшествием. Причем сумасшествием не тихим, и даже не тем, за которое прощается любой гений, искупающий эксцентричность поступков и злобную неуживчивость острым лезвием разума, которое, не будь оно прикрыто мягкими ножнами безумия, могло бы в клочья исполосовать податливую мякоть цивилизации, жирком наросшую на жестких мышцах сражающейся за свое существование обезьяны. Нет, даже на расстоянии невообразимого количества лет от разбросанных по Ойкумене артефактов ощутимо пованивало гнильцой чего-то, что не укладывалось в рамки разумного прагматизма, не говоря уж о морали, хотя бы и нечеловеческой.

Тот же саркофаг бросал вызов какому-либо серьезному осмыслению целей начатой сорок тысяч лет назад операции. Поручи подобное любому мало-мальски знакомому с технологиями спецопераций и слышавшему краем ухом о генокодировании, он бы немедленно указал бы гораздо более изящный путь подсадки и внедрения в интересующую его цивилизацию агентов влияния.

Достаточно слабенького передатчика, который, заметьте, без следа разлагается после срабатывания, и любое количество особей женского пола в пределах досягаемости оказались бы носителями видоизмененных нужным образом яйцеклеток, из которых впоследствии родились бы неотличимые на незаинтересованный взгляд отпрыски, кодированные на генном уровне для безусловного выполнения возлагаемой на них миссии.

Пожелай некто добавить к столь заурядной операции толику эксцентричности, то тут вообще можно обойтись без естественного оплодотворения, хоть тринадцать раз сотворив чудо непорочного зачатия, еще раз попинав железным говнодавом науки давно мертвое тело проведения божьего…

Все это мог сказать и рассказать Вандерер стоящему перед ним растерянному, напуганному человеку, но ничего не сказал и не рассказал. А просто вздохнул и продолжил:

– Ты мог бы нам помочь в ее проверке. Когда “чертова дюжина” появилась на свет, было решено, во-первых, не открывать им информацию о них самих и, во-вторых, дать им такие профессии, которые препятствовали их длительному пребыванию на планете. Тогда нам казалось, что это очевидные шаги, обеспечивающие безопасность человечества. Но, похоже, именно этого от нас и ожидали. Понимаешь? Если гипотеза верна, то “чертова дюжина” должна быть рассеяна по всей ойкумене, чтобы легче получить доступ к артефактам. А незнание обстоятельств своего появления на свет облегчает запуск программы.

– Хорошо. Теперь я все знаю. Я – хранитель Башни. Что ты… что вы от меня хотите?

Вандерер достал из хорошо ему знакомого ящичка сигареты, вытряхнул полусырую, пропитанную консервантом палочку, дождался ее высыхания, наблюдая как в багровом отсвете заходящего солнца от нее поднимаются розовые струйки испарений, закурил и сказал так, словно предлагал разделить с ним вредную привычку:

– Используй зажигатель.

Ферц первым нарушил долгое всеобщее молчание:

– Как я понимаю – он не лжет? Зажигатель уничтожен?

– Он не может лгать, – сказал Вандерер. – Не умеет.

– Вот именно! – выкрикнула бывшая жена Сердолика. – Не умеет! Он – чистый! Чистый! В белых одеждах!

– Прекрати истерику, – поморщился Корнеол. – Я вовсе не собираюсь умирать. Я вам докажу… – он осекся, как будто ему не хватило дыхание, но тут же продолжил с каким-то шутовским воодушевлением, свойственным лишь героям дешевых пьес. – Да, именно! Докажу! Практика – критерий истины, не так ли? Я вам докажу, что между мной и этой дурацкой штукой нет ничего… ни единой точки пересечения… – пальцы вцепились в свитер на груди и оттянули вязку, будто она не давала ему вздохнуть полной грудью.

– Ты противоречишь сам себе, сынок. Или ты все-таки солгал? – спросил Вандерер с внезапно возникшей надеждой, однако изрядно разбавленной усталостью и разочарованием. – Скажи, сынок…

Бывшая жена Сердолика сжала кулаки, выставив их перед собой, что выглядело бы смешно, если бы не жуткое выражение ее лица:

– Не смейте его так называть! Не смейте! Не смейте… не смейтесь надо мной… – упавшим голосом закончила она, и Ферцу показалось что он слышит, как в женщине что-то ломается, точно огромное подпиленное дерево, замершее на мгновение в неустойчивом равновесии, когда достаточно небольшого толчка и произойдет окончательный слом.

Достаточно дуновения, ветерка, обычного слова, и хрупкая фигурка пойдет мелкими трещинами, которые будут все углубляться, расходиться шире, подставляя бесстыдному взгляду возможность проникнуть в ее потаенные глубины.

Ферцу это показалось настолько неприятным и отвратительным, что он еще крепче стиснул рукоять пистолета, готовый разрядить его в первого, кто рискнет произнести слово.

Или ему вовсе не нужно дожидаться глупой и слепой случайности? Зачем ждать?! Разве он когда-нибудь обнажал оружие для того, чтобы пугать или заставлять? Нет! Никогда! Только убивать, только убивать. Но кого он должен убить? Вандерера? Сердолика? Или саму женщину? Выбрать нужно сейчас, немедленно. Из спутанного узла человеческих отношений нет иного выхода, нежели смерть.

– Вы смеетесь надо мной… – пугающе спокойным голосом сказала бывшая жена Сердолика. – Вы просто надо мной смеетесь.

– Дорогая, ты что говоришь?! – вскрикнул Корнеол, и Ферц чуть не нажал курок. Еще немного, уговорил он себя, подожди еще немного.

– Это заговор, – объявила женщина. – Заговор против меня. Или процесс… черный, безумный…

– Что с ней? – Корнеол сделал попытку двинуться, но Ферц покачал головой.

– Теперь я вспомнила, господи, как я могла это забыть? Как я могла ТАКОЕ забыть?! Ведь это все уже было! Вы его всегда убиваете… вы его убиваете, а я кричу… вы его убиваете, я кричу… вы его убиваете…

– Опять эти ваши истерики! – брезгливо сказал Вандерер.

– Дорогая, успокойся! Никто никого не собирается убивать! – Корнеол прикусил ноготь на указательном пальце, буравя держащего их на мушке Ферца.

– Кошмарный сон… без конца, без начала… это ад… вы понимаете? – Она опустилась на пол и принялась слепо ощупывать пространство вокруг себя, словно стараясь что-то разыскать. – Мы все в чьем-то аду! Нет… только я… с самого начала… злые щели… Господи, что же я такого сделала?! За что?!

– Она в нестабильном ментальном состоянии. Я это ощущаю, – пророкотал Конги.

– Что ты можешь ощущать, железо? – презрительно бросил через плечо Ферц, не отрывая взгляда от Корнеола. Ему очень не нравилось состояние противника. Сердолик вплотную приблизился к тому рубежу, за которым начинают делать необдуманные глупости, щедро сдобренные кровью.

– Эксперимент зашел чересчур далеко, – продолжал Конги. – Я уже почти не справляюсь с ментальными шумами. Возрастает рассогласование мод.

Со все возрастающим беспокойством Ферц прошипел:

– Ты чего бормочешь, железо?! Толком скажи, солдат!

– Это все эксперимент, Ферц, – с неожиданной широкой улыбкой объяснил Сердолик. – Представление. Твое больное представление. На самом деле нет никакой Башни, Флакша, Вандерера, бывшей жены. Понимаешь? Нет! Это все иллюзия. Нам пришлось пойти на столь жестокое действо, чтобы попытаться вытащить тебя.

– Что за хрень ты несешь?! – выкрикнул Ферц.

– Тебя доставили к нам в лечебницу в тяжелом состоянии. Мозговая эмболия третьей степени. Ты знаешь, что такое мозговая эмболия третьей степени?

Ферц отрицательно качнул головой. Вернее сказать, это не было даже отрицанием, поскольку бравый офицер Дансельреха не поверил ни единому слову Сердолика, но в его откровенной лжи имелась некая завораживающая толика, сродни примеси настоящего искусства, порой заставляющая проникаться сочувствием к вульгарной лжи какой-нибудь потаскухи из Трюма, воображающей из себя даму, которая хоть и опустилась на самое дно, но сохранила на себе родимые пятна благородства.

– Продолжай, – потребовал Ферц, и с излишней торопливостью, выдававшей его с головой, Сердолик сказал:

– Я прекрасно тебя понимаю. И уверен, что в моде Ферца ты мне ни капельки не веришь. Но я пытаюсь пробиться к ядру твоей настоящей личности. Ты не имперский офицер, ты такой же как мы. Понимаешь?

– Такой же как вы? – рассмеялся Ферц. – Слабый? Изнеженный? Спокойно наблюдающий как оскорбляют его и его женщину? Уверенный, что с помощью слов можно пробить головой любое препятствие?

– Что в этом плохого? – Сердолик провел кончиком языка по пересохшим губам. – Вернее, все не совсем так… то есть, совсем не так! Ты существуешь в иллюзорном мире. Я только могу догадываться, что в нем происходит по дискретным ментососкобам. Понимаешь? Пытаюсь догадаться о содержании фильма по его отдельным кадрам.

Бывшая жена и Вандерер хранили молчание. Непонятно – то ли они и впрямь иллюзорные фантоши, то ли всего лишь подыгрывают Сердолику в его желании обезвредить вышедшего из под контроля имперского офицера. Впрочем, у Ферца не оставалось времени это выяснять.

– Медикаментозные средства не смогли вытащить тебя. Поэтому мы решили сделать инсценировку. Но у каждой инсценировки есть момент истины. Ключевая точка, где испытуемый должен сделать решающий выбор. Сделать выбор и открыть туннель… Эта наша терминология – “туннель”. Понимаешь, ты словно скитаешься по давно заброшенному городу, населенному странными созданиями… можно сказать, чудовищами. Он окружен непроницаемой стеной, но из него есть выходы, до поры скрытые от твоих глаз. Как дырки в тарелке – из одной пустоты в другую пустоту.

– Дырка в тарелке… – задумчиво повторил Ферц, словно что-то смутно припоминая. – Из одной пустоты в другую…

– Тебе необходимо отыскать свой туннель, – почти с мольбой сказал Сердолик. – Единственное, что могу сказать, он где-то рядом с тобой. Совсем рядом.

И тут к своему ужасу Ферц обнаружил где-то глубоко в себе если не само сомнение, то вполне определенную тень его. Будто мерзкий слизень шевельнулся в дотоле невидимой червоточине, отвратным шуршанием обнаруживая свое существование.

“А вдруг?!” – хлюпнуло гадкое откормленное создание. “А если?!” – сдвинулось с насиженного места. “Разве плохо оказаться одним из них?!” – слизь сгустилась в первую нить – зародыш будущего кокона грядущего метаморфоза. “Они омерзительны, отвратны и гадки, но они сильнее всех, разве не так?!” – пучок нитей стянул набитый запасами пищи мешочек с крошечной, еле заметной головкой. “Кто запретит ему оставаться самим собой?! Их возможности и твоя сила – перед этим не устоит ни один легион материковых выродков! Нужно только согласиться. Ты ведь согласен?!” – пеленали нити личинку.

«Нужно только согласиться», – сказал самому себе Ферц. Ведь так просто – сказать “да” и перестать существовать. Остаться лишь постыдным воспоминанием.

Он сунул руку в карман и нащупывал что-то знакомое. Стиснул рифлёную рукоять и достал пистолет. С некоторым недоумением осмотрел его. Странно, разве оружие уже не было у него в руке? Откуда-то всплыло название: «Херцог».

– Это оно? – показал Ферц. – Проделыватель дырок в тарелках?

– Вы затеяли опасную игру Сердолик… – сказал Вандерер.

– Замолчи! – в ярости крикнул ему Корнеол. – Или как там на вашем арго?! Заткнись! Ты все испортишь!

– Испугались за свою жалкую душенку, Вандерер? – ядовито спросила бывшая жена Сердолика, на что Вандерер почти наставительно ответил:

– У человека нет души. А сердце – мускулистый и малочувствительный орган. Кстати, и после смерти ничего нет, ни путешествия, ни приключения.

– Итак, стоит мне кого-то из вас застрелить и все закончится? – снял с предохранителя «Херцог» Ферц. Пистолет вздохнул, досылая патрон в патронник. Рукоять перешла в боевое состояние – продавилась под пальцами и ощетинилась крошечными чешуйками упоров.

– Да уж, для вас точно все закончится, – проворчал Вандерер. – Поэтому, сынок, лучше выкинь подальше эту чертову пукалку.

– Решать тебе, – сказал Сердолик. – Это твоя иллюзия. Только ты можешь ее разрушить. И не обращай внимания на тех двоих – они лишь проекции твоих скрытых воспоминаний. Самые сильные переживания твоего настоящего Я.

– И каких же? – с неожиданным интересом спросил Ферц.

– Могу только догадываться… Любви и ненависти, надо полагать… – пожал плечами Корнеол.

– Что самое паршивое, – признался Ферц, – так это то, что я не верю ни единому твоему слову.

По виску Сердолика медленно стекала капелька пота, и Ферц больше не стал медлить.

Он поднял пистолет и выстрелил.

Отдача острой иглой пронзила запястье, Ферц чуть не разжал пальцы, но удержал «Херцог», лишь зарычав от превозмогаемой боли.

Корнеол остановил пулю плечом, куда она впилась с невыносимо отвратительным хрустом, точно узкое лезвие в промороженный кусок мяса, и взорвалась кровавым цветком, проковыряв в плоти огромную дыру.

По всем законам физики Сердолика должно было отбросить к стене, где он, если бы не потерял сознание от болевого шока, уже не мог помешать Ферцу довершить начатое. Но невероятным образом Корнеол удержался на месте.

Ферц сместился, поймал в открытом створе цель, выстрелил, но пуля вновь вонзилась в Сердолика – теперь уже в грудь. Удар должен был быть страшен, но Корнеол зверски осклабился и позволил себе лишь качнуться назад. В свитере образовалась огромная прожженная дыра, обнажив нечто черное, тягучее, словно патока. Оно вздулось пузырем, который, хлюпнув, прорвался потоками ярко-алой крови.

Огненное кольцо стиснуло руку Ферца, жгучей змеей обвило ее до предплечья и впилось в шею. Ноги будто погрузились в вязкий бетон, Ферц дернулся, но не смог двинуться с места.

Сердолик шагнул к нему, протянул вперед уцелевшую руку (вторая свисала окровавленной плетью на тонких ниточках жил и лохмотьях кожи), прикушенная нижняя губа, налившись чудовищной синевой, выскользнула из-под зубов, мерзостно отвисла, похожая на выковыренный из раковины перегнивший моллюск, и сквозь зубы, как из отверстой раны, хлынула кровь, заливая подбородок и шею.

Это было страшно.

Это было так страшно, что Ферц, наверное, заорал бы во все горло, если бы огненная змея хоть на мгновение ослабила смертельную хватку вокруг шеи. Словно пытаясь превозмочь невыносимый ужас еще более невыносимой мукой, Ферц жал и жал на курок, пока полностью не разрядил «Херцог», и тот лишь с сухим недовольством отщелкивал пустую обойму.

Когда-то живое тело окровавленным обрубком откатилось под ноги бывшей жены Сердолика, и она начала кричать.