Глава тринадцатая
Гиффель
Они шли по болоту пока мировой свет не угас полностью. Однако промозглая густая темнота тут и там разбавилась огнями на вершинах причудливо изогнутых растений. Свет сочился сквозь плотную сморщенную кожуру стручков, и если приглядеться, то можно было увидеть, что они пронизаны густой сетью капилляров, внутри которых невидимое сердце гоняло зеленоватую кровь.
Сворден Ферц походя потрогал один из таких стручков и тут же пожалел об этом – ощущение такое, будто коснулся готового вот-вот лопнуть нарыва, где под твердой оболочкой скрывалась горячая, переливчатая гнилостная масса.
Сказать, что они шли, – преувеличение. Скорее, брели. А еще точнее – тащились, увязая по щиколотки в густой творожистой грязи, спотыкаясь о кочки и чуть ли не поминутно останавливаясь – отдышаться, соскрести с ботинок неподъемные наслоения спутанной травы, мочалистых корней, обильно сдобренными всякой здешней нечистью – букашками и червяками. А если говорить совсем без обиняков, то тащились только они с Хераусфордерером, как два огромных танка, невесть как занесенные в здешние гиблые места, оставляя после себя широченную колею, медленно заполняющуюся водою.
Мальчишка же, напротив, легко и беззаботно скакал с кочки на кочку, порой балансируя на одной ноге и махая руками, точно жучок. Вдобавок он весело насвистывал, а порой и вовсе начинал описывать вокруг Свордена Ферца и Хераусфордерера круги, запуская им в потные спины тяжелые комья грязи.
Сворден Ферц стоически не обращал на подобные выходки внимания, справедливо полагая – чем бы дитя не тешилось… Однако Хераусфордерер большим терпением не отличался и при каждом попадании ему по спине грязью все громче и громче повторял:
– Крайценхагельдоннерветтернохайнмаль! – пока вредный мальчишка не подловил момент, когда тот замер в неустойчивом равновесии на одной ноге, выбирая место посуше, и не залепил ему по затылку такую здоровенную кочку, что Хераусфордерер плашмя рухнул в грязь.
На удивление, после того как Сворден Ферц помог ему встать, Хераусфордерер впал в странное спокойствие. Он больше не ругался, не обращал внимания на сорванца и его проделки, погрузившись в глубокую задумчивость. Впрочем, мальчишке быстро надоело кидаться грязью, особенно после того, как Сворден Ферц весьма ловко перехватил его, проносящегося мимо, за лодыжки, и, перевернув вниз головой, с наслаждением макнул головой в лужу почище.
– И как там у вас на биостанции? – Сворден Ферц решил завести светский разговор с Хераусфордерером, чье сосредоточенное молчание его слегка обеспокоило. – Какие вести с передних фронтов науки?
– Воюем, – после непродолжительного молчания процедил Хераусфордерер. – Толку только никакого нет… Одни предатели, да провокаторы вокруг.
– И у вас тоже?
– Где их нет? – горько спросил Хераусфордерер. – Все хотят свой брод и желательно с буттером. Это ведь лучше, чем палкой по ребрам… или собаками… в клочья…
– Ну, если так подходить, – Сворден Ферц задумчиво почесал затылок, нащупал в волосах нечто извивающееся, присосавшееся к коже, со всей силы дернул и раздавил пиявку между пальцами. – Передний край науки, постоянные схватки с неизвестностью. Партизанские рейды вглубь вражеской территории. Захват “языков”, допросы с пристрастием. Только под пытками лес раскрывает перед нами свои секреты…
Херасфордерер внезапно остановился, повернул голову к Свордену Ферцу и спросил:
– А если сама природа берет вас в плен? Вы можете такое представить? Если уж фронт, если передний край наступления и одержания, то ведь и мы можем оказаться в плену?
– Не могу представить, – ответил Сворден Ферц. – Концентрационный лагерь, созданный природой для ученых, попавших к ней в плен?
Хераусфордерер ссутулился.
– Вас бьют, а вы молчите… Вас допрашивают, а вы молчите… Вас пытают… и тогда… тогда вы начинаете говорить… Это очень страшно… жутко оказаться один на один с безжалостной к своим врагам природой… Она умеет мстить… Без пощады. Когда я впервые попал на биостанцию, я впрямь думал, что угодил на передний край, на самый ожесточенный фронт, в прорыв, в наступательную операцию. Мы все работали… нет, – он потряс головой, разбрызгивая в стороны грязь с волос, – не так… мы вкалывали, как рабы на галерах, как каторжники в рудниках… понедельник начинался даже не в субботу, а намного раньше… Не было времени ни поспать, ни поесть… Черт! Не было времени даже на туалет, поэтому мы отчаянно завидовали тем, чьи лаборатории разместились прямо в сортирах, потому что свободного места тоже не было… Мы спали на письменных столах, питались черте чем, давно сожрав самые неприкосновенные из всех неприкосновенных запасов, справляли нужду в грязные пробирки… И мы готовы были терпеть все эти лишения, потому что верили – вот в этих пробирках… то есть, в других пробирках варится, синтезируется счастье человеческое!
Он замолчал и поплелся дальше, приволакивая ногу. Ботинок как-то неестественно вывернулся, загребал кучи грязи, мешая движению, но Хераусфордерер не обращал на это внимания, тяжело, с хрипом и клекотанием дыша, вцепившись руками в свою цыплячью грудь.
Мальчишка порой забегал вперед, заглядывал ему в лицо, но так и не решался залепить кочкой, которую таскал за собой, намотав на кулак длинную траву.
– В неизвестность нельзя углубляться слишком далеко, – сказал Хераусхоферер. – Всегда нужно следить, чтобы не пропустить точку невозвращения. Иначе не сможешь вернуться и рассказать. И тогда окажешься в плену. Нет… Сначала окажешься в “котле”. Знаете, что такое “котел”?
– В котлах варят грешников, – встрял мальчишка.
– Устами младенца, – грустно покивал Хераусхоферер. – “Котел” – это когда впереди тебя танки, позади тебя танки, танки слева, танки справа… Напряжение исследований возрастало, сопротивление материала преодолевалось с таким трудом, что вскоре ни у кого рука не поднималась написать очередной отчет на базу. Да и какой в них толк? Они бы нас все равно не поняли. Мы ушли так далеко, что никто не смог бы вернуться из тех научных дебрей и рассказать – о чем же идет речь… А затем, в пылу тяжелых позиционных боев, в окружении, почти без боезапасов и продовольствия… Мы и не заметили как все оказались в плену. Вся биостанция. Весь цвет науки и все ее поденщики. В плену, в концлагере…
– Эх, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота! – крикнул мальчишка.
– До биостанции далеко? – спросил Сворден Ферц. – Может, все-таки сумеем дойти…
Хераусхоферер переломился пополам. Поначалу Свордену Ферцу показалось, что у того резко прихватило живот, но на самом деле попутчик смеялся. Он стоял на одном месте, притоптывал ногой и хохотал во все горло, выпучив покрасневшие глаза. Слюна стекала из широко раззявленного рта на подбородок, ее тонкие нити тянулись к земле.
– Ой, не могу! Ой, держите меня! Биостанция! Дойти! Ой!
Отчего-то мальчишка жутко перепугался, подскочл к Свордену Ферцу, крепко ухватился за его руку. Зрелище и впрямь не относилось к разряду приятных, особенно в исполнении перепачканного с ног до головы человека, стоящего по колено в болотной жиже.
– Дойти до биостанции! Дойти! – Хераусхоферер стучал ладонями по коленям, затем выпрямлялся, вздымл руки вверх, запрокидывал голову и исторгал истерический смех под непроницаемый свод Флакша.
Но постепенно он успокаивался, дышал все труднее, смех переходил в астматическое сипение, глаза распухли и превратились в узенькие щелочки.
– Вы не представляете, как это смешно, – признался он сурово молчащему Свордену Ферцу. – Знаете анекдот про двух комаров, которые сидят на спине у слона и спорят о том, существуют слоны или это все выдумка?
– Нет, не знаю.
– Ну и бог с ним, – Хераусхоферер милостиво махнул рукой. – Все дело в том, что мы сейчас и находимся на биостанции, – он прыснул, но зажал рот ладонью, подавляя очередной приступ смеха.
– На биостанции?
– Ага. В самом центре. В эпицентре, так сказать, научного прорыва.
– Ошибаетесь, Портос, вы едите конину и, возможно, даже с седлом… – пробормотал себе под нос Сворден Ферц.
– Почему бы и нет? – неистово зачесался Хераусхоферер. – Почему бы переднему краю науки не оказаться вот таким болотом? К тому же весьма символично. Что за предрассудки?! Ожидали увидеть таинственное перемигивание лампочек? Услышать гудение осциллографа? Обонять септическую атмосфЭру? Вот вам! – показал весьма неприлично Хераусхоферер. – Кто талдычил, что природа – лаборатория человечества?! Вы думаете, мы по грязи шлепаем? Ошибаетесь! – Хераусхофер подчерпнул болотной жижи и поднес ее к лицу Свордена Ферца. – Энзим! Чистейший энзим!
Он принялся суетливо бегать от лужи к луже, от озерца к озерцу, хвататься за кусты, пытаясь выдрать их из вязкой почвы, отвешивать еще молодым прыгунцам пинки, от которых те начинали корчиться, тщась поджать корни и отпрыгнуть на более безопасное место. При этом Хераусхофер не переставал болтать, посвящая спутников в тонкости новейших достижений биологической науки:
– Ферментация! Одержательная ферментация на уровне мутавегетации! Коллоиды! Горячие коллоиды для медитации и почкования! Рецессивные аллели без гомозигот! Партеногенез – убогая древность! Где теперь они – жрицы партеногенеза?! – и немедленно и без смущения показывал – где. – Опыление псевдохордовых! Покрытие голосемянных! А вон там… вон там… Вы только взгляните! Одержимый стратигенез в немодальных группах Кэлли!
Наткнувшись на возникшую из кустов женщину на сносях, Хераусхоферер поначалу не обратил на нее внимание, точнее обратил, но лишь как на еще одного благодарного слушателя, для чего схватил ее за локоть, бесцеремонно тряхнул и ткнул в огроменного прыгунца, величаво расправляющего над всеми ними непроницаемую крону:
– Вот ты можешь сделать из живого неживое? Не мертвое, а именно неживое? А из неживого – живое? Можешь? Можешь? – приговаривал он, продолжая дергать женщину на сносях за руку.
Женщина на сносях стоически терпела столь бесцеремонное с собой обращение, свободной рукой придерживая колыхающийся живот.
– Вот тебе! – торжествующе показал Хераусхоферер. – Вот тебе! Жрица партеногенеза! – передразнил он и ущипнул ее за грудь.
Вздрогнув от боли, женщина на сносях опять же никак особо не отреагировала, лишь прикрыв грудь освободившейся из цепкой хватки Хераусхоферера рукой.
Далее терпеть Сворден Ферц не смог и оттащил отчаянно сопротивлявшегося Хераусхоферера от женщины на сносях. Тот вырывался, пинался и царапался, пока Сворден Ферц не приподнял его за шиворот над землей и не встряхнул пару раз, после чего Хераухоферер безвольно обвис неопрятной грудой одежды, подвешенной на сушильный крюк.
Мальчишка, разинув рот, смотрел на женщину на сносях, но тут уж ничего нельзя было поделать. Не глаза же ему завязывать.
– Привет, – вежливо сказал Сворден Ферц.
– Привет, – эхом отозвалась женщина на сносях. Голос у нее оказался необычным, из разряда тех, что называют грудным – сочный, бархатистый, вызывающий неуместные желания.
Странное успокаивающее и расслабляющее тепло разлилось внутри, Сворден Ферц широко улыбнулся и вернул Хераусхоферера на болотистую землю. Женщина одобрительно кивнула:
– Он больше не будет шалить.
Так и сказала: “шалить”, что в ее устах прозвучала не обидно, не презрительно, а вполне естественно, точно говорилось о безобразном поведении не взрослого грязного мужика, а невинного ребенка, еще не ведающего о нормах вежливости и приличия.
“Шалун” продолжал стоять там, куда его поставил Сворден Ферц, – посреди лужи, опустив голову, с преувеличенным вниманием разглядывая как проступающая из-под кочек вода заливает его ботинки. Вид у него и впрямь казался виноватым.
Мальчишка подошел к женщине и неуклюже ткнулся лицом в ее огромный живот. Та ласково потрепала его по голове, крепче прижала к себе. Идиллия. Семейная идиллия. Только папочки не хватает.
– А вот эти козлы абсолютно не к чему, – все тем же ласковым, плавящим сердце и душу голосом сказала женщина на сносях, и Сворден Ферц не сразу сообразил – к чему. – Зачем они нужны? – взгляд ее оторвался от довольно урчащего мальчишки, она посмотрела на Свордена Ферца.
Вопрос прозвучал не риторически, а вполне искренне – то ли даже заведомая ложь, таким голосом произнесенная, обретает черты доподлинной правды, то ли даже в ее положении она не ведала – в чем смысл полового размножения. И действительно – в чем?
– Ну… – развел руками Сворден Ферц. – Для продолжения рода требуется мужской и женский наборы хромосом…
– Как интересно, – сказала женщина на сносях, и вновь прозвучало это, кехертфлакш, так, будто ей действительно интересно, а вовсе не из ложной вежливости или некоего изощренного издевательства она поддерживает столь безумный разговор. А ведь разъяснение беременной тонкостей полового размножения устами огромного, грязного и вдобавок вонючего мужика (козла) и на самом деле откровенно попахивало безумием. Если что и удерживало Свордена Ферца от окончательного укрепления в столь неприятной мыслишке, так это голос и глаза женщины на сносях.
Сворден Ферц набрал глубоко воздуха и принялся объяснять все связанное со столь щекотливым вопросом, что он помнил со школьной скамьи, стараясь выражаться максимально доходчиво, учитывая присутствие несовершеннолетних, с привлечением богатого материала из жизни цветов, пчел и прочих бабочек. Для обозначения анатомических и физиологических особенностей копулятивного цикла он старательно подбирал эвфемизмы, как то: “корень жизни”, “плодоножка”, “пыльца” и даже, умгекертфлакш, “танцы козликов”.
Женщина на сносях слушала очень внимательно, ободряюще кивала в наиболее трудных для разъяснения местах, поднимала брови, мягко улыбалась и даже закрывала ладонями глаза и уши продолжавшего жаться к ней мальчишки, словно чувствуя смущение Свордена Ферца от его присутствия при столь взрослом разговоре.
– И насколь сладок корень жизни? – поинтересовалась она у выдохшегося, мучительно покрасневшего Свордена Ферца. – И столь же он хорош, как говорят некоторые подруги? По мне так мягок и расслаблен.
– Где ты его видела, дура… – даже не спросил, а прошипел себе под нос Хераусхоферер.
– Там, за поворотом, – неопределенно махнула рукой женщина на сносях, продолжая все также мило улыбаться. – Подруги содержат несколько таких, как вы. Они чисты, упитаны и мягки, – вспомнив нечто, она прыснула в ладошку, исподлобья, вроде украдкой, посмотрев на Свордена Ферца.
– Млеко, яйки, матка, давай, давай! – непонятно сказал Хераусхоферер. – Уж лучше проверка на дорогах, чем в вашу богадельню.
– Дядя плохой, – пояснил мальчишка женщине на сносях. – Трусливый и хитрый.
Та успокаивающе потрепала его по волосам.
– Неисправимых нет. Так говорит Высокая Теория Прививания, – женщина на сносях мягко отстранила от себя мальчишку и поманила Хераусхоферера пальчиком. – Цып-цып-цып…
– Н-н-нет, н-н-нет, – тот даже начал заикаться. Вся его самоуверенность, злоба и раздражение немедленно испарились, в осадке оставив лишь страх.
– Цып-цып-цып, – повторила женщина на сносях. – Herr Gauleiter hat befohlen, sie zur öffentlichen Arbeit zu schicken.
– Das ist unmöglich…. Einfach unmöglich… – голова у Хераусхоферера затряслась. – Herr Gauleiter hat mir versprochen, für meine Zusammenarbeit zu helfen…
Сворден Ферц непонимающе и с возрастающим раздражением переводил взгляд с Хераусхоферера на женщину на сносях. Хотелось топнуть ногой и заорать: “Что здесь происходит?!” Особенно его злили звуки чужого языка – лающие, шипящие, более подходящие какому-нибудь копхунду, нежели этим двоим. Кроме того, некто изнутри запертой памяти гулко стучал в дверь сознания, настойчиво требуя: “Вспомни! Вспомни! Вспомни все!”
Руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони, и тут он почувствовал как нечто, вроде стальной, обжигающе ледяной молнии, пронзило пальцы, стылым напильником прошлось по их подушечкам, набухло плоской твердостью, промораживая сведенные судорогой мышцы вплоть до запястья, а затем и выше.
Заскрипев от боли зубами, Сворден Ферц поднял руку и увидел, что сжимает старого знакомца – скальпель, вновь каким-то чудом возникший из ничего. Блестящий металл лезвия покрылся изморозью. Казалось, что даже воздух вокруг него внезапно остыл, выдохни – и увидишь клубы пара изо рта.
Раскинувшийся над ними прыгунец недовольно закряхтел, шевельнулся, дернул ветвями, точно стараясь отстраниться от облака ледяного воздуха, а там, где стужа лизнула листву, начало расползаться грязновато-серое пятно жухлости.
– Цып-цып-цып, – повторила женщина на сносях и шагнула к Хераусхофереру. Мальчишка схватил ее за руку, но она обманчиво ленивым движением оттолкнула его от себя, отчего сорванец кубарем покатился по грязи и, ударившись о ствол прыгунца, так и остался неподвижно лежать.
Хераусхоферер дернулся назад, но его ноги оказались крепко обмотаны травой, и он упал на спину, взвыв от боли в неестественно вывернутой ступне.
– Постойте… подождите… – Сворден Ферц хотел крикнуть, но горло перехватило ледяным спазмом, будто он глотнул чего-то обжигающе-стылого, и изо рта вырвался бессильное, глухое шипение.
– Я не хочу в лагерь!!! – заорал Хераусхоферер, жутко трясущимися руками рванул на груди комбинезон, который отчего-то очень легко поддался столь неуклюжему движению, разошелся чуть-ли не до пояса, выставляя напоказ серое исподнее и нечто продолговатое, темное, пристегнутое ремнями. – Я не хочу в лагерь!!!
Сворден Ферц обмер. Теперь Хераусхоферер сжимал рукоятку огнестрела, чье длинное, ребристое дуло смотрело в сторону придвигающейся женщины на сносях, продолжающей подманивать пальчиком напуганного до смерти идиота.
Он сейчас выстрелит, понял Сворден Ферц. Он сейчас выстрелит, и ничего его не остановит. Нет в здешнем мире сил, которые могли бы остановить испуганного до смерти идиота от применения смертельной игрушки.
Шаг вперед. Вполне достаточно, чтобы закрыть ему обзор. Всего лишь психологическое воздействие. Если он нажмет на кнопку, то ничто и никто не сможет сдержать волну огня. Плоть сдует с костей. Видели. Знаем. Огнестрел – страшное оружие. Куда ему тягаться с пистолетом. Здесь уже не нужна точность. Только решимость. Или страх. Вот такой безотчетный, панический страх. Когда рука дрожит, ствол ходит ходуном и уже ничего не важно под мировым сводом. Ужас – прожорливая тварь. Сначала он сжирает своего хозяина, а затем и всех остальных.
– Отдай его мне, – сказал Сворден Ферц. – Никто ничего плохого тебе не сделает. Отдай его мне. А то обожжешься.
Только бы эта дура на сносях чего-нибудь не выкинула за его спиной. И мальчишка не завизжал бы. Кстати, что с ним? Так и лежит около прыгунца. Не шевелится. Ладно, это потом. Осторожный шажок вперед. Крохотный. Почти незаметный. Идиот плохо выглядит. Глаза выкачены, рот распущен. Не человек, а вдавленная в грязь марионетка. Фантош с огнестрелом.
– Отдай его мне, дурашка, – почти ласково говорит Сворден Ферц. – Отдай.
Дурашка колеблется. В остекленевшие глаза возвращается искорка жизни. Почти незаметная, еще бессильная, способная лишь на то, чтобы чуть-чуть сдвинуть вниз зрачки. Дергается уголок рта. Блестит струйка слюны. Ствол клонится к земле. Еще чуть-чуть. Главное – не мешать.
И тут Сворден Ферц ощущает, как что-то круглое, упругое упирается в него сзади, нечто жаркое, почти раскаленное обволакивает спину, стискивает локти и начинает выворачивать руки, стараясь пригнуть его к пузырящейся болотной жиже. Никакое напряжение мышц не может превозмочь ломающую его силу. Становится еще жарче, как-будто слой за слоем тают, испаряются свинцовые плиты-скорлупы пустившегося в разнос ядерного реактора.
– Нет!!! – орет Хераусхоферер и все-таки жмет на кнопку огнестрела, пуская куда-то в мировой свет пылающий разряд, в клочья раздирающий ночь.
Сворден Ферц не успевает сузить зрачки и на несколько мгновений слепнет.
От боли тоже хочется заорать, тело постепенно выходит из подчинения у воли, лишь жалкие скрепы сознания заставляют раз за разом проверять раскаленную хватку на слабину, не размениваясь на агонизирующее трепыхание.
Еще выстрел. Уши закладывает. Хватка ослабевает, и хотя спасительная мыслишка прямо-таки орет в полуоглохшие уши: “Беги! Рви когти!”, но Сворден Ферц лишь позволяет себе небольшой шаг в сторону, как раз достаточный для резкого разворота, бьет скальпелем в шарообразную твердость и тянет его вверх, ощущая хрустящее сопротивление. Нечто горячее, вязкое, тягучее плескается на руки, но Сворден Ферц продолжает тянуть, а когда сопротивление возрастает настолько, что кажется – все, завяз, всей птичке сгинуть, он ухватывается еще и другой рукой, делая окончательный рывок вверх.
Залитая какой-то белой пенистой дрянью, что обильно проступает из неряшливого разреза, женщина на сносях стоит, неуклюже растопырив руки, беззвучно открывая и закрывая рот, лупая глазами. Ее кожа претерпевает странный метаморфоз, покрываясь красными пятнами, лишаями, струпьями, повисая быстро темнеющими лохмотьями, обнажая нечто серое, глинистое, что никак не похоже на человеческую плоть.
Рана на животе стремительно расходится. Свордену Ферцу ужасно хочется отвести глаза, только бы не видеть все последующее, но он не в силах, снедаемый жутким, болезненным любопытством увидеть плоды рук своих, а главное – не ощущая при этом ни малейшего раскаяния.
– Отойди, – прохрипел сзади Хераусхоферер.
Огнестрел все еще у него в руках, почувствовал Сворден Ферц. Пальба в мировой свет не успокоила идиота. Жаждет продолжить. Вот только Сворден Ферц ему мешает. Широкая спина Свордена Ферца, который башней возвышается над распотрошенной, как лягушка на опытах, женщиной на сносях. Плевал он на Свордена Ферца. Один заряд – на Свордена Ферца. Другой – на женщину на сносях, что мучительно рожает из себя в результате кесарева сечения, проведенного в антисептических условиях, – нечто темное, клубящееся, посверкивающее, раздирающее изнутри материнский организм, да так, что скальпельный разрез с чмокньем окончательно расходится, превращая женщину на сносях в некое подобие кресла с ручками.
Подобная метаморфоза ошеломляет. Сворден Ферц невольно тянется притронуться к предмету мебели, столь ловко скрученного из когда-то живого тела, но крошечный зазор между ним и объектом его интереса затуманивается, и он с удивлением обнаруживает себя стоящим лицом к Хераусхофереру, протягивая к нему руку, словно и впрямь пытается вырвать у того огнестрел.
Хераусхоферер шевелит почти белыми губами, и с каким-то отстраненным интересом – выстрелит? не выстрелит? – Сворден Ферц смотрит на сжимающую огнестрел руку, за мгновение понимая – выстрелит! – но не делая ни малейшей попытки сместиться с оси огненной волны.
Игла насквозь пронзает плечо, но Сворден Ферц удерживает равновесие.
– Глупый, злобный дурашка, – ласково привечает он Хераусхоферера. – Отдай мне оружие, – рука висит плетью, поэтому Сворден Ферц протягивает другую, со скальпелем.
Хераусхоферер по-бабьи визжит. Он и похож сейчас на бабу – студенистую, рыхлую, обрюзгшую, истеричную. Такой все ни по чем, если это не касается ее шкуры. Огромный, склизский лигух, ползущий по склону горы, безобидный на вид, но стоит его тронуть веточкой, как он начинает источать ядовитейшую слизь, отравляя все вокруг, лишь бы вновь вернуться к полусонному равнодушию.
Огненное жало впивается в бок.
– Дурашка, – еле шевелит языком от внезапной слабости Сворден Ферц, – ты же посадил разрядник… Отдай огнестрел…
Раскаленные зубы смыкаются на голени, от боли Сворден Ферц кренится подорванной башней, и обрушивается в болотную жижу. От тяжести тела травянистая подложка лопается, расступается, и Сворден Ферц с головой погружается в воду.
Темнота и покой. Тишина и слияние. Не хочется шевелится. Не хочется возвращаться на поверхность. Ему надоело болото. Ему вообще надоел мир. Или это в нем говорит предательская слабость? А на самом деле он желает иного? Вода врачует раны, но не душу. Нет ей доступа к душе, потому что он зажимает себе рот ладонью в предчувствии близкой асфиксии.
“Не бойся”, кто-то шепчет в ухо и касается щеки мягкими губами. “Дыши, дыши”. Он послушно вдыхает. Резкая боль пронзает легкие, но тут же проходит. Ведь дышать водой – естественно.
Темнота бледнеет. В ней проступают серые пятнышки света. Словно пузырьки воздуха поднимаются к поверхности. Он протягивает руку и ради любопытства пытается схватить пузырек. Пальцы скользят по чьей-то ноге. Утопленник! Нога в ответ вяло шевелится.
Кто-то глубоко внизу сделал мощный выдох света, серые пузырьки заметались, слились, разгоняя тьму, и вот он видит, что не одинок в теплой купели. Множество нагих тел вокруг. Женских. Тяжелых, брюхатых, грузных, чреватых, непорожних, с икрой, на сносях. Словно русалки в объятом сном подводном царстве. Грезят. Ждут. Терпят.
Ему хочется задержаться, внимательнее рассмотреть этот апофеоз материнству, этот репродуктивный механизм Флакша, скрытый в болотах, что без устали поставляет человеческий материал чудовищной мясорубке душ и тел. Вот только какая цель у мясорубки? И что за демиург приводит ее в движение? Что же такого вкусного можно слепить из нежного фарша человечества, где добро и зло измельчено до первозданной консистенции?
Он пытается схватиться за руки, ноги русалок, но пальцы соскальзывают с их гладкой кожи, и погружение вглубь продолжается. Слой за слоем. Месяц за месяцем. Возраст за возрастом. Воспроизводственный механизм в разрезе. Вспядь от детородной зрелости к еще неловкой пубертатности, от девятимесячной готовности воспроизвести очередное поколение душ к первым дням бластомеры. Великий фрактал человечества. Его суть и единственный смысл. Воспроизвести потомство и сгинуть. Опуститься в бездну и отложиться в придонных слоях, исполнив собственное предназначение.
Насколько же мелки и смешны так называемые трепыхания духа, взлеты фантазии и прочие вертикальные прогрессы! Хочется расхохотаться в лицо тому, кто первый заявит о величии ума человеческого! Услышав слово “культура”, немедленно тянешься к огнестрелу.
Более того, хочется немедленно сдаться, презреть волю к жизни, наплевать на инстинкт самосохранения, смиренно приняв участь лишнего звена на кандалах, что сковывают могучую поступь человеческой эволюции. Кто там нашел в себе силы противостоять прогрессу со скальпелем в руках?! Проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!
У Совести оказалось резиновое лицо. Оно лежало у него на голых коленях, и тот, видимо забавы ради, тыкал пальцами в прорези для глаз.
Горячий воздух поднимался от разнотравья, и было непонятно – то ли стебли и венчики дрожали именно от этого, то ли от ветра. Впрочем, здесь, на дне зеленого колодца, не ощущалось ни дуновения.
Запах луга столь густ, что кажется – вдохни поглубже и захлебнешься в нем, как в воде.
Разноцветные насекомые перелетали с травинки на травинку. Искристые фасеточные глаза с равнодушным любопытством смотрели на него. Радужные переливы крыльев крохотными частичками пыльцы клубились в восходящих потоках, собирались в полупрозрачные шарики, рассыпались в еле заметные шлейфы, закручивались в крошечные вихри.
Одно из лазоревых созданий, похожее на стрекозу, спикировало ему на нос и бесстрашно пристроилось там, принявшись передними лапками чистить свои глаза.
Совесть неторопливо надел маску, хотя по всему видно, как ему не хотелось прятать вспотевшее… ну, скажем, лицо под резиной. Привычным движением поправив края для более плотного прилегания, он пальцами потрогал щеки, стер струившийся по шее пот и тяжело вздохнул. Взывал к сочувствию, так сказать. Требовал утешения.
Стрекоза надоела. Крохотные коготки щекотали кончик носа. Он осторожно дунул, но лазоревое создание и не думало улетать. Оно шевельнуло крыльями, восстанавливая равновесие, и принялось за чистку брюшка.
– Вы ее пальцами, пальцами. Р-раз, и кишки наружу, – посоветовал Совесть. – Не разделяю этой вашей обходительности с существами мерзкими и бесполезными. Бабочки там всякие, стрекозки, жучки, паучки. Тут вы с церемониями. С реверансами, ага… С приседаниями и подобающими шлепками по щекам, угу… А вот как человечешку какого пришлепнуть, то здесь уж без обходительности, без реверансов, ах… Шлеп, и готово. Был человечек – была проблема, нет человечка – и проблемка сама собой куда-то сгинула, эх. Главное здесь проблемку соразмерную подобрать. Под человечка, ну. Чтоб сидела, как влитая. Что твои шорты. Из тетраканителена, так?
Хрупкое создание лопнуло между пальцев, окрасив подушечки в индиговый цвет. Сверкающие крылья, оторвавшись от тела, закружили в потоках воздуха, точно летучие семечки, выбирающие местечко для укоренения.
– Замечательно, да, – одобрительно покивала Совесть прорезиненным лицом. – Человека воспитанного всегда отличал пиетет к физиологии собственного разума, угу-гу. И кому первому в голову пришло, что существует какая-то там совесть?! – Совесть аж заухал от наигранного возмущения. Он отвлекся от чересчур внимательного созерцания мира, наклонился и фамильярно пошлепал Свордена Ферца по голени. – Нам ли с тобой не знать, на какие компромиссы не пойдешь во благо человечества?
Вставать не хотелось. Желалось вечно лежать на дне зеленого колодца и обозревать закукленный вокруг тебя мир с полуденным мировым светом в самом центре. Если б только Совесть заткнулся.
– Извини, – пожал тот плечами, вытер ладонью очередную порцию пота, струями стекавшего из-под маски, – вполне возможно, что окажись твоя совесть прелестницей, ты бы иначе воспринимал ее стенания, но увы, хо-хо-хо. Увы мне, чашка на боку, бу-бу-бу. Люблю поболтать с умным человеком, то бишь с тобой… со мной… бэ-э-э, – Совесть аж пальцами защелкал, выискивая выход из филологического тупика. – Не важно! Я вот о чем хотел поговорить…
Очередная стрекоза уселась на кончике носа. Пыльцой им там что ли намазано?
– Бесценность жизни человеческой! Бесценность жизни человеческой, хой-хой! Вы все с ног сбились, выискивая очередное доказательство данного сомнительного, это я тебе как совесть говорю, постулата! И нет таких преступлений, на которые вы бы не пошли, чтобы еще раз доказать – ага, какая же дорогущая эта штука – наша жизнь! – Совесть расставил руки, точно собираясь объять необъятное. – Волна преобразованной материи угрожает уничтожить все живое на планете! Тирьям-пам-пация! Кого же спасать на единственном звездолете?! Тирьям-пам-пам! Физиков? Лириков? А может – шизиков? Или детишек наших? Надежду нашу? Кто подскажет, кто научит, кто вертит собаке хвост?! Высокая Теория Прививания? Человек воспитанный без запинки решит задачку – спасай физиков, потому что без тирьям-пам-пации счастью человеческому полные кранты настанут! Тутс-тутс-перетутс!
Полуденное марево постепенно теряло молочную белизну, небосвод твердел, и сквозь мировой свет проступало темное пятно Стромданга. Казалось, прямо на глазах мир все больше и больше закукливается, искажаются привычные перспективы, ломаются пропорции, уступая место вывернутой логике одномерной поверхности Флакша.
– Но нет, – продолжил вещать Совесть. – Мы не ищем легких путей к счастью! Кстати, что за мерзейшее словечко – счастье?! Почему оно обладает для человека анестезирующей все вкусовые рецепторы и основные инстинкты ценностью?! Счастье – это когда рядом мама, сказал кибер и показал на механосборочный цех… Счастье – звучать гордо! Счастье – дудеть в дуду! Ду-ду-ду! Нет, правы, правы древние, когда говорили, что счастья достойны только рабы, женщины и животные. Рабов у нас нет. Животные? Эти башковитые говорящие сволочи? Вот им! – показал Совесть. – Женщины? Какие тут женщины! Так, нежить икрометущая…
На посадку зашла очередная лазоревая стрекоза. Зависла над лицом, шелестя крыльями и выискивая удобное местечко, резко нырнула вниз и пристроилась на щеке.
Лугоморье простиралось далеко ввысь. Уходило в поднебесье изумрудным ковром, прошитым сложным, почти беспорядочным, но создающим ощущение регулярности узором. Невидимые ветряные шары прокатывались по плотному ворсу травы, сталкиваясь и расходясь, а то и сливаясь друг с другом в быстро опадающие смерчи, подкрашенные розовой пыльцой.
– Так вот, о наших баранах, бе-э-э-э. Почему-то когда речь заходит о человеческой жизни, лучше всего, добавим в скобках, не о своей, то у человека воспитанного напрочь отбивает всю его воспитанность вместе с Высокой Теорией Прививания! И с особым пристрастием он начинает мучать меня! Меня! – Совесть пригрозил кому-то пальцем. – Почему меня?! При чем тут я?! С какой стати?! Медом меня что ли обмазали? Я же невкусный! Почему в самых сомнительных ситуациях они все становятся в очередь ко мне? Кто им вбил в башку, что муки совести непереносимы?! Переносимы! Еще как переносимы! Если хотите знать, добрее совести вам на всем белом свете не сыскать! Я вообще пацифист. Я и пальцем-то никого не трону.
Теперь над ним кружил пяток стрекоз, которые по очереди пикировали, выискивая местечко по вкусу, на мгновение зависали, почти касаясь кожи лица, так что он чувствовал легкий ветерок от их лазоревых крыльев, но затем взмывали вверх, присоединяясь к барражирующей стайке. Если изменить перспективу восприятия, то создания приобретали циклопические размеры – этакие колоссы с жуткими челюстями и масками, фасеточными глазами, в которых дробился на мелкие кусочки окружающий мир.
Порхание гигантских стрекоз окончательно развеяло бледное марево, высвободив из под него торчащий из самого сердца кальдеры огромный белый клык.
– Если хотите знать, то совесть вообще вас не касается, лаба-лаба, жила баба. Совесть – это атавизм будущего. Когда рыбка в утробе матери вдруг начинает отращивать ручки да ножки, то это не значит, что ей тут же надо дергать ими пуповину. Так и до преждевременных родов додергаться можно, хо-хо-хо! – Совесть аж в ладоши прихлопнул от удачно подобранного образа. – А поскольку вы, как люди сугубо рациональные, во всякие посмертные приключения и мытарства не верующие, то и атавизм этот не у дел! Зачем он там, где ничего уже нет? Нет-нет-нет-нет, не говори мне “нет”! – весьма прилично пропел Совесть на популярный мотивчик “Маршируют легионы Дансельреха”.
Клык походил скорее не на клык, а на слегка оплывшую свечу. Каменные складки вспучивали его поверхность, кое-где чернели трещины, странно упорядоченные выбоины создавали впечатление, что какое-то чудище прикусило скалу, пробуя на вкус, но то ли не нашло ее съедобной, то ли твердость камня пришлась не по зубам. Вершина густо поросла деревьями, и что скрывалось в чащобе разглядеть не удавалось.
Удивительно, но при взгляде на клык вовсе не казалось, что он торчит сбоку мира, точно нелепая костяшка давно сгинувшего чудовища, чья окаменелость вдруг открылась мировому свету. Здесь не работала ставшей уже привычной иллюзия: “Вот мир, а вот я в центре мира”. Наоборот, казалось, что центр находится именно там, откуда выпирал обломок мировой оси. Представлялось: кувыркнись – и сам покатишься к нему по пологому спуску лугоморья. Чудилось: сделай шаг, и ноги сами понесут к скале, и даже ветер подталкнет тебя в спину.
– Нет-нет-нет-нет, не говори мне “нет”! – пробурчал под нос Сворден Ферц, согнал с лица стрекоз и сел. Голова слегка кружилась. Сорванная травинка пахла медом, но на вкус источала такую горечь, аж скулы сводило.
Трава оказалась даже выше, чем представлялось по первому разу. Кое-где она доставала Свордену Ферцу до пояса, но чаще всего почти скрывала его с головой, и приходилось вставать на цыпочки, только бы посмотреть на несколько десятков шагов вперед.
Зной повис над лугоморьем тяжелой неподвижной тучей. В ней лениво барахтались крылатые насекомые – уже знакомые стрекозы, огромные бабочки, плавали шары жужжащей мошкары, которые Сворден Ферц старался по возможности обходить подальше, но те словно чувствовали присутствие потного двуногого существа, выбрасывали в его сторону плотную, мельтешащую псевдоподию, что неизменно шлепала его по щеке. Но кроме столь вызывающе фамильярного поведения мошкара больше ничем себя не проявляла.
Иногда трава расступалась, и Сворден Ферц оказывался перед крошечным, идеально круглым озерцом. Вода в нем казалась черной, но на поверку – очень чистой и пригодной для питья.
Выбрав озерцо более-менее по размеру, Сворден Ферц шагнул в него и не обнаружил дна. Он словно очутился в колодце с твердыми, бугристыми стенками. На глубине вода обжигала холодом, но после жары это было невообразимо приятно. Выныривать не хотелось. Лишь промерзнув до костей и ощутив покалывание в икрах – предвестники возможных судорог, он всплыл на поверхность. Однако запасов бодрящего холода хватило ненадолго – сделав несколько шагов сквозь заросли луговой травы, Сворден Ферц вновь покрылся плотной сеткой пота.
Порой попадались странные сооружения, похожие на известняковые глыбы, из которых кто-то когда-то вытесал кубы, но время безжалостно изгрызло из ребра и грани.
При ближайшем рассмотрении они производили совсем другое впечатление. Чудилась в них какая-то скрытая мощь неподвластного человеческому разумению смысла. Хотя, казалось бы, каменюка каменюкой – поставили ее здесь давным-давно, так и торчать ей здесь до скончания времен, а точнее – до тех самых пор, когда время обглодает их останки до небытия.
Ладони ощущали жаркую шероховатость окаменелой древности, но где-то в глубине монолита еле заметно, на грани восприятия, а, пожалуй, даже и за гранью, там, где властвуют интуиция и самая безудержная фантазия, пульсировало нечто, будто огонек угасающей на ветру свечи.
Пересилив себя, Сворден Ферц забрался на монолит и осмотрелся в поисках еще таких же. Они торчали там и тут, то собираясь группами, то поодиночке, еле просвечивая желтизной сквозь буйство разнотравья. Никакой закономерности в их расположении не обнаруживалось, то ли она вообще отсутствовала, то ли была чересчур сложна для столь поверхностного взгляда, а может множество таких валунов уже окончательно рассыпалось, навсегда разрушив замысел древних зодчих.
Сначала он услышал. Хруст травы. Всполохи стрекотания насекомых, будто кто-то потревожил их дрему. Какой-то необычный шелест и глухие удары, точно в барабан. Затем почувствовал подрагивание глыбы, на которой он все еще стоял, разглядывая белый клык. И только потом увидел, как по морю травы покатилась рябь, а затем на поверхности возникли серые пятна и начали неторопливо дрейфовать в его сторону.
Сворден Ферц принюхался и почувствовал перечный привкус чего-то большого, живого, травоядного и неторопливого. Именно так. Воображение с суетливой услужливостью тут же подкинуло картинку огромных созданий на коротких ножках, с нелепыми башками и раззявистыми пастями, сгребающими без разбора траву, насекомых, мелких животных. Луговые дервали, так сказать. Сворден Ферц отколупнул от глыбы кусочек и принялся перекидывать его из руки в руку. Слезать вниз он пока передумал.
Стадо повадками и впрямь походило на дервалей. Самые большие особи двигались впереди и по бокам. Их морщинистые спины то выступали над поверхностью густого разнотравья, то скрывались под ним, словно зверь нырял на глубину растительного моря за порцией корма. Между ними маленькими и совсем крохотными островками дрейфовали молодняк и самки. Впрочем, Сворден Ферц поручиться за это не мог – возможно, в здешней стадной фауне царил разнузданный матриархат, и именно самки крупными тушами прокладывали фарватеры по лугоморю.
Когда один из зверей с хрустом и посапыванием протопал вблизи валуна, на котором расположился Сворден Ферц, тот не удержался и кинул камешек.
Удивительно, но зверюга почувствовала легкий удар рыхлого песчаника, так как немедленно остановилась, по морщинистой шкуре прокатилась волна дрожи, а над поверхностью травы взметнулась башка. Сворден Ферц тут же пожалел о содеянном. Воображение его подвело.
Испачканные зеленью жевала растопырились, челюстные ухваты угрожающе защелкали, буркала мрачно побагровели.
– Но-но, – предупредил Сворден Ферц. – У меня разговор короткий. Если что, сразу пуля.
Зверюга на пустые угрозы не купилась. Тяжело развернувшись, как подбитая на одну гусеницу баллиста, она двинулась к валуну. Только сейчас Сворден Ферц сообразил, что все остальное стадо прекратило движение. Воцарившую напряженную тишину нарушала лишь тяжелая поступь обиженной фамильярным обращением зверюги.
Чутье подсказывало: бежать не стоит. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, проскальзывало в животном нечто, указующее на то, что при крайней необходимости зверюга могла действовать очень резво. Наступила ли сейчас подобная крайняя необходимость Сворден Ферц проверять не решился. Он лишь замер, цепко наблюдая, как приближается раздосадованное животное.
– Туд-ду-дут! – глухо взрыкнуло сбоку от валуна.
В широком лбу зверюги образовалось три аккуратные дырки. Удары оказались настолько сильными, что животное не только остановилось, но и вскинулось над травой, готовое перевернуться. Две передние пары лап замолотили по воздуху. Лишь чудом зверюга удержала равновесие, но тут всаженные в башку заряды полыхнули, и обезглавленная туша тяжко обрушилось в траву.
Выдохнув, Сворден Ферц вытер с лица пот. Почувствовав в коленях предательский намек на слабость, он сел на корточки.
Огромный карабин звякнул о камень, а затем чертиком из табакерки на поверхности возник крохотный человечек. Так, во всяком случае, подумал Сворден Ферц, хотя за точность метафоры не ручался, поскольку имел самое смутное представление о том, как же эти чертики выскакивают из присно памятной табакерки.
Схватив карабин за ремень, человечек подошел к краю камня (небрежно волоча оружие за собой) и посмотрел на лежащую тушу.
– Извините, – сказал он. – Но я думал все обойдется.
– Ничего страшного, – вежливо ответствовал Сворден Ферц, и лишь когда человечек с недоумением оглянулся, он понял, что слова извинения обращены отнюдь не к его персоне. Антропность мира дала очередной сбой. – Я не хотел, – попробовал тогда оправдаться Сворден Ферц. – Всего лишь камешек… у него ведь такая шкура…
Человечек странным движением руки прервал его лепетание. Плавным движением как будто собрал что-то невидимое вокруг себя в кулачок. Дух виноватости, что ли, поскольку Сворден Ферц немедленно ощутил – да, сглупил, но жизнь продолжает идти своим чередом.
– Вы не знали об их повадках, – мягко сказал человечек. – Они чересчур агрессивны в своем любопытстве. Почти как люди.
Стадо вновь двинулось с места. Ни одна из зверюг даже не сделал попытки подойти к месту гибели сородича. Они неторопливо плыли по лугоморю, подставляя морщинистые спины мировому свету. Разноцветные насекомые забивались в их складки и казалось, что огромные туши инкрустированы живыми драгоценностями.
– Господь-М, – представился человечек, опершись на магазин карабина, поскольку дуло возносилось высоко над его бритой головой. Выглядел новый знакомец грозно и одновременно потешно.
– Господин М? – переспросил улыбнувшись Сворден Ферц.
– Господь-М, – поправил человечек. Удивительно, но на его темном лице не блестело ни единой капельки пота. – А это – Естествопытатель, – он ткнул пальцем в карабин. – Так сказать, Гумбольт неизведанных краев, – человечек заливисто рассмеялся, видя недоумение Свордена Ферца. – Это я так шучу! Марка карабина – “гумбольт”, видите ли, хотя ума не приложу, кому в голову пришло столь сомнительно иронизировать.
– Не слишком ли он… э-э-э… велик?
– О! Церемонность обращения – величайшее изобретение Высокой Теории Прививания. Бьюсь об заклад, но вы хотели бы поинтересоваться – не слишком ли я МАЛ для столь могучего оружия? – Господь-М заговорщицки подмигнул.
– Ну что вы! – протестующе замахал руками Сворден Ферц. Уши у него пылали.
– Я не обижаюсь, – успокоил его Господь-М. – Во-первых, уже привык. А во-вторых, в здешних местах я провел столько времени, что порядком соскучился по церемониальности. Здешние обитатели, гм, отличаются, скажем так, простотой нравов.
Стадо уже далеко отошло от места столкновения, стих хруст травы, сопение крупных зверюг и повизгивание зверюг малых, подающих сигнал из глубин лугоморя, чтобы взрослые о них не забыли. Образовавшаяся тишина постепенно заполнялась стрекотанием насекомых и шелестом ветра.
Господь-М сел на край глыбы, аккуратно устроил рядом с собой Естествопытателя и достал из мешочка трубочку.
– Не желаете? – предложил он Свордену Ферцу, но тот покачал головой. Человечек набил трубочку, утрамбовал пальцем курево, извлек огонь и задымил. Свордену Ферцу стало еще жарче.
– Туда путь держите? – кивнул в сторону белого клыка Господь-М. Курил он как-то весьма странно, словно забывая выдыхать набранный внутрь дым, отчего тот с трудом просачивался наружу из носа, рта, а может даже и из ушей, так во всяком случае показалось Свордену Ферцу.
– Туда, – подтвердил Сворден Ферц, с трудом оторвавшись от медитативного созерцания тоненьких струй дыма, собирающихся над головой Господа-М пока еще крохотной тучкой.
– Попутчики вас не слишком обременят?
– Буду только рад… А кто еще с вами? – сообразил Сворден Ферц и огляделся.
Господь-М засмеялся:
– Попутчики – это только я и мой Естествопытатель. Простите великодушно за столь вызывающий гилозоизм. Сказывается недостаток общения – привык болтать с собственным карабином, ха-ха-ха! Он для меня почти что живой. Капризен, своенравен, добродушен, ревнив.
– Не хотел бы я увидеть сцену ревности в исполнении карабина, – пробормотал Сворден Ферц.
– Значит вы не видели ее в исполнении женщины, сударь! – опять засмеялся Господь-М. Облачко над его головой сгустилось и не собиралось никуда улетать.
– Верно, – признался Сворден Ферц. – Не видел. Во всяком случае, не помню.
– А то, что мы не помним, уже не оказывает влияние на нашу жизнь, да? – человечек провел ладонью по черепу, почесал голый затылок.
– Н-н-н… да, наверное, – неуверенно ответствовал Сворден Ферц. – Впрочем, я об этом не особенно задумывался.
– Вы, скорее всего, знаете, что такое “тайна личности”?
– Информация, которая непосредственно касается личности, но тщательно от нее скрывается, поскольку может нанести ей непоправимый ущерб.
– Филигранная формулировка! – восхитился Господь-М. – Тщательно от нее скрывается, поскольку может нанести ей непоправимый ущерб! Квинтэссенция гуманизма!
– Слышу иронию в вашем голосе, – сказал Сворден Ферц.
– Не стоит церемонится, – махнул трубочкой Господь-М. – Мой голос просто сочится ядом, как вон тот зверь – медом, – показал он в сторону туши, над которой вилась туча насекомых.
– Он сочится медом? – не поверил своим ушам Сворден Ферц.
– Желаете взглянуть?
– Н-ну… если…
– Если я не сочту, что вы просто желаете закрыть столь малоинтересную для вас тему? – Господь-М выбил трубочку о край валуна и поднялся. – Нет, не сочту. Тем более, у нас впереди еще много времени для общения, а от туши, при здешней скорости биоценоза, скоро мало что останется. Она и сейчас уже выглядит, скажем так, малоаппетитно.
Сворден Ферц спрыгнул вслед за Господь-М, который с карабином наперевес всматривался в колышущуюся траву. Затем махнул рукой и без следа растворился в зарослях. Казалось, при этом ни одна травинка не сделал ни единого лишнего движения. Сворден Ферц двинулся в след, но за что-то зацепился. Наклонившись, он увидел, что из груды обломков песчаника торчит какой-то ремешок. Мгновение поколебавшись, Сворден Ферц дернул за него и остолбенел.
Вот уж чего он никак не ожидал здесь найти, так это женскую туфлю. Правую. Почти новую, если не считать запутавшиеся в плетеном верхе высохшие водоросли, до сих пор ощутимо попахивающие речным дном. Вполне вероятно, если хорошо поискать, то среди обломков можно подобрать ей пару.
При всей обыденности данного предмета женского туалета, нахождение его при столь странных обстоятельствах и в столь неподходящем месте почти ввело Свордена Ферца в ступор.
Он никак не мог решить – что сделать с находкой. Предъявить ее Господь-М и потребовать возможных объяснений? Но с какой стати тот имеет к данной конкретной туфле хоть какое-то отношение? Господь-М вообще предпочитает передвигаться исключительно босиком. Да и представить его разгуливающим в женской обуви – чересчур даже в подобных обстоятельствах.
Или не потребовать объяснений, а всего лишь скромно поинтересоваться у сторожила здешних мест, каким образом, по его мнению, сие творение рук человеческих могло оказаться там, где вряд ли ступала нога женщины, да еще в столь легкомысленной обувке?
– Ну где же вы там? – с укором спросил Господь-М, выглянув из кустов.
Ничего не оставалось, как продемонстрировать ему свою находку.
– Ногу натерли? – посочувствовал босоногий человечек. – Берите с собой, потом разберемся. Где-то у меня была мазь… – последние слова почти захлебнулись в шелесте лугоморья.
Сворден Ферц аккуратно умостил находку на вершине валуна и шагнул вслед за Господь-М. Таскаться повсюду с женской туфлей он не собирался. В конце концов, мало ли какие вещи обнаружишь в здешних мирах? Конечно, это не семигранная гайка и не заботливо оставленная на скале надпись огнестрелом: “Здесь были Жора с Бора”, а целый и несомненный артефакт Посещения и Присутствия. А так же неопровержимое свидетельство нарушения целого ряда статей Колониального Уложения.
– Б-р-р-р-р! – потряс головой Сворден Ферц, пытаясь избавиться от столь необычных размышлений. Какая еще гайка? Какое Уложение? Если здесь кого-то и укладывали, то уж точно не мрачное порождение сонного разума чиновника из метрополии, а что-то более трепетное и романтичное. Теряющее, к тому же, туфли.
Приторный запах нарастал, а к тому моменту, когда Сворден Ферц шагнул в прогалину, проделанную рухнувшим телом зверюги, запах, казалось, втискивался не только в ноздри, но и в каждую пору кожи. Имелась в нем определенная нотка, присущая разлагающемуся на жаре трупу, но в целом ничего особо отвратного не обонялось. Разве что его навязчивость и густота. Впрочем, и не такое нюхали, утешил себя Сворден Ферц.
Господь-М стоял рядом с тушей, обозревая дело рук своих. Естествопытатель стоял рядом, заботливо подставив под черный локоток магазинный выступ. Несмотря на столь героичную по виду почти скульптурную композицию, по духу ничего героичного в ней не ощущалось. Наоборот, Сворден Ферц сказал бы, что в глазах крошечного человечка тлели искорки усталости от тяжелой и по большей части бессмысленной работы.
Столь вопиющий диссонанс формы и сути присущ, наверное, лицам только еще одной героической профессии – палачам, причем палачам той самой, древней версии, которые пользовали своих клиентов не автоматическими расстрельными машинами, а старыми добрыми топорами.
– Что за странные ассоциации, – покачал головой Господь-М будто перехватил непроизвольно возникшую у Свордена Ферца мысленную картинку.
Вряд ли подобное возможно, но у Свордена Ферца от стыда вновь загорелись уши. Стараясь избавиться от неловкости, он поспешил спросить с наигранным интересом:
– Почему он так пахнет?
Туша валялась на спине, выставив в небесную твердь три пары массивных лап. Брюхо ее раздулось до огромных размеров, отчего проступавшие по бокам мягкие наросты растянулись, став похожими на ветхие тряпичные вставки, сквозь прорехи которых сочилось нечто густо-оранжевое. Оно собиралось под тушей в большую вязкую лужу, куда пикировали давешние стрекозы. Некоторым из них не повезло задеть клейкую субстанцию краешком крыла или лапкой, и они медленно чернели в луже, теряя нарядный лазоревый цвет.
Морщинистая шкура падали разгладилась под давлением трупного газа, кое-где пролегли рубцы – зародыши скорых разрывов, откуда ударят фонтаны гниющей плоти впермешку с личинками и червями. Если приглядеться, то можно заметить пока еще легкое шевеление трупа – слабый отголосок внутренней борьбы больших и мелких падальщиков за свое право пожрать и размножиться. Внутри обезглавленной туши урчало и переливалось, точно в огромном сосуде, где осмотические перегородки отделяли живую и мертвую воду.
– Мед, – наконец-то ответил Господь-М. – Ходячая фабрика по переработке фруктозы.
– Извините, – покаянно пробормотал Сворден Ферц. Зверюгу стало еще жальче.
– Неслось жужжанье мух из живота гнилого, личинок жадные и черные полки струились, как смола, из остова живого, и, шевелясь, ползли истлевшие куски, – вдруг продекламировал Господь-М. – Волной кипящею пред нами труп вздымался; он низвергался вниз, чтоб снова вырастать, и как-то странно жил, и странно колыхался, и раздувался весь, чтоб больше, больше стать!
Рубцы на брюхе углублялись, расходились вширь, открывая почерневшее, подгнившее мясо, которое сочилось какой-то коричневой дрянью.
Странно, но ускоряющийся процесс гниения не внес в медовый запах никакой новой ноты. И хотя услужливое воображение и пыталось породить фантомную вонь разлагающегося трупа, Сворден Ферц контролировал свои реакции.
– Жизнь и смерть – две альтернативы, которые сосуществуют, а не сменяют друг друга, не находите? – спросил Господь-М.
– О чем вы? – честно говоря, Сворден Ферц туго соображал вблизи пиршества санитаров лугоморья. За плотной стеной отвращения он, тем не менее, ощущал еле заметный, почти болезненный интерес: чем же завершится раздувание туши.
– Человек склонен к линейному мышлению и столь же линейному восприятию мира. Или ты жив, или ты мертв. Или ты добр, или ты зол.
– Манихейство, – процедил Сворден Ферц.
– Думаете? Скорее, неравновесная теория добра и зла. В точке бифуркации случайным образом реализуется лишь одна из возможных ветвей развития событий, но это не значит, что другие потенциальные варианты исчезли бесследно. Они продолжают сосуществовать с реальностью. Более того, они оказывают на нее воздействие.
Туша колыхнулась и недовольно заурчала. Сворден Ферц непроизвольно сделал шаг назад.
– Еще есть время, – успокоил Господь-М. – Следите за стрекозами, они первыми отреагируют.
У Свордена Ферца вертелся на языке вопрос: а чего они, собственно, здесь ждут? Когда труп под давлением газов лопнет, извергая отвратную жижу и сбивающий с ног смрад? Какой смысл наблюдать ускоренный метаболизм здешней экосистемы? Научное любопытство? Или просто – любопытство с отчетливым душком чего-то постыдного, что лучше не демонстрировать на людях, а облечь в более респектабельные одежды соответствующей профессии? Однако, есть ли такая профессия, основное занятие которой – созерцание падали?
Несмотря на сомнения, он, тем не менее, не решался их высказать крошечному человечку с огромным карабином. Все-таки в смерти зверюги повинен он, Сворден Ферц, поэтому наблюдение стадий ее разложения можно воспринимать как извращенную дань памяти безвременно покинувшего здешний мир медоносного чудища.
– Что такое старение, как не воздействие на жизнь потенциальной смерти? Мы как виртуальные частицы, чья антипара оказалась поглощена черной дырой, а мы сами продолжили свой путь по вселенной, ощущая себя свободными и независимыми, хотя то, что будет с нами происходить, определяется судьбой нашего анти-эго в гравитационных тисках сингулярности.
Сворден Ферц присел и потянулся пальцем к луже оранжевого меда.
– Не советую, – предупредил Господь-М. – Отрава редкостная. Хотя пахнет приятно.
– Значит, я могу считать себя виртуальной парой данной зверюги? – Сворден Ферц остался сидеть на корточках, став вровень с Господь-М. – Этакое, так сказать, воплощение ее погибели?
– Вы, наверное, знакомы с эффектом ментальной мультипликативности? Он, на самом деле, не так уж редок, как казалось раньше. В ментальном пространстве мы всегда соседствуем с некими сущностями, что и выражается в наличии резонансных частот ментососкоба. Помните сколько шума поднялось, когда обнаружили этот пресловутый Т-зубец? – Господь-М перехватил карабин и осторожно ткнул дулом в колышущийся бок падали. Падаль взрыкнула. – Еще недолго, – успокаивающе сказал он Свордену Ферцу, как будто тот кушать не мог, так желал узреть открытую фазу разложения лежащей на жаре туши. – Почему бы не предположить, что это безобидное животное и создавало резонансную частоту вашего индивидуального ментососкоба?
– Шутите? – предположил Сворден Ферц.
– Ага, – невесело подтвердил Господь-М. – У нашего брата весьма специфическое чувство юмора. Охотничье одиночество как-то не располагает удачно шутить. Следуя моей гипотезе и учитывая сколько экземпляров всяческих тварей украсило стены моего дома и пополнило коллекции музеев, где ваш покорный слуга имеет честь состоять honoria causa, мой ментососкоб должен походить на спектр какой-нибудь М-звезды.
Господь-М помолчал и продолжил гораздо менее ерническим тоном:
– Я уж не говорю о каком-нибудь специалисте по спрямлению чужих исторических путей, чья работа обязывает не разбираться, кто прав, а кто виноват, а просто успевать первым.
– Успевать первым – грязная работенка, – согласился Сворден Ферц.
– На любителя, – добавил Господь-М. – С холодной головой, чистыми помыслами и горячим сердцем. Да?
– Наверное, – Сворден Ферц выпрямился. В суставах захрустело. Проклятая старость.
Стрекозы еще беспокойнее закружились над тушей. Откуда-то прилетела туча мелкой мошкары и зависла над парящей миазмами падалью, закручиваясь множественными спиралями.
Свордену Ферцу показалось, что земля под ногами зашевелилась. Ему немедленно представилась живописная картинка червей и личинок, устремившихся по подземным ходам к разгорающемуся пиршеству.
Он смотрел на мертвое тело и почти не испытывал отвращения. Наоборот, после слов Господь-М он не то, чтобы поверил, кехертфлакш, или вдохновился столь безумной идеей, но ощутил, помимо собственной воли, толику родства с бесстыдно гниющей у него на глазах зверюгой. Как если бы их и впрямь связывала некая нить понимания с привязанным к ней колокольчиком, чей перезвон предупреждал о чудовищной сложности мира, где даже самые надежно доказанные практикой теории – всего лишь теории, и надо находиться в постоянной умственной готовности опровергнуть их.
Что там толковал крошечный человечек с огромным карабином об анти-эго? А если и впрямь человек, подвергшийся вивисекции Высокой Теории Прививания, этого самонадеянного упования на излечение онтологической поврежденности образа человеческого, именуемого в религиозном просторечии первородным грехом, если и впрямь такой человек обретает собственного темного двойника, не живого, конечно же, а, подобно лежащей перед ними падали, гниющего и смердящего?
Сквозь какие отдушины вселенского добра виртуальные миазмы могут проникать в мир? Где расположена та черная дыра Высокой Теории Прививания человечества, обросшая “волосами” потенциального зла, которое распространяется по ойкумене, кутаясь в тоги высшей справедливости или облачившись в серебристые панталоны одинокого конквистадора множества обитаемых островов?
– Охота почитается занятием если и не заслужившим всеобщего осуждения, то, по крайней мере, не признаваемым за род деятельности, о котором говорят в приличном обществе, – сказал Господь-М, взяв карабин наизготовку.
Выставив одну ногу вперед, он все равно являл собой пример фигуры, находящейся в состоянии крайнего неравновесия. Казалось, дунь в полагающемся направлении ветерок, и человечек с карабином у плеча качнется вперед и в лучшем случае уткнется дулом в землю, а в худшем – завалится еще и на бок, придавленный сверху своим Естествопытателем.
Промежуток между ствольной насадкой и боком падали то сокращалось, то увеличивалось. Поскольку Господь-М замер неподвижно, с особой очевидностью становилось понятно – туша “дышала”, распираемая изнутри газами.
Он этого не сделает, решил про себя Сворден Ферц. Вместе с тем, где-то на задворках столь беспочвенной уверенности упрямо свербило: “Сделает. Еще как сделает!”
Сворден Ферц завороженно наблюдал как амплитуда “дыхания” падали сокращается, приближаясь к тому пределу, что разделял кончики пальцев Творца и его творения на знаменитой фреске.
– Вы хорошо держитесь, – вдруг сказал Господь-М, яростно осклабившись, будто у него на мушке находился не готовый взорваться от внутреннего давления труп, а готовый к прыжку опаснейший хищник. – Обычно в таких случаях бегут. Или требуют объяснений.
– Я требую объяснений, – сказал Сворден Ферц.
– Получите, – пообещал Господь-М. – Но позже. Времени нет.
Выстрел. Глухой. Почти не слышный за шумом лугоморья.
Вихрь лазоревых стрекоз, заполнивших все вокруг, бьющих по лицу нежными ломкими крыльями.
Протяжный стон падали, наконец-то освобожденной от тяжкого бремени гниения.
Удар, будто некто шлепнул по лицу всей пятерней – высокомерно, презрительно.
Предупредительное карканье оставаться на месте, ибо все уже кончено, необратимый поступок свершился, инерционную машину мира вспять не повернуть.
И острейшее желание ослушаться, шагнуть к распростертому телу, приблизить ухо к окровавленному рту, перехватить последнее послание городу и миру.
Женщина за столом продолжала страшно кричать. Поначалу Сворден Ферц никак не мог сообразить, что же такого жуткого кроется в ее вое, а потом до него дошло. Когда на твоих глазах убивают возлюбленного, пусть и бывшего, то не пристало выть с размеренностью и механическим равнодушием ревуна, предупреждающего корабли о близких скалах в бушующем море. Наверное, так дети изображают сирену экстренной помощи, играя в спасателей или следопытов, – раскрыв рот, скорчив от усердия потешную рожицу, заткнув себе уши, чтобы пронзительным криком с подобающими переливами не оглушить ненароком самого себя.
Пульс угасал. Держа пальцы на сонной артерии распростертого на полу человека, Сворден Ферц посмотрел на женщину.
У него возникло чудовищное ощущение, будто некто чудом подменил живую и очень даже симпатичную женщину на нечто невообразимое, на какой-то грубо и неряшливо слепленный манекен с серым, творожистым лицом, распущенным ртом, в котором разошлись швы, превратив его в безобразную дыру, исторгающую вместо забавной механической песенки ужасающий скрипучий вой, и глазами, точнее не глазами, а мертвыми, тусклыми пуговицами, зачем-то скатившимися к переносице, точно фантош старательно высматривал нечто на кончике собственного носа. Позабытые на столе руки содрогались в приступах пляски святого Витта, как то и полагается на бездыханном трупе получившего окончательный расчет любовника.
– Заткни ее, – каркнул огромный черный человек, продолжая сжимать в огромной мосластой руке пистолет.
Чудовищно воняло порохом и кровью.
Биение артерии прекратилось. Темная лужа продолжала расползаться из-под мертвого тела.
– Заткни ее, – повторил черный человек.
Дурацкая мысль с примесью возмущения – почему он так настойчиво требует заставить ее замолчать? И по-детски наивное сопротивление отданному приказу, а ведь это и был приказ, отданный, к тому же, вооруженным человеком.
Хотелось вскочить, схватить костлявого упыря за грудки и заорать в его промороженное, давно отучившиеся выражать какие-либо чувства лицо, даже не лицо, а маску, заорать, глотая слезы ярости:
– Сам заткни ее, старый мудак!!! Сам заткни!!! Ведь у тебя есть пистолет!!! Шлепни и ее заодно, чтобы мозги вбрызг!!!
И когда он уже был готов вскочить, схватить и заорать, то вдруг понял, что именно так покрытая изморозью глыба и сделает. Медленно отстранит прыткого дурака, вытянет руку и выстрелит кукле в башку, дабы прекратить изводящий, обессиливающий вой, в котором не находилось ничего человеческого – ни тембра, ни чувства. Механический ревун, предупреждающий две утлые лодочки человечности, что их стремительно сносит на камни, за которыми нет никакого спасения, никакой Высокой Теории Прививания, ни даже тайны личности.
Сворден Ферц шагнул к столу, но нога оскользнулась на луже крови, он неуклюже замахал руками, ухватился за крышку стола, на которой все еще стояло вместилище со взрывателями, и упал на колени, больно ударившись о каменный пол.
Вой прекратился. Ревун внутри манекена стих – разом, мгновенно, словно переключили тумблер. Она смотрела на Свордена Ферца, все еще коленопреклоненного, как будто и впрямь решил объясниться с ней здесь и сейчас. Ведь больше ничья тень их не разделяла. Ни друзей детства, ни бывших мужей, ни любовников. Ничего. Лишь труп, медленно леденеющий на солнцепеке, ибо окно распахнуто в беззаботный летний полдень, что врывался внутрь шелестом листвы деревьев, карканьем ворон и механическим скрежетом древних киберуборщиков, которых так никто и не удосужился утилизировать.
Даже странно вообразить, что от царства Высокой Теории Прививания до вселенной страстей человеческих всего-то несколько шагов и несколько десятков мгновений.
– Господи, – устало сказала она и положила подбородок на сцепленные до синевы пальцы, – какие же вы предсказуемые. Мне даже смеяться не хочется.
Это оказалось не страшным, а жутким. Каким-то запредельным ужасом повеяло от нее на Свордена Ферца, намертво приковав его к полу. Он хотел встать, он честно пытался подняться, но не мог превозмочь… нет, не слабости, а малодушия, отвращения, отторжения, ибо пока он стоял на коленях перед столом, созерцая комнату в стол непривычном ракурсе, в нем шевелилась слабая и, в общем-то, безумная надежда, что происходящее не более, но и не менее, чем соответствующая аберрация моральной перспективы. Раз вселенная анизотропна, то почему бы и человеческой душе не допустимо отторгнуть постулат изотропии? Мало ли что может привидится когда стоишь коленями в луже чужой крови!
– Она сошла с ума, – вынес вердикт огромный человек с пистолетом.
Хотелось бы верить. Очень хотелось бы верить. Какое же это счастье – объявить все сумасшествием! Деменцией. Шизофренией. Меланхолией. Самой черной из всех черных меланхолий.
– Я не сошла с ума, – спокойно возразила она с той самой интонацией, которая безоговорочно убеждает даже закоренелого скептика. – Все гораздо хуже. Гораздо, – подчеркнула она нелепо и столь одиноко прозвучавшее слово.
– В чем вы хотите раскаяться? – точно чудовищно тяжелые глыбы взгромоздил друг на друга огромный черный человек. Именно так и опустил последний вопросительный валун с выбитой зубилом надписью: “раскаяться”. Не признаться, не поведать, а раскаяться. В устах человека, только что совершившего казнь, это звучало особенно убедительно.
– В убийстве, – ответила она и потерла пальцем свою чертовски кокетливую родинку. – В чем же еще?
– Не слушайте ее, – прохрипел пересохшим горлом Сворден Ферц. – Она не ведает, что творит… говорит…
Она в некоторой тихой задумчивости ткнула в пустую ячейку взрывателя, наблюдая как черные, скользкие волоски зашевелились, попытались прилипнуть к человеческой плоти, но затем разочарованно разошлись, повяли.
– А к нему приставали, – вроде даже с толикой недоумения сказала она, внимательно осмотрев подушечку пальца. – Как пиявки. Крошечные, сорокатысячелетние пиявки… Подробности наших детских отношений, наверное, можно не повторять? – вдруг спросила она и презрительно показала подбородком на коленопреклоненного. Именно подбородком, как на нечто не достойное упоминания в приличном обществе, а если все же и приходится это самое упоминать, то лишь вот так – не указуя перстом, а обходясь, по возможности, маловразумительным телодвижением.
– Я в курсе, – буркнул огромный черный человек, продолжая сжимать пистолет, тем самым показывая – еще ничего не кончилось. – Они отвратительны.
– Забавны, – поправила она. – По сравнению с тем, что заставляли его делать вы, это всего лишь детские шалости. Синдром пубертатности, – она прыснула в ладошку. – Кстати, однажды он учудил такое…
– Увольте от ненужных подробностей, – устало сказал огромный черный человек.
– Ну почему же, ведь вы здесь только один такой… хм, осведомленный, – она потянулась через стол и похлопала Свордена Ферца по макушке, словно малолетнего негодника, подглядывающего в родительскую спальню. – Каково это – читать обстоятельные доклады личного врача подопечного подростка, юноши, молодого мужчины? А? Сколько раз, при каких условиях и кого при этом воображал? Или, например, о том, как за строптивость он полностью побрил свою подружку? Во всех местах, ха-ха-ха, такой забавник, – она не смеялась, лишь изобразив заливистый хохот с похожестью отправленного в утиль киберуборщика.
– Вы больны, – с неожиданным облегчением сказал огромный черный человек, будто расплывчатый диагноз позволял уместить столь нелепую и дикую ситуацию хоть в какие-то рамки понятного и допустимого. – Вам необходима квалифицированная медицинская помощь, – суконность выражения прикрывала видимостью озабоченности здоровьем ближнего своего абсолютное, можно даже сказать – беспредельное равнодушие к второстепенному фигуранту в общем-то успешно завершенного дела.
– Бросьте, вы… – произнесла она с презрением. – Мы ведь с вами почти родственники. А так же друзья, любовники, враги. Куда еще вы залезали своими холодными мослами? К нам в постель уж точно… Душу? Сердце? Какие еще винтики там не разглядели?! – она хлопнула ладонью по столу, изображая злость.
Однако Сворден Ферц не чувствовал в ней злости. Даже страха и отчаяния в ней больше не было. Ушли. Впитались в распухающую массу какого-то странного торжества с привкусом разочарования – мол, надо же, получилось… Где-то в глубине души не больно-то и хотелось. Точнее, было больно, но жила там еще и та пресловутая бабья жалость, которая мешает окончательно превратиться, уподобиться славным подругам Великой Одержимости… или Одержания?
– Я хочу признаться в убийстве, – сказала она, спрятала руки под стол, отчего огромный черный человечище все так же предупредительно каркнул, но она тут же вернула их на место, держа между пальцев дымящуюся сигаретку. Сунула ее в уголок рта, затянулась, выпустила белесую струйку другим уголком. – Точнее… точнее не в самом убийстве, конечно же, – показала пальчиком на плавающий в луже крови труп, – а в доведении до убийства… что ли, – добавила неуверенно.
– Я не нуждаюсь в оправдании, – буркнул черный человечище. – Если я кого-то убиваю, то убиваю всегда сам.
– Ох уж эта мужская уверенность, что творец точно имел член, – грубовато сказала она. Сигаретка, прилипшая к губам, шевелилась в такт слов и сыпала пепел на взрыватели. – Как же вами легко управлять… Одно вроде бы случайно брошенное слово… слезинка… как будто силой вырванное признание… оговор… И вот в голове какого-нибудь там специалиста по спрямлению чужих исторических путей подспудно зреет вопрос – вдруг он и впрямь отец ребенка?
– Какого ребенка? – сглотнул наконец-то вставший поперек горла комок Сворден Ферц. – Какого еще ребенка?! – И тут же, словно услужливая память только и дожидалась столь риторического вопроса, перед глазами возник белобрысый мальчуган с прозрачными глазами.
– Какая же ты стерва, – с тяжелой ненавистью прохрипел черный человечище. – Какая же ты…
– Ага, – легко согласилась она. – Присно памятная операция “Колыбель” разве вас в этом не убедила?
– Не знаю никакой операции “Колыбель”, – сказал черный человечище. Профессионально сказал. Даже не сказал, а поставил блок, точно вступил в схватку с весьма хитрым и опасным противником. Словно на допросе у небожителей во главе с любителем обратимых поступков.
…Он ее лупил. Боже, как же он ее лупил. Стоило ей задрать хвост, как тут же получала от него по первое число. И по второе тоже. А заодно и по третье. Вещь? Нет, называться его вещью – чересчур льстить самой себе. На роль вещи она не годилась. Много чести. Тут же бы нос задрала, ну и хвост, конечно же.
Собственноручно выточенный из кости нож – вот его вещь. Сделанная с любовью, как влитая сидящая в руке, целиком и полностью подчиненная своему хозяину. Во всем. Всегда.
Нож ведь никогда не задирал хвост. У него-то и хвоста не было. Многие с завистью смотрели на сверкающее белое лезвие, но ведь ножу и в голову не пришло бы (имейся она у него) не то что поменять хозяина, а даже покрасоваться, так, из общей вредности.
Черт возьми, он беспрекословно исполнял малейший каприз своего хозяина. Любую блажь. Выстругать копье, смастерить силок, освежевать добычу, снять скальп с Учителя, в своем унижающем подлизывании снизошедшем даже до собирания дождевых выползков. Пожелай хозяин вспороть себе руку от локтя до запястья, он бы сделал и это, уж не сомневайтесь.
Она его ненавидела. Нож. Когда-то она прочитала в какой-то книжке странное выражение: всеми фибрами души. Вот так она его и ненавидела – этими самыми фибрами вот этой самой души, фигурой речи, которая преображалась в багровую, свинцовую ярость, стоило лишь увидеть в его руке отвратительное белесое лезвие. С каждым мгновением ей все сильнее хотелось выкрасть его, разбить на тысячу кусков и закопать далеко в лесу.
Однажды ей приснилось – она пробирается в его комнату, осторожно приподнимает одеяло, на ощупь находит костяную ребристую рукоять, которая оказывается не холодной, какой и должна быть мертвая кость, а горячей, нестерпимо горячей и пульсирующей, это страшно, очень страшно, а еще – странно возбуждающе, она чувствует, как ее тело охватывает озноб, на смену озноба приходит жар, а затем – истома, что собирается в животе раскаленным комком, ноги ее слабеют, и если бы это оказался не сон, она точно бы рухнула на пол, но это сон, на ее счастье это всего лишь сон, и в этом бесстыдном сне позволено все, что не позволено Высокой Теорией Прививания, потому что когда нож оказывается в ее руке, она вдруг понимает, что ей некуда его спрятать, что она стоит голышом, держит пульсирующий раскаленный нож и не знает, где его укрыть, почему-то очень важно его спрятать, ведь никто не выпустит ее из приюта с ножом в руках, голышом в темный лес выпустят, а вот с ножом – ни в коем случае, и тогда она понимает, где можно его укрыть, и эта жуткая мысль нисколько ее не смущает, не пугает, она тут же принимается за дело, превозмогая боль, ужасную боль, простреливающую молниями тело, но одновременно заполняющую его невероятной сладостью, и если бы не эта сладость, она бы ни за что не довела бы дело до конца…
Она проснулась вся в крови. Она лежала на пропитанной кровью простыне, вдыхала отвратительный запах метаморфоза девочки в девушку и обессиленно ждала смерть. Ей и в голову не пришло думать о каком-то там менархе. В ней торчал нож. Пронзал все внутри, пульсировал, вибрировал, входил и выходил, поворачивался, иссекая вокруг себя стискивающие его внутренности. Из нее не текло. Хлестало. Если бы не соседка по комнате, она бы сдохла в ту незабываемую ночь.
Или все ей лишь привиделось? Оказалось горячечным бредом? Как отличить сон от яви?! Сон всего лишь сон. Карнавал животных желаний, наконец-то вырвавшихся из тисков Высокой Теории Прививания. Как бы ярок и навязчив он не был, ему не под силу изменить человека. День, два – и впечатление чего-то яркого, преображающего, пугающего сходит на нет, обращаясь в неразличимый прах мертвых воспоминаний.
Вот только с ней подобного не случилось. Как будто в ту памятную ночь она открыла дверь в иной мир и шагнула за порог, откуда нет возврата. Вроде бы все осталось на своих местах. Он так же продолжал лупить ее по первое-второе-третье число и делать прочие мерзости, на какие догадлив детский организм в пубертатный период, вот только на нее это оказывало совершенно иное воздействие. Умудрись он заглянуть ей в мысли, он наверняка обделался бы в штаны или бежал прочь в самую гущу леса.
Может в нем и проклевывался неплохой зоопсихолог, но вот понимания других людей он оказался лишен начисто. Словно родился на сорок тысяч лет раньше окружающих, состарившись еще в искусственной утробе, что выносила его, и теперь с высоты старческого презрения к окружающей его шпане даже не брюзжал о временах иных, когда трава казалась зеленее, а солнце ярче, а старался не замечать мир, которому он не принадлежал. Вся его детскость могла сойти за пресловутый старческий маразм, если бы не остолбеняющее умение сделать все так, чтобы никто ничего не узнал. Он гордился своей дьявольской предусмотрительностью. Точнее, мог бы гордиться, если бы не она…
Она сделала так, чтобы все всё узнали. Чтобы его раздавили, как клопа. Уничтожили. Заковали в кандалы тайны личности, а уж она нашла бы способ напоминать этой самой личности о всех ее безобразиях. Каждый раз. Каждый раз. До тех самых пор, пока… Что? Желала она его смерти? Нет. Тогда – нет. Неопытные девочки чересчур жалостливы к своим первым мужчинам. Вот неприятное открытие.
Но каким-то образом он избежал причитающегося ему наказания. Никакой тайны личности. Ему всего лишь запретили заниматься зоопсихологией. Каково?! Комиссия педагогических инквизиторов решила поиронизировать?! Мрачно пошутить?! Она, конечно, сука, но не тварь. Проклюнувшегося зоопсихолога втоптали в грязь, превратив в специалиста по спрямлению чужих исторических путей. Что ж, и здесь комиссии не отказать в последовательности. Он оказался скверным дрессировщиком, но ее исторический путь спрямил вопиющим образом.
Здесь начинается история ее мести…
Она встала из-за стола, шагнула к огромному черному человеку и опустилась перед ним на колени. Взяла ладонями его огромную мосластую руку, сжимающую пистолет, открыла рот и стиснула зубами дуло. Длинные пальцы скользнули по мослам, точно нежными движениями вводя огромного черного человека в транс, легли на его указательный палец, готовясь помочь вдавить спусковой крючок.
Огромный человечище смотрел на коленопреклоненную женщину и не шевелился. Ни единый мускул не дернулся на его лице, лишь глаза переполнились такой стылой ненавистью, что Свордена Ферца продрал озноб.
Он не посмеет. Не посмеет. Тогда почему он до сих пор не убрал свой пистолет? Ведь дело сделано. Враг повержен. Чего он ждет? Ведь он никогда не достает оружие, чтобы угрожать, только убивать. Убивать. Неужели?
– Не посмеет, – шепнул самому себе Сворден Ферц, хотя понимал, а вернее – не понимал, ощущал, знал, что не только посмеет, но и сделает это через мгновение. Крохотное мгновение, почти незаметное, потому что огромный человечище смотрит на молящую о казни женщину, размышляя – когда же нажать спусковой крючок? Крохотное мгновение, но вполне достаточное для броска.
Чудовищно неудобное положение. Ноги затекли и оскальзываются на луже крови. Но он больше не позволит никому умереть в это солнечное утро. Баста! Воздух туго ударяет в лицо. Женщина отлетает назад сломанной куклой. Пальцы сжимают дуло, ощущая отдачу выстрела. Пуля впивается в пол. Мосластая ладонь с ленцой бьет по лицу и отправляет в глубокий нокаут. Должна направить. Но черный человечище слишком медлителен для рукопашной. Проклятая старость. Бывали времена и получше, когда у Свордена Ферца не имелось ни единого шанса противостоять огромному человеку, да еще с пистолетом.
Удар затылком об пол даже как-то отрезвляет. Лишает ненужных иллюзий. Изгоняет сомнения. Стирает субординацию. Заставляет перетечь в стойку, ощущая хруст суставов и боль в мышцах. Проклятая старость! Скорости хватает лишь на крошечный укол запястья, но невероятным образом черный человек удерживает пистолет. Вторая пуля вгрызается куда-то в витрину, чпокает перепонка безопасности, и предметы невыясненного назначения валятся на пол.
Еще один вялый хлопок мосластой ладони. Обманчиво вялый. Наверное, подобное ощущает пехотинец, когда на него наезжает танк, – железная, ребристая, неукротимая мощь обрушивается на тело, сил которого хватает лишь на выброс эндоморфинов, анестезирующих невыносимую боль.
Только чудо может спасти нас, – всплывает из обезболивающей бездны глупейшая мысль, но чудо все равно наступает. Сворден Ферц удерживается на ногах. Вместо того, чтобы валяться на полу охапкой рассыпанного хвороста в прямом и переносном смысле, с распущенным ртом и выпученными глазами наркомана, схлопотавшего нежданную, но столь желанную дозу, он продолжает находиться в стойке, наблюдая как черный человек смотрит куда-то ему за спину, зрачки человечища расширяются, рука с пистолетом вскидывается, другая хватает Свордена Ферца за грудки и дергает к себе, точно желая принять в объятия блудного сына, но неблагодарная скотина как всегда ничего не понимает, сбивая черного человека с ног.
Вернее сказать, пытается сбить, но черта с два у него это выходит. Выходит полная дрянь. Черный человек скользит назад, переломившись почти пополам, словно сопротивляясь ураганному ветру, что пытается оторвать его от земли, закрутить и распластать по стене лягушкой с кишками наружу. Цепкие пальцы впиваются в ключицу, и тут уж сама Царица Боль приказывает своим подданным преклониться перед Ее Величеством.
Фонтан огня разрывает полог воздуха над ними и осаждается вниз черными хлопьями пепла.
Она держит огнестрел обеими руками. Тяжелый, невообразимо древний огнестрел, без наворотов, без корректировщика, отсекателя – всех этих поделок для более гуманного испепеления ближнего своего. А заодно и дальнего. С ним уже не вступишь в спор, и не заластишь, особенно если его держит женщина в последнем градусе бешенства. Здесь уже некогда разбираться кто в своем праве. Да и не нужно.
Огненное облако пожирает все.
