Глава двенадцатая
Город

Сердолик оттянул ворот свитера как-будто ему стало трудно дышать. Хотя, чем черт не шутит? Может так и есть…

А если очередной просчет? И все выкладки штатных психологов оказались никчемной бумажкой? Бумажкой, не имеющей никакого отношения к действительности? И вместо “конструктивного диалога” (Вандерер с тяжелой ненавистью выудил из памяти особо поразившее словосочетание, поразившее до побелевших костяшек стиснутых кулаков, до пота на лысине), как клялись собственной матерью штатные мозговеды и духоприказчики, он сейчас собственными глазами увидит…

Что? Как Сердолик, словно дешевый фокусник, вытащит из-за пазухи ярко-красную пилюлю, с пафосом брякнет нечто вроде: “Яд, мудрецом предложенный, возьми…”, сглотнет отраву и примется мучительно умирать, всеми судорогами взывая к справедливому воспомоществованию собственной персоне и не менее справедливому возмездию виновникам сего безобразия со стороны непререкаемой, единственно верной Высокой Теории Прививания?

Убью, со свинцовой решимостью определился Вандерер. Всех штатных психологов. Посажу на звездолет и загоню в подпространство до скончания времен. Заставлю повторить геройский поступок экипажа “Тьмы”. Устрою аварийную высадку на Флакше, умгекеркехертфлакш!

Но смакование подробностей агонии штатных психологов или их же не менее мучительного бессмертия облегчения не принесли. Поскольку как не ему, основателю и бессменному руководителю Kontrollkomission, понимать, что иных мозговедов и душеприказчиков у него нет и не будет. Ибо надобны ему не умные, а верные…

На сколько он отвлекся? Мгновение? Миг? Однако этого оказалось достаточно, чтобы ситуация радикально изменилась.

Сердолик все еще держался длинными пальцами за ворот свитера, будто уже не дышать трудно, а вообще надоел ему неизменный балахон крупной вязки из дромадерской шерсти, и он счел уместным стянуть его прямо сейчас, во время самого важного разговора в его жизни… его человеческой жизни, поскольку независимо от принятого им решения человеческое существование его пресечется и начнется… а вот здесь и находилась проклятая развилка, точка бифуркации, кехертфлакш…

Глаза “отпрыска неизвестного отца” (как он и его “единоутробные” братья и сестры проходили по всем закрытым донесениям) смотрели куда-то позади Вандерера, наливаясь странным купажом эмоций – удивлением, непониманием, отвращением, жалостью, решимостью и, конечно же, страхом.

Сердолик сглотнул, кадык дернулся, и Вандерер еле сдержался, чтобы не обернуться и не посмотреть – куда вперился испытуемый. Он лишь позволил себе крохотное движение и стиснул рукоятку любимого “герцога”.

– Так-так-так, – сказали из-за спины, что больше походило не на возглас смешливого и натужного удивления, а на краткий взрык тяжелого пулемета, уверенно поразившего цель. – Кажется мы столкнулись с попыткой заговора против… как у вас говорится? Человечества?

Двое… Нет, кроме запаха человеческих тел ощущалось нечто еще – тяжелое, искусственное и неуместное.

Вандерер с безупречно сыгранной старческой немощью повернулся к вошедшим и почти истерично каркнул:

– Что ему здесь нужно?! Откуда он здесь? Сердолик!

Ферц победно улыбался. Как будто ему выпала удача раскрыть шпионскую сеть материковых выродков в самом сердце Адмиралтейства. Он переводил взгляд с Сердолика на Вандерера, шевелил кончиком короткого носа и разве что не потирал в величайшем довольстве руки.

Рядом с Ферцем башней возвышался робот – древняя ходячая рухлядь с зачем-то опущенными визорами – державший на руках бывшую жену Сердолика. Короткая юбка женщины задралась почти на пояс, и левая рука робота впивалась пальцами в ее оголенное бедро, а правая сомкнулась на шее. Нет нужды взывать к провидцам, дабы понять – одно движение манипулятором сломает бывшей жене позвонки.

Вот так летят ко всем чертям тщательно разработанные планы. Гаденыш, с яростью подумал Вандерер. Ладно, тебя оставим на закуску, а сейчас самое главное – Сердолик. И если нужно, то он не задумываясь разменяет ферзя на пешку. Потому что пешка уже готова ступить на последнюю линию доски и стать… А вот чем ей предстоит стать надо еще посмотреть. Возможно, такой фигуры даже правилами не предусмотрено. Плевать на правила. Только бы испытуемый не кинулся, очертя голову, на выручку жены, хоть и бывшей. Только бы не кинулся…

Словно услышав обращенную к нему мольбу немощного старикана, Сердолик отпустил ворот свитера, руки его безвольно повисли, и он бесцветным голосом произнес:

– Вы разве не знали? Я думал вы обладаете даром всезнания.

– Дар всезнания обеспечивается хорошей сетью информаторов… – проворчал словно бы самому себе Вандерер. Угрюмый “герцог” холодил ладонь, и он все сильнее сжимал рифленую рукоять, точно пытаясь выдавить из нее чудесные капли того самого зелья, что придают уверенность даже в самых жутких проступках. – Serdolic, wissen Sie, wer ist das?

Отпрыск неизвестного отца разлепил пересохшие губы:

– Vermute. Er ist streng geheimer Fremdgeschichteverbesserungsfachmann.

Догадывается. Он, кехертфлакш, догадывается! Может, это у них на роду записано? Или, точнее, на дурацких штуковинах – зажигателях? В таких дерьмовых ситуациях полагалось тяжело вздохнуть и посыпать лысину пеплом, ибо ничего иного предпринять уже невозможно. Вот прокол так прокол. Всем проколам прокол. Тщательно выверенная, подготовленная операция, в которую вовлечены сотни специалистов, вбухано кехертфлакш сколько ресурсов, нервов поставлена под угрозу срыва! И из-за кого?!

Много-много лет назад он не успел за этим прытким мальцом… Успеет ли теперь?

– Хватит тарабарщины! – крикнул Ферц. – Оставаться на своих местах! Оружие на пол! Одно резкое движение, и ей свернут шею. Конги!

Робот качнул своей ношей, словно демонстрируя Сердолику и Вандереру непреклонную решимость выполнить все приказы Ферца.

Бывшая жена продолжала покоиться в его объятиях безвольной куклой. И могло показаться, что так оно и есть – нет никакого человека с его выдуманной свободой воли, а имеется искусно сделанный фантош, совершающий жуткую пляску жизни, подчиняясь молчаливому приказу сомкнутой на шее лапы мертворожденного чудовища.

– Ты ошибаешься, Ферц, – сказал Сердолик. – Ты очень ошибаешься. Роботы не могут причинить вред человеку…

Ферц оскалился:

– Ты о дурацких законах роботехники? Ефрейтор Конги больше им не подчиняется. Он мобилизован по законам военного времени и перешел в мое полное подчинение.

– Это невозможно… Скажите ему, Вандерер! – Сердолик, забыв о предупреждении Ферца не двигаться, резко повернулся к Вандереру.

– Возможно, – кратко ответствовал Вандерер.

– Каким образом? Почему?!

– Хочешь все узнать? Спроси меня, Сердолик! – рассмеялся Ферц.

И тут бывшая жена, словно очнувшись после забытья, открыла глаза и сказала:

– Он никогда не отличался сообразительностью, Ферц. Это же так просто, Корнеол… Потому что Конги должен был следить за тобой! И в случае необходимости – убить! – она неожиданно легко освободилась из рук держащего ее Конги, оправила юбку, выпрямилась, потирая пятна на шее. – Или как там у вас говорится, Вандерер, – устранить угрозу?

Лазарет, оборудованный в Башне, ничем не отличался от тысяч таких же полуавтоматических “цирюлен”, как их называли космонавты, следопыты и звероловы, разбросанных по всей периферии Ойкумены. Несколько узких коек, что лепестками раскрылись вокруг киберхирурга, готового многочисленными щупальцами произвести сколь угодно сложную операцию, капли мониторов над обтянутыми антисептическими наволочками подголовниками, почти незаметные вспышки стерилизаторов, тихие вздохи кондиционеров и общая атмосфера, странным образом располагающая к болезни, – привет психодизайнерам, переборщивших в стремлении создать ощущение уюта и покоя у потенциальных пользователей.

Парсифаль, за свой долгий век наглядевшийся на подобные учреждения во всех оттенках периферии, мог авторитетно подтвердить – разницы никакой, если не считать лежащего на койке человека. Нет, сам по себе он не являлся чем-то примечательным, вполне укладываясь в антропологический тип “человека здорового”, не измученного дурной наследственностью или благоприобретенными паразитами.

Странность заключалась в самом его наличии в указанном помещении, поскольку штатное расписание исследовательского центра “Башня – Флакш” недвусмысленно предписывало присутствие на соответствующем объекте 1 (одного) наблюдателя-исследователя, который и сидел рядом с Парсифалем на жесткой койке, в своем неизменном свитере, задрав ногу на ногу и сцепив пальцы на остром колене.

– Я не могу снять блокировку, – признался Парсифаль. Помолчал, размышляя над необходимостью дальнейших пояснений и все-таки продолжил. – Первый раз вижу столь глубоко кондиционированного специалиста. Тому, кто это сделал, надо или аплодировать или промывать память…

– Почему? – откликнулся Сердолик, расплетая пальцы и вновь сплетая их уже на затылке, потягиваясь и шевеля затекшими ногами.

У Парсифаля от взгляда на его телодвижения вдруг возникли малоприятные ассоциации с жуком, который только-только миновал личиночную стадию и теперь выбирался из разорванного кокона. Он отвел глаза от Сердолика и принялся разглядывать пациента. Однако большого облегчения это не принесло. Привкус отвращения чересчур медленно истаивал в горле. Парсифаль хлебнул ледяной воды.

– Они практически полностью изолировали реактивные блоки Высокой Теории Прививания, – объяснил он Корнеолу. Тот продолжал озадаченно молчать, а Парсифаль неожиданно для самого себя преисполнился восхищения перед неизвестными ему специалистами, подготовившими столь впечатляющий экземпляр. – Да что я говорю! Полностью! Я вообще не нахожу ее следов! Потрясающая работа! Если бы не расторможенный гипаталамус и УНБЛАФ-положительное, его ни за что не отличить от имперского офицера…

Внезапно Парсифалю пришла в голову настолько поразительная догадка, что он чуть не прикусил язык.

Если это так… Если это так… Нет, не может быть! С ним бы согласовали. Его бы предупредили. Он бы знал. Знал наверняка. Не согласовали, не предупредили, не знал. Впору самому чувствовать себя обманутым. Или, по крайней мере, разочарованным.

Сейчас же встать и, сославшись на необходимость срочной медицинской консультации, набрать номер только ему одному известного канала. И глядя на ненавистные блеклые старческие веснушки на огромном лысом черепе, ядовито сказать: “Вы меня разочаровываете”, в точности воспроизводя все тончайшие обертоны самого руководителя Kontrollkomission, когда тот устраивал выволочки вытянувшемуся по швам Парсифалю…

Собственно говоря, вся выволочка заключалась единственно в этих самых трех словах, но они огненным тавром отпечатывались на совести их адресата, словно пресловутые “мене-מנא, текел-תקל, упарсин-ופרסין” на стене пиршественного зала царя Валтасара.

– А как же закон о Высокой Теории Прививании? – вывел Парсифаля из задумчивости Сердолик. – Насколько допустимы столь глубокие манипуляции с личностью?

– Ну… – потянул Парсифаль, лихорадочно пытаясь вернуть себе душевное равновесие, для чего софистические многомудрствования подходили как нельзя лучше. – Смотря что ты разумеешь под словом “личность”. Автохтоны Флакша не обладают и зачатками Высокой Теории Прививания, однако это не мешает нам называть их людьми… в каком-то смысле…

– Если бы мы не считали их ущербными, то никогда бы не вмешались в их развитие, – ответил Сердолик. – Нельзя кого-то считать человеком наполовину. Либо он человек, либо не человек… еще не человек.

Считай мы их действительно людьми, никогда бы не посмели вмешаться в их развитие, – чуть не ляпнул Парсифаль.

Ужасающая наивность Сердолика в вопросах веры в человека потрясала. Наверное, он впрямь прирожденный Учитель, как о том в один голос талдычила квалификационная комиссия небожителей, рассматривая личное дело юного Корнеола, готового вырваться из под бдительного ока сотрудников специнтерната на простор разморенной полуднем Ойкумены, если бы не одно крошечное пятнышко, похожее на родимое пятно или расплывчатую татуировку.

Впору вспомнить бредни Ламарка, утверждавшего, что у мышки с отрезанным хвостом народиться столь же бесхвостое потомство, или с пониманием отнестись к юным созданиям, уверенных в тесной взаимосвязи между формой своего носика и судьбой, которую держит в руках пластический хирург.

Переизбыток меланина на небольшом участке кожи перекроил жизненный путь отпрыска неизвестного отца, строжайшим образом дисквалифицировав его педагогические дарования.

Конечно, новоиспеченного Учителя можно отправить в интернат на заштатный пыльный шарик вне видимости даже самых мощных телескопов, где бы он ковал из полудиких дебилов, ублюдков внутривидового спаривания (бич отдаленных колоний, лишенных притока новых переселенцев), если не полностью разумных и высокоморальных граждан, ведь в их генах и душах уже имелось физическое и нравственное повреждение, то хотя бы послушных и обуздавших часть своих патологических страстей.

Но кто мог гарантировать, что на фанатичного жреца Высокой Теории Прививания не обратят внимания в могущественной Академии Педагогики, посчитав – такой талант чересчур расточительно закапывать на Периферии? А там, как знать, талантливый Учитель и вовсе мог быть причислен к сонму небожителей, тем самым явив более чем весомое подтверждение кошмарам просвещенных о его истинном происхождении.

В случае Наваха Вандереру удалось словно тяжелому танку сравнять с землей любые сомнения о профпрегодности мальца махать мечами на мирах с излишне кривыми историческими путями, тем самым выставив на посмешище его несчастного Учителя, который за все годы обучения не добился от замкнутого воспитанника ни капли понимания, дружбы, уважения и решил хоть здесь взять реванш, во всех подробностях рассказывая небожителям о проклевке в мальце зоопсихолога.

Навах потом рассказывал Парсифалю как однажды, набравшись злобы и тоски, единственный раз в своей взрослой жизни посетил наивного чудака, лишь по недоразумению ставшего его Учителем, желая как можно желчнее поблагодарить того за старания убедить квалификационную комиссию направить абитуриента не в зоопсихологи, куда тот по детской глупости стремился, а в специалисты по спрямлению чужих исторических путей, куда длинноволосый и прыщавый юнец отнюдь не стремился все по той же глупости. Но указанная ему железной рукой стезя оказалась настолько интересной, открыла ему такие безграничные познания в человеческой мелочности, подлости, трусости, лживости, какие бы он ни за что не приобрел, общаясь с братьями нашими меньшими.

Однако тщательно подготовленный разлив ядовитой желчи, по-меккиавеливски упрятанный за хвалебными одами, Учитель резко пресек тяжелой пощечиной не в меру пылкому юнцу. Столь непедагогичным образом добившись молчания от бывшего воспитанника, Учитель, опять же не стесняясь в выражениях, разъяснил разъяренному Наваху истинное положение вещей, в том смысле, что он, старый осел, приложил все силы, дабы убедить комиссию в его, Наваха, зоопсихологических дарованиях, но ему, старому ослу, как дважды два доказали полную профнепрегодность абитуриента не то что к зоопсихологии, но и пастушескому делу, наличествуй подобная специальность в реестре Академии.

– И что ты? – поинтересовался тогда Парсифаль у Наваха.

– Поцеловал ему руку и убежал, – сказал Навах, заканчивая разговор.

Но с Сердоликом у могущественного главы Kontrollkomission произошла досадная осечка.

Осечка у Вандерера относительно будущего устройства жизни и карьеры Корнеола Сердолика случилась в виду наличия у того категорических противопоказаний к каким-либо специальностям, связанным с сильными эмоциональными нагрузками.

Если называть вещи своими именами, то к моменту решения судьбы Сердолика, выпорхнувшего из-под крыла специнтерната, Вандерер дьявольски устал сражаться с небожителями, которые, словно только вчера уверовав в гуманизм и торжество разума, с фанатизмом неофитов вели тяжелые позиционные бои против попыток Kontrollkomission ограничить права и свободы новоиспеченных граждан римской империи добра и справедливости.

Чем дальше квалификационная комиссия двигалась по списку чертовой дюжины, тем упорнее становилось ее сопротивление, несмотря на демонстративно вывешенный на стене “меморандум Вандерера”, который украшался подписью каждого небожителя, и где один из пунктов категорически предписывал дать ублюдкам специальности, затрудняющие возвращение из Периферии.

Единственное, на что хватило пошедшей трещинами воли Вандерера, изнемогавшего от желания поскорее окунуться в кровавую баню Флакша, ибо ничто так не исцеляет от нравственной тоски тотально победившего добра с его искренней ложью о трех великих радостях жизни, как безнравственное буйство красок цветущих на поле той же жизни сорняков зла с разнообразием плевел, готовых удовлетворить любой порок, – дать Сердолику, склонному к ипохондрии, такую профессию, которая бы потакала стремлению юного Корнеола к созерцательному одиночеству.

В конце концов, рассудил Вандерер, если нет возможности запереть ублюдка в космосе внешнем, то почему бы не устроить ему бессрочное заключение в космосе внутреннем? Не окажется ли это еще более надежным решением, ведь истосковавшийся по родине отпрыск неизвестного отца может презреть профессиональные и нравственные обязанности человека воспитанного, сесть в звездолет и через короткое время уже разгуливать по планете, дальновидно наплевав на необходимость зарегистрировать свое прибытие в полуденный Рим? А какое транспортное средство требуется для пересечение пустоты собственной души? Изобретено ли оно вообще?!

Чем дольше Вандерер с помощью Парсифаля следил за жизненными перипетиями подопечного, тем больше убеждался – его мнимое поражение в схватке с квалификационной комиссией, размочившей ожидаемый счет с 13:0 в пользу Вандерера до 12:1, на поверку открывало такие перспективы, за которыми, чем черт не шутит, кехертфлакш, маячила вероятность окончательной и бесповоротной победы над неведомыми чудовищами, на заре человечества бросившими ему подлый вызов.

Корнеол Сердолик получил специальность Смотрителя – дьявольски востребованную на Периферии, ибо инфляционное расширение “хомосферы” оставляло позади тысячи и тысячи артефактов чужих миров, в лучшем случае кое-как описанных и учтенных в каталогах Института Внеземных Культур, а в худшем – помеченных лишь радиомаяком или торопливой надписью: “Здесь был имярек” на случай гипотетического выяснения научного приоритета.

– Уж не хочешь ли ты поставить эксперимент? – предположил Парсифаль. – Приютить дома нечеловека и доказать, что он человек?! Напоминаю, перед нами глубоко законспирированный специалист по спрямлению чужих исторических путей. Мы не вправе вмешиваться в операции Института.

Чья бы корова мычала, обычно в таких случаях ворчал Вандерер.

Сердолик поморщился.

– Вот так сплошь и рядом – правая рука не знает, что творит левая. Комиссия по контактам не в курсе операций Института, – помолчал, нахмурился, и все-таки съязвил:

– Может, не стоило его и спасать?

Ох как не стоило, мысленно согласился Парсифаль и решил зайти с другой стороны.

– Не хотел говорить… но я ведь врач… к тому же твой друг. Надеюсь медицинское содержание “синдрома домашнего питомца” тебе известно? Твое одиночество в Башне, отсутствие общения… Здесь не только мерзавцев, тараканов начнешь спасать и привечать, – хохотнул лучший друг Корнеола Сердолика. – В любом случае я обязан донести… доложить… черт побери, составить рапорт!

Да что со мной такое?! – тоскливо подумал Парсифаль. Язык мой – враг мой! Еще один такой прокол и можно уходить в журналистику… А может это то самое, что ему и нужно?! Разве он не устал жить двойной жизнью? Он же, все-таки, врач, а не функционер всяких там служб, не рыцарь плаща и кинжала. Ему положено тела и души врачевать, а не доносы строчить…

История болезни пациента стилистически хотя и близка установленной форме отчета о негласном наблюдении за испытуемом, но не приносит никакого морального удовлетворения, ибо не содержит и намека на возможное исцеление подопечного. Теперь-то он, Парсифаль, это понимает, хотя подобный довод о схожести, или даже идентичности задач и упований филера и лекаря сыграли не последнюю роль в убеждении собственной совести. Совести… ха…

Сердолик, как обычно, не обратил внимания на филологические затруднения Парсифаля. В нем вновь проклюнулся так и нереализованный Учитель:

– Мне нужно совсем немного времени. Дня два вполне достаточно. Придумай что-нибудь! – Корнеол посмотрел на Парсифаля.

– Ну, если угодно… В таком состоянии его все равно нельзя никуда отправлять. Думаю, за пару дней я его приведу в кондиционное состояние, по крайней мере физически.

– Буду премного благодарен, – Сердолик вскочил на ноги, шагнул к лежащему на койке и низко над ним склонился, словно пытаясь рассмотреть мельчайшие подробности его лица.

У Парсифаля немедленно возникло ощущение – имперский офицер сейчас откроет глаза, осклабится по-звериному и вцепится зубами в нос Корнеола. Доктора аж передернуло от воображаемой картины, поэтому он взял Сердолика за локоть и отодвинул от пациента.

– Держать его здесь опасно. Корнеол, пойми – он сейчас не человек. Он – офицер Дансельреха. Ты понимаешь, что это значит – “офицер Дансельреха”? Ему мать родную зарезать – раз плюнуть… – и на лучшего друга донос написать – глазом не моргнуть, уже персонально для себя мысленно закончил Парсифаль.

– Не преувеличивай, друг мой Парсифаль, – похлопал врача по плечу Сердолик. – Прежде всего, он – человек. Высокая Теория Прививания еще не все, что делает человека человеком.

– А что же еще делает человека человеком? – усмехнулся Парсифаль. – Но, вообще-то, ты – идеалист.

– Тоже самое сказала обо мне бывшая.

– До сих пор не пойму, почему у вас все так случилось, – признался Парсифаль. – Она еще больший идеалист, чем ты. Вспомни присно памятную опера…

– Перестань! – прервал его Сердолик. – И вспоминать не хочу. А так… как-то получилось… – он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. Но тут же поспешил добавить:

– У нас хорошие отношения. Мы часто встречаемся.

Парсифаль наставительно произнес:

– Надо чаще встречаться. С учителем, женой, личным врачом… С личным врачом особенно! Тем более, есть вещи, которыми не с кем поделиться. Но с врачом можно.

– Ага. Первого, кого встречает человек, появляясь на свет, так это врача, – в тон Парсифалю добавил Сердолик.

– Тебе больше надо бывать дома, – посоветовал личный врач. – Одичал ты в своей Башне из слоновой кости.

Заодно и проверим тебя тщательно на предмет… гм… как бы поделикатнее сказать? На предмет того – остаешься ли ты человеком? Хотя, если вдуматься, как подобное можно проверить? За все время изучения отпрысков неизвестных родителей так и не выработаны критерии того, что они остаются безопасными для Человечества. Формулировка секретной инструкции гласила: “любые немотивированные поступки, представляющие угрозу для ухода от наблюдения”.

Несуразность подобного определения давала широчайшие возможности для трагических ошибок. Приди в голову какому-нибудь отпрыску сорваться с предписанного ему места ссылки (естественно, о том, что его работа на Периферии – самая что ни на есть ссылка, а не героическое жертвование живота своего на алтарь науки, подопечный ни в коей мере не догадывался), дабы на месте решить некие личные проблемы, то данный проступок немедленно попадал под определение немотивированного, что тут же ставило на боевой взвод сложнейшую механику поиска, преследования и выдворения, а если последнее по каким-то форс-мажорным причинам не удавалось, то и ликвидации.

“Все мы люди, даже те, кто НЕ люди”, однажды сформулировал Вандерер, давая очередной отбой бьющим копытами оперативникам, готовым силой пресечь матримониальные намерения очередного отпрыска.

– Как будто ты не знаешь, почему я не могу бывать чаще дома, – словно подслушал мысли Парсифаля Сердолик.

– М-м-м, откуда я это могу знать?! – у доктора вновь возникло нехорошее ощущение, что на самом деле Сердолик все знает, все прекрасно понимает и, к тому же, видит его, лучшего друга чертовой дюжины, насквозь.

Конечно, за воображаемой прозорливостью подопечного ничего не стояло, разве что собственный страх оказаться разоблаченным, лишиться привычного и, чего скрывать, приятстного положения конфидента милых, глуповатых и близоруких овечек, помеченных тавром чужого стада.

К кому обращается человек воспитанный в трудные минуты жизни, не требующие медикаментозного и уж тем более хирургического вмешательства, а исключительно теплой, расслабляющей обстановки, располагающей к рыданиям в жилетку? К Учителю? К маме? К Наставнику?

Парсифаль с заслуженной гордостью мог смело поставить во главе списка людей, обладающих жилетками с повышенной влаговпитываемостью, личного врача, а точнее – самого себя, ибо как там обстояло дело у остального Человечества за вычетом его тринадцати сомнительных членов он не знал, да и знать не желал.

Иногда он ощущал себя участником странной пьесы, где главные и второстепенные роли распределялись между его подопечными, а зрителями загадочного действа, сами того не подозревая, выступали все граждане Ойкумены.

Римлянам полуденного мира могло показаться, что никакой пьесы нет, и любые выходки тринадцати (а точнее уже одиннадцати) легкомысленно приписывало их врожденной эксцентричности, ибо чего еще ожидать от отпрысков неизвестных родителей, рожденных машиной, сооруженной неведомыми чудовищами?

И только он, Парсифаль, оказывался полноправным участником спектакля, которого внезапно озарила догадка о количестве его действий, сюжетной канве и, даже, о том, кем еще из героев неизвестный автор решил пожертвовать ради пущего драматизма.

Или это не догадка, а случайно услышанный и не ему предназначенный шепот из суфлерской?

– Не хочу своим появлением беспокоить бывшую. Дела у нее, кажется, пошли на лад, – сказал Сердолик. – Устроилась на работу в Институт Внеземных Культур. Наверное, нам следовало раньше развестись…

– Институт Внеземных Культур? – переспросил Парсифаль, почувствовав резкий озноб. И, забывшись, добавил – тихо, задумчиво, как-будто разъясняя самому себе:

– Сектор объектов невыясненного назначения…

– А, ты уже знаешь! Она тебе говорила?

– Да-да, – торопливо подтвердил Парсифаль, – говорила.

Липкий страх не отпускал, вцепившись в кожу мириадами щупалец, втягивая в свое ледяное и беспросветное нутро. Неужели ОНО?! Чего так ждали и чего так опасались? Ради чего пугали друг дружку страшилками на тему “что они могут сделать с Человечеством”, а затем, устав и постарев, с не меньшим пылом принялись выдумать успокаивающие байки в стиле: “ну что они могут сделать с Человечеством?!”

Парсифаль ощутил почти неодолимое желание вскочить с жесткой койки, не задумываясь о благопристойном поводе, метнуться к себе и настучать дрожащими пальцами только ему известный номер экстренного канала.

В мутной пелене межмировой связи возникнет знакомая лысина, отсюда похожая на поверхность древней планеты, давно потерявшей атмосферу и беспрепятственно бичуемой космическими лучами, испещрившими ее бока пятнами, похожими на старческие веснушки. И к тому времени немного успокоившийся Парсифаль скажет в эту самую лысину кодовую фразу: “Хорек в курятнике”, за которой, может быть, и последуют дальнейшие расспросы и прояснение всех обстоятельств, но, по большому счету, ему, лучшему другу чертовой дюжины, которая так и останется чертовой дюжиной, несмотря на потерю очередного члена, можно будет умыть руки… и готовиться к рутинному профилактическому осмотру очередного подопечного.

Возможно, не выдержав напряжения, он так бы и сделал, но в этот самый момент лежащий на койке имперский офицер открыл глаза и посмотрел на них двоих жутким взглядом изголодавшегося хищника, увидевшего перед собой беспечных жирных куропаток.

Превозмогая себя, Парсифаль растянул уголки губ и как можно участливее поинтересовался:

– Как себя чувствуете? – и обернувшись к Сердолику, нисколько не заботясь о том, что пациент его по всей вероятности прекрасно слышит, добавил:

– Как хочешь, а без смирительной рубашки я его с тобой не оставлю. Не имею права, – на что Сердолик промолчал, а может просто не успел ответить, формулируя убедительный контраргумент в духе Всемирной декларации прав человека, поскольку имперский офицер выпростал из-под одеяла руку, ткнул указательным пальцем в побледневшего Парсифаля и ясным голосом сообщил:

– Я тебе яйца вырву, цирюльник.

– Zum Teufel, er hat alles gehört und verstanden?! – почти взвизгнул Парсифаль, готовый услышать из уст глубоко кондиционированного специалиста по спрямлению чужих исторических путей грубую аборигенскую тарабарщину, а отнюдь не правильный общемировой, причем столь умело пересыпанный оскорбительными обертонами и коннотациями, которые под силу даже не всякому узкому специалисту по абсцентной лексике.

– Не мог же я его оставить das wortlose Rindvieh, – усмехнулся Сердолик. Реакция Парсифаля его позабавила.

А Ферц, сев на койке и отбросив в сторону простыню, мрачно кивнул теперь уже Сердолику:

– И за бессловесную скотину ответишь!

Сердолик смотрел на зататуированное лицо Ферца, делавшее его похожим на Чеширского кота, которому вдруг крупно повезло провести всю свою жизнь не на дереве, вводя нетающей улыбкой в заблуждение наивных девочек, а на фок-рее пиратского корабля самого Барона Субботы, где зловещая ухмылка животного служила прекрасным дополнением к развешанным по мачтам трупам, в том числе и наивных девочек. Впрочем, вопрос о том, насколько можно оставаться наивным, ощущая как грубая пенька затягивается на горле, предоставлял, до поры до времени, широкое поле для домыслов.

Корнеолу вдруг показалось – это он сам, не к месту и не ко времени пробудившись от полуденной дремы, увязался за торопливым кроликом и попал в жуткий мир Страны Чудес, где каждый скрывает собственную суть под вычурной маской, и только он, Сердолик, отчаянно пытается выжить здесь, сохраняя столь дорогое ему лицо.

– Что тебе нужно, Ферц? – спросил Вандерер.

– Зажигатель, – ответил Ферц, и Сердолик нисколько не удивился столь странному желанию имперского офицера, продолжавшего скалить зубы в зловещей ухмылке. Более того, нечто подобное Корнеол и ожидал, ведь провалившись в кроличью нору заведомо оказываешься с мире сумасшествия, и если уж о чем и остается толковать, то лишь о формах подобной деменции и (очень и очень осторожно!) о медикаментозном облегчении симптоматики.

– Какого дьявола, умгекеркехертфлакш?! Зачем он тебе?! – воскликнул Вандерер, искренне изобразив удивление, за которым попытался скрыть страх.

Страх смердел. Так и следует вести себя высшему функционеру поганых тайных служб. Смердеть и портить воздух.

Неожиданно для самого себя Сердолик почувствовал неудержимый приступ хохота. Он закрыл глаза, его плечи затряслись. Наверняка со стороны это похоже на рыдания, рыдания по утраченной сказке о мальчике, который ужасно страшился чудовища, смотрящего на него из зеркала, пока кто-то ему не сказал, что он сам и есть это чудище из зазеркалья… Подобная мысль еще больше рассмешила его. А ведь так оно и есть! Так оно и есть!

– Корнеол! – вскрикнула бывшая жена, но он уже был в порядке, в полном порядке. Если бы не смех. Не дурацкий, раздирающий грудь и глотку смех:

– Это какое-то зазеркалье… чокнутое чаептие… страна чудес… задверье… стояли звери за дверью…

– Корнеол! – бывшая жена с ужасом смотрела на него.

Внезапная, негаданная жалость переполнила его.

Несчастная, одинокая баба. Не женщина, а именно баба, вдруг представшая перед ним без всяческой мишуры нового прекрасного мира, где человек звучит гордо, где каждому даны три ингредиента счастья и подробная алхимическая инструкция Высшей Теории Прививания, указующая как приготовить из них нечто удобоваримое.

Баба, чье изначальное существование опытом миллионов лет эволюции отлилось в чеканную формулировку “Kinder, Kirche, Küche”, в полуденный час обнаружила, что воспитанием Kinder занимается не она, а блестяще подготовленные профессионалы, обученные тому, как любить ребенка и как споспешествовать их талантам, Küche заменена Линией Доставки и любые попытки приготовить нечто съедобное из сырых продуктов чредой малоаппетитных операций признается если не преступлением против человечности (в широком смысле слова), то уж точно – эксцентричностью, малоприемлемой для мирного обще-жития. Kirche же вообще относилась к мрачным векам средневековья, мракобесия и аутодафе. Хотя некоторые конгрегации еще практиковали (с молчаливого согласия бдительной общественности) некие изощренные интеллектуальные практики, морщась вкушая кислые плоды на парочке подсыхающих ветвей авараамизма, христианство, как религия грешников, однозначно признавалось вредным для человеческого счастья и его же пищеварения.

– Всем нужен зажигатель, – вытирая слезы то ли смеха, то ли жалости сказал Сердолик. – Всем не терпится посмотреть как человек воспитанный превращается в автомат давно сгинувшей сверхцивилизации… Вот только никому не приходит в голову, что он не желает превращаться в какой-то там автомат! Вам это не приходит в голову?! – Приступ злости почти перехватил дыхание и стремясь ускользнуть от мучительной асфиксии Корнеол бешено заорал:

– Вам не приходит такая мысль в вашу дурацкую башку?! Вам всем?!

– Успокойтесь, – сказал Вандерер. – Нам надо успокоиться. Мы будем как слоны… огромные, толстокожие слоны… – Оторвав буравящий взгляд от Сердолика, он повернулся к Ферцу. – Слушайте… Ферц, зачем вам зажигатель? На кой дьявол, кехертфлакш, имперскому офицеру эта штука? Вы хоть представляете, что это такое?!

На что Ферц высокомерно, как и полагается имперскому офицеру, попавшему в стан врагов, но превосходством духа быстро перехватившему инициативу, заявил:

– Здесь нечего обсуждать. Вы не понимаете в какой ситуации оказались. Одно мое слово, и зажигатель все равно будет у меня. Только вы окажетесь трупами. Конги!

– Так точно, господин офицер! – лязгнул послушный Конги.

– Поразительное великодушие для имперского офицера, – сказал Сердолик. – Вандерер, вам еще есть, чему у них поучиться.

Однако Вандерер никак не отреагировал на колкость. Он оценивающе смотрел на Ферца, слегка двигая пальцами, как будто что-то нащелкивая на невидимой консоли. Насколько мог судить Сердолик, никаких шансов у Вандерера против Ферца не имелось. Пр-р-роклятая старость! Ситуация развивалась в русле силовых решений, никакие убеждения здесь не действовали и не могли действовать, поскольку ни одна из сторон не намеревалась идти на компромисс.

– Ферц, вам зажигатель не пригодится, – сказал Вандерер. – Это даже не оружие! Ферц, поверьте, мы сами толком ничего о нем не знаем, – в голосе Вандерера зазвучали просительные нотки. – К тому же зажигатель может сработать только с одним человеком, с ним…

– Не только, – осклабился Ферц. – У меня имеется собственный кандидат. Вы же боитесь этой штуки! Я даже здесь чую ваш страх, – Ферц как-то по-волчьи повел головой, как будто и впрямь принюхиваясь к кровавому следу загнанной жертвы. – Липкая и гадкая вонь… Вам не место в Дансельрехе. Убирайтесь отсюда. Убирайтесь к материковым выродкам! В толщу мира, где вы и возились как черви, пока не выползли на мировой свет!

– О ком ты говоришь? Какой еще кандидат? Ферц, послушай, что говорит Вандерер. Он мастер лгать, но сейчас говорит правду. Отпусти ее и убирайся на все четыре стороны. Можешь даже Конги с собой забрать, только ее не трогай! – Корнеол умоляюще сложил руки.

– Как же ты глуп… – прошептала бывшая жена.

– Не делайте глупостей, Сердолик! – крикнул Вандерер. – Это провокация!

Ферц устал. Невероятно, но после каждой сотни шагов он ощущал себя пропущенным сквозь пыточную машину. Ноги начинали дрожать уже на первом десятке, дрожь быстро поднималась от ступней до бедер, заставляя идти еще медленнее, хватаясь за выступы железных стен. На двадцатом шаге дрожь пробиралась в живот, превращая его содержимое в студень, который колыхался и булькал.

Дальше он сбивался со счета, затрудняясь точно привязать развитие симптомов непонятной болезни к стуку башмаков по поёлам. Приблизительно на сороковом шаге трясучка охватывала все тело, и дальнейшее продвижение по коридорам со стороны напоминало, наверное, дикую пляску, что исполняют, нажравшись ядовитых грибов, материковые выродки прежде чем заживо съесть взятого в плен офицера Дансельреха.

Пот стекал по телу крупными вязкими каплями, похожими на слизней, и в полубреду Ферц представлял себя покойником, оказавшимся по ту сторону мирового света, в непроницаемой толще, что окружает мир, и которая на поверку оказалась испещрена многочисленными склизкими и вонючими ходами, где ему и суждено скитаться, покрываясь гниющими струпьями, раз уж он отказался идти прямой дорогой, ведущей к океану смерти.

– Они… – заплетающимся языком говорил себе Ферц. – Все они…

Они – мерзкие выползки из-за пределов мира, которые изрешетили его дырами точно морские вши тушу древнего дерваля. Их надо не собирать после дождя, бросая с тропинки в траву, а давить, давить, давить…

Ферц тронул пальцами пылающий лоб. Кого собирать?! Зачем?! Какие еще тропинки?! Трава?! Даже мысли путались в невыносимой трясучке… Они – враги. Два врага. Возможно, их еще больше, но он видел пока только двоих – сытых и самодовольных. Один – высокий, худой, с глубоко запавшими глазами, будто пытались спрятаться под складками темных век, другой – незаметный, какой-то скользкий, готовый вывернуться из самых цепких пальцев памяти, ничего не оставив после себя, разве что мерзостное ощущение испачканных то ли в соплях, то ли в дерьме рук. Прилизанные волосы, глаза, посаженные так близко, что выбьешь одним пальцем, – вот и все… Докторишко… Костоправ… Цирюльник…

– Вот ты где! – почти весело сказал Сердолик, разглядывая дрожащего в ознобе Ферца. – Почему не предупредил, что решил прогуляться? – Он присел на корточки, потрогал лоб Ферца. – Тут такая штука, видишь ли… Парсифаль чересчур беспокоится о твоем состоянии… Вернее, о моем… моей безопасности… тьфу, птичий язык! Короче говоря, чем дальше ты будешь от меня уходить, тем хуже себя почувствуешь. Понимаешь? – он сочувственно смотрел Ферцу в глаза.

Вот странно, решись на подобное какой-нибудь материковый ублюдок, да что там – любой матрос или, того паче, маслопуп, он бы немедленно поплатился за столь вызывающий проступок, и мера расплаты определялась лишь степенью его лояльности и ценности Дансельреху. Ублюдок уже лежал бы со сломанной шеей, а матрос или маслопуп – с переломами конечностей и отбитыми внутренностями. Но вот прямой взгляд этого странного мерзавца не вызвал у Ферца агрессивного желания немедленно, не поднимаясь на ноги, из самого неудобного положения врезать Сердолику по буркалам. Даже наоборот, взгляд приносил блаженное облегчение, подобно тому, как порция сушеной печени зверя пэх избавляет от свинцовой тяжести близкой ломки.

– Я сам виноват, – сказал Сердолик, помог Ферцу подняться, а затем, схватив его за руку, торопливо потащил по коридору. – Давно следовало тебя ознакомить с Башней… Хотя, о чем я говорю! Ха-ха! Ознакомить с Башней! Все равно что сказать – ознакомить со вселенной! Масштабы, конечно, несоизмеримые, но вот сложностей, странностей здесь не перечесть. Она неисчерпаема, как электрон! Это такая удача, что мы на нее вообще наткнулись! Удача из удач! – Сердолик все ускорял шаг, пока они не побежали в расширяющуюся глотку коридора. – Здесь, конечно, не все так интересно… Автоматизированные сборочные цеха, конвейеры, расчетчики. К сожалению не смогу тебе показать гравитационную мельницу! Слишком далеко! Размеры Башни, видишь ли, обманчивы. Это снаружи она хоть и выглядит величественно, но изнутри! Никакого сравнения! Свертка пространства, естественно, но как реализовано! С какой точностью, элегантностью! “Башня” – неудачное название. Ее следовало назвать Мегаструктурой, Сферой Дайсона… Но не прижилось. Пусть будет Башня!

Слабость миновала окончательно. Ферц с трудом разбирал, о чем трещал Сердолик, а тот действительно трещал, как перегретый кодировочный аппарат, но неожиданно для себя заразился его лихорадочным возбуждением, он вертя во все стороны головой и стараясь хоть краем глаза уловить то, на что показывал Сердолик.

Проводником, сказать по чести, он оказался дерьмовым, поскольку речь его не поспевала за мыслью, а желание показать как можно больше перевешивало любые физические возможности это показанное хоть как-то утрамбовать в переполненную память. К тому же в пылу пробега Сердолик переходил на тарабарский язык – говорил, брызгая слюной, вроде бы понятные по отдельности слова, но складываться в голове Ферца во что-то осмысленное те категорически отказывались.

Они двигались по коридорам, переходам и эстакадам, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз по закрученным в спирали лестницам, не имевшим ни начала, ни конца, и если перегнуться через перила, то голова начинала кружиться, а глаза отказывались верить их чудовищной протяженности.

Не знай Ферц как устроен мир, он бы легко поверил в те абстрактные модели баллистики, которые приходится применять в расчетах полета ракет, и где Флакш представлял собой не газовую полость в бесконечной тверди, а наоборот – шар, подвешенный ни на чем.

Они шли через анфилады, заполненные лишь строительным мусором, с торчащими из стен проводами и освещенными тусклым светом аварийных лампочек, и тут же оказывались среди огромных грохочущих машин, не похожих ни на что, до сих пор виденное Ферцем. По размеру они во много раз превосходили стапеля для дасбутов, и глаза отказывались целиком воспринимать всю невозможную сложность движений их частей и сочленений. Как будто смотришь на вспоротого от горла до живота материкового ублюдка, чьи внутренности уже валяются по отдельности в песке, но продолжают трепыхаться в безнадежной попытке сохранить жизнь дочиста вылущенному телу.

Ферцу казалось, что помещения становятся все больше и больше, их стены и потолки смутно проглядывают сквозь дымку, подсвеченную огнями мириад проемов, где тоже двигались тени механической жизни, а где-то вдалеке, ближе к центру, вверх протягивались усеянные световыми точками гибкие нити, похожие на усы насекомых.

Не будь мир шарообразной газовой полостью, он вполне мог стать вот такой мегаструктурой – невообразимым лабиринтом геометрически правильных помещений.

– Что там? – показал Ферц на усы, чем заставил Сердолика остановиться и посмотреть вдаль, для чего-то приложив к глазам два растопыренных пальца.

– А-а, там… Какие-то башни… Я так и не сподобился туда сходить, слишком далеко и пост придется надолго оставить. По хорошему, здесь без глайдера не обойтись, но чтобы его сюда протащить, нужно найти подходящий проход…

И они пошли дальше. Если честно, то Ферцу до невозможности наскучило их скитание. Оно смахивало на дурной кошмар, что особенно часто снится курсантам во время первого прохождения по Блошлангу. Дасбут швыряет из стороны в сторону, могучий поток наполняет лодку монотонным гулом, от которого хочется заползти в самые дальние шхеры и замотать голову одеялом, а воздух становится неоднородным, что твой бульон, по чьей водянистой поверхности плавают редкие капли жира, отчего жадно раскрытый рот отчаянно втягивает разряженную атмосферу, где лишь иногда попадаются густоты, спасающие организм от асфиксии. Но самое жуткое – на человека накатывает неодолимая дремота, мелкая, как лужа около гальюна, но столь же мерзкая, источающая миазмы кошмаров, в которых скитаешься по бесконечным отсекам невообразимо громадного дасбута, и горло все сильнее сдавливает ужас перед замкнутым пространством.

А еще звуки, наполнявшие Башню… Они словно восполняли пустоту большинства ее помещений, вдыхали в них слышимость жизни, а может и были ее настоящей жизнью. И эта жизнь гулко резонировала даже в самом крошечном кубрике, тугой волной прокатывалась по коридорам, вихрем ввинчивалась в бесконечные лестничные пролеты и, наконец-то выбравшись на простор мелководья колоссальных пустот, набирала соразмерную им силу и захлестывала сложной гармонией, в которой ухо могло разобрать треск молний, удары волн, вой ветра, крики птиц, то есть всего того, что он вольно или невольно мог связать с уже знакомыми звуками, звуками, наполненными для него смыслом, но на самом деле в том, что давило на человеческую барабанную перепонку, не было ни единой известной ему ноты.

Тут Ферцу внезапно пришла в голову странная догадка – это и есть тишина! Полная, абсолютная тишина, какую невозможно установить во всем мире, но здесь неведомые архитекторы и строители Башни сотворили абсолютную тишину как одну из несущих конструкций чудовищно огромного сооружения, а возможно и как единственный материал, из которого только и могли прорасти ее лабиринты.

И эта тишина напряжена до предела, как напряжен корпус дасбута, все глубже уходящий в Блошланг, кряхтя и постанывая от громадного давления, изнутри потея океанской водой, что просачивается внутрь сквозь мельчайшие трещины и капилляры металла и резины. Так и здесь – то, что ухо воспринимало как многообразие переполнявших Башню звуков, на самом деле являлось такой же “влагой”, просачивающейся снаружи, из мира, а вернее – из тверди мира в ее пустоты…

Но тут течение мыслей Ферца прервалось, поскольку из-за поворота вывернула, лязгая гусеницами, новенькая, с пылу-жару сборочного цеха вражеская баллиста, уже окрашенная в до ужаса знакомый гнилостно-песочный цвет материковых дюн, с эмблемами Первой Ударной группы Легиона страны Неизвестных Отцов, хорошо известных каждому, кто десантировался на материк и кому посчастливилось выжить в боях с этой элитой выродков, выродков из выродков. Только они оснащались новейшей техникой, и она не шла ни в какое сравнение с той рухлядью, что имелась на вооружении у линейных армейских частей. А выучку и дух легионеров даже рядом не поставишь с разношерстной деревенщиной, из которых комплектовались обороняющие побережье армии. Вся задача полуголодных оборванцев на проржавевшем старье заключалась только в том, чтобы продержаться до подхода Легиона, быстро и верно погибая между огненными молотом десантирующихся частей Дансельреха и наковальней заградотрядов, не дающих этому сброду разбежаться.

Ферц крикнул Сердолику “Ложись!”, сам бросился на бетонку, больно брякнувшись голыми коленями, одновременно понимая – на просматриваемой дороге они все равно что учебная мишень для баллисты, чей рокот нарастал, а траки с оглушительной кровожадностью лязгали, точно предупреждая: на столь беспечных засранцев и пулеметной очереди жалко, вполне достаточно проехаться по ним, намотав кишки на гусеницы.

Это только в дешевых пропагандистских фильмах, которыми пичкают новобранцев, да крутят в дасбутах во время боевых походов под бдительным оком особистов, доблестному офицеру Дансельреху полагалось не валяться на бетонке, зажав уши, пуская от страха слюни и обгаживая штаны, а героически броситься с голыми руками на баллисту, ловко уворачиваясь от пулеметных очередей и ракет, вскочить на броню, с корнем выдрать люк и зубами перегрызть горло экипажу, а затем самому сесть за рычаги машины, развернуть ее навстречу вражеской колонне и вступить в неравный бой, из которого либо выйти победителем, либо мужественно сгореть, протаранив последний вражеский танк.

Броситься… вскочить… выдрать… перегрызть… развернуть… погибнуть… Чересчур длительный путь к неизбежному результату. А еще Ферцу показалось смешным и даже стыдно изображать из себя героя пропагандистской поделки, этакого сверхчеловека с огромными мышцами и микроскопическими мозгами. Успокаивающее душу убеждение, что нормальные люди, офицеры они Дансельреха или самые распоследние выродки, ТАК себя не ведут, а ведут именно так – распластавшись на бетоне в ожидании неминуемой гибели, заставляло покориться приближению машины, стать жертвенным козлом, чья жизнь благословит баллисту на щедрую кровавую жатву.

Машины нескончаемым потоком грохотали мимо, а Ферц все продолжал лежать, пока Сердолик не похлопал его по плечу, а когда он поднялся, раздавленный не баллистой, а стыдом, что казалось не менее болезненным и, к тому же, более мучительным, его спутник уже знакомым виноватым тоном произнес:

– Извини, забыл тебя предупредить…

– Откуда здесь техника материковых выродков? – просипел Ферц, отчаянно пытаясь смочить пересохшее горло частым сглатыванием.

Сердолик вздохнул и принялся отряхивать куртку и шорты Ферца, на что тот даже не попытался подобающе отреагировать, а покорно стоял и пытался сосчитать сколько же новеньких баллист проедет мимо. Получалось это у него не очень – на втором десятке он сбивался и по какой-то ему самому непонятной логике начинал считать с начала.

– Мы сами еще не понимаем, что это за сооружение и для чего оно здесь, – сказал Сердолик. – В Башне множество заводов, которые производят такую технику.

– Для чего, для чего, – мрачно передразнил Ферц Сердолика. – Для войны, чего же еще! Помогает материковым выродкам, бьет в спину Дансельреха! – Ферц начал заводиться. Ничто так не будоражит праведную ярость как обделанные от страха штаны.

– Для войны? – переспросил Сердолик. – Возможно, хотя непонятно, зачем это нужно… Понимаешь, Башня – это нечто вроде огромного завода по производству различных машин… не только для Флакша, но и для других… хм… ну, скажем, миров. Мы пока и сами не знаем толком – для каких. К тому же у Башни невообразимый возраст! Понимаешь? Здесь еще не было людей, а она уже создавала машины.

Бывшая жена полуобернулась к роботу:

– Ты ведь не держишь меня, Конги?

– Никак нет, мэм, не держу, – ответил тот.

– Я могу уйти совершенно свободно и никто не причинит мне ни малейшего вреда? – уточнила она с улыбкой.

– Вы можете уйти совершенно свободно, – подтвердил Конги. – Я не допущу, чтобы вам был причинен хоть малейший вред.

– Видишь? – бывшая жена торжествующе посмотрела на Сердолика. – Ничего не случилось. И не случится. Ничего, кроме предательства. У нас славная компания предателей. Да, Вандерер? – Вандерер даже не шевельнулся, ни один мускул не дрогнул на его лице. – Сколько раз вы предавали меня – мелкую песчинку у подножия гранитного монумента, покрытого изморозью? А, Вандерер? Что уж говорить об остальном человечестве?! Или я ошибаюсь? Или мне оказана высокая честь стать жертвой предательства со стороны одного из небожителей?! Отвечайте! – Она притопнула ногой.

– Не нужно истерик, – даже не сказал, а попросил Вандерер.

Внешне он все еще сохранял ледяное спокойствие, но внутри кипела еле сдерживаемая ярость. Чего не отнять у стоящей перед ним истерички, так это умения доводить его до белого каления. Как у присно памятного знатока запрещенной науки… Поневоле уверуешь в метемпсихоз! С каким бы удовольствием он отхлестал бы эту дуру по щекам, чтобы впредь не думала вмешиваться в тщательно подготовленные операции… С другой стороны, если тщательно подготовленные операции летят в тартарары из-за какой-то стервы, то грош им и их разработчикам цена. Не операция это тогда, а так… скверно отрепетированная реприза… паскудный водевильчик из жизни отдыхающих…

– А ведь я поверила… – у нее перехватило дыхание и она замолчала, прижимая ладонь к груди, глядя куда-то вбок.

Вандереру вдруг представилось, что перед ним не живой человек, а специально созданная кукла, единственной целью которой как раз и является выводить его из равновесия, расстраивать планы и заставлять с тоской вспоминать о благодатных временах на Флакше, где и не такие препятствия устранялись добрым проверенным способом. И вот у этой куклы наконец-то кончился завод, отчего она замерла в столь неудобной для живого человека и пугающей позе.

Но, словно услышав его мысли, кукла немедленно ожила, выпрямилась, посмотрела Вандереру в глаза, проверяя – слушает ли он ее, и продолжила почти с полуслова, в нужных местах делая драматические остановки:

– …поверила вашему жестокому спектаклю… поверила, что вы застрелили его… что он умер… умер… умер… – Естественно, у куклы вовсе не речевой механизм заел. Просто согласно программе для пущего эффекта полагалось трижды повторить последнее слово, сопровождая его как можно более горькими всхлипываниями.

– О чем ты говоришь?! – крикнул Сердолик. – О ком?!

– Я ведь поверила… поверила… а кто бы не поверил?! Кровь… кругом кровь… все в крови… он тянется, тянется, а из всех ран – кровь… фонтанами… салютами…

О том, что в мгновения тяжелых нервных потрясений люди кусают кулаки, Сердолик, конечно же, читал, но ему казалось, что никакого реального физического действа за подобной фразой не стоит, и это не более чем оборот речи, образное выражение, подобно пресловутому носовому платку, который полагается терзать под столом, с улыбкой на лице выслушивая трагические вести. Бывшая жена именно кусала кулак, с силой впиваясь в побелевшие костяшки пальцев и казалось – еще немного, и кожа лопнет, расползется, рука обагрится кровью, пачкая губы и подбородок, словно у изголодавшегося кровососа. Сердолик готов был зажмуриться, только бы не увидеть превращения бывшей жены в упыря, но крик Вандерера хлестнул по ушам, испугом отгоняя мерзкое видение:

– Сердолик, успокойте ее! Истеричка! Он умер! Умер! Понимаешь?! – Вандерер вдруг побагровел, оттопыренные уши задергались, что, вероятно, могло бы показаться смешным, наблюдай их кто-то со стороны. Он сжал огромные мосластые кулаки и потряс ими перед собой. – Потому что я не достаю пистолет для дешевых представлений, понимаешь?! А только чтобы убивать! Убивать! Убивать!!!

– Милая, успокойся… – Сердолик схватил бывшую жену за руку. – Милая, все будет хорошо, все будет хорошо, вот увидишь! Не слушай его… не слушай никого! Только меня… а можешь и меня не слушать… Подумай о нашем сыне! – Он обернулся к Вандереру и с плохо сдерживаемой яростью и даже какой-то обидой бросил тому:

– Думайте о чем говорите! Нельзя так! Нельзя, черт вас побери!

Чем выше поднимался градус когда-то, практически в незапамятные времена, мирной беседы, которую только и пристало вести человекам воспитанным, невзирая ни на какие привходящие обстоятельства, тем все более откровеннее развлекался Ферц. Он давно уже почуял под казалось-бы непробиваемой броней всемогущества этих людей, вылезших из поганой дыры в мировой тверди, устойчивый запашок неизбывной гнили, какой доносится из-под сколь угодно стерильного бинта, намотанного бестолковым штатным костоправом экипажа на необработанную рану. Если повязку не содрать и не вытряхнуть из гниющей язвы комок червей, то боль начнет сводить с ума.

Ферц ни в коей мере не рассматривал себя в качестве того, кто, переборов отвращение, возьмет на себя столь мерзкую обязанность (ибо измываться над материковыми выродками и упырями – одно, а срезать пропитанную гноем повязку, под которой шевелится выводок червей, со своего брата по оружию – совсем другое).

Но сейчас он рассматривал этих сытых, откормленных, гладких, с хорошими зубами и приятным запахом изо рта, с кожей, где не отыщешь ни единого изъяна, которая, кажется, светится изнутри, ясными глазами, не ведающими ни гноя, ни мучительной воспаленности, ухоженными ногтями без темной каймы, легко дышащими носами, откуда не тянется хроническая юшка вечной простуженности, и Ферцу до боли в кончиках пальцев захотелось содрать в них не только их дурацкие одежды, но и самою кожу, обнажить их прогнившие тела, но не облегчения их мук ради – нет! – а для того, чтобы сбить с их лиц спесь превосходства над теми, кому не посчастливилось (по их мнению) родиться в здешнем мире.

В своем иллюзорном высокомерии они давно позабыли о том, как мерзок человек по природе своей, и если он источает благовоние, то не из-за врожденной неспособности портить воздух, а лишь потому, что в задний проход путем весьма болезненной операции ему вбили озонатор.

– Они говорят о неком шифровальщике группы флотов Ц, моем хорошем знакомом, которого здесь называют Навахом, – сказал Сердолику Ферц. – Он оказался материковым выродком и сейчас находится в руках имперской разведки. Его разрабатывает сам господин Зевзер. Вы не слыхали о господине Зевзере? – как бы между прочим поинтересовался у присутствующих Ферц. – Ха-ха! Никто не слыхал о господине Зевзере, ведь встреча с ним заканчивается смертью. Мучительной смертью. На пыточном станке. Под ножами, которые вырезают на вашем теле приговор.

– Он лжет, – сказал Вандерер. – Не слушайте его, он лжет!

– Мой дом, – сказал Сердолик. – Проходи. Не стоило мне это делать, ну да ладно. Не оставлять же тебя одного.

– Мог бы и оставить, – проворчал Ферц. – Я не напрашивался.

– Я в ответе за того, кого приручил… – усмехнулся Сердолик, несильно подталкивая Ферца к выходу из тесного отсека. – Не обижайся. На самом деле я даже рад, что ты здесь. Одному дома невмоготу.

Ферц шагнул прочь из духоты, пропитанной странным запахом, какой бывает при сильных грозах, вытер заливающий глаза пот и осмотрелся.

Ну и размер! Кубрик для боевого расчета дасбута где-нибудь на плавучей казарме покажется тесной каютой по сравнению с тем, куда привел его Сердолик. Да что там кубрик! Здесь бы уместился командный центр группы флотов Ц, а заодно и М, и Ф, и Д!

Ферц даже приготовился привычно поежиться в ожидании ощущения стылости и промозглости, неизбывно присущих огромным помещениям, с прогревом которых не справится ни одна обогревательная система, если бы кому-то пришло в голову ее вообще устанавливать. Но здесь не было и намека на влажный холод. Наоборот, казалось что ты погрузился в нечто теплое, обвалакивающее, убаюкивающее, отчего хочется опуститься на мягкий ворсистый ковер, свернуться калачиком и задремать…

– Садись, располагайся, – похлопал Ферца по плечу Сердолик.

Ферц с удовольствием последовал бы приглашению Сердолика, так как ноги медленно, но верно наполнялись свинцовой тяжестью, а на плечи словно бы взвалили ящик с патронами, однако никаких седалищ не обнаруживалось, равно как и иной мебели, за исключением висящих на стенах плакатов.

Справедливая ярость на неуместную шутку уже начала подогревать кровь бравого офицера Дансельреха, но тут сам Сердолик уселся прямо в пустоту, однако на пол не брякнулся, поскольку тот вспучился навстречу его заду, подхватил, обтек, вспенился мелкими пузырьками, а когда они разгладились, то оказалось, что хозяин дома сидит в низком кресле вытянув вперед длинные тощие ноги по уже знакомой Ферцу привычке.

– Я его сам построил, своими руками, – сказал Сердолик. – Не люблю города со всей суетой… А здесь в самый раз – тишина и развалины, развалины и тишина. Не смотри, что комната такая маленькая, друг мой Ферц. Здесь все есть – и для гостей, и для семьи… – Корнеол помрачнел, выудил откуда-то из воздуха запотевший стакан, шумно отхлебнул. – Семьи вот только уже никакой нет… А может я не прав? – Сердолик вдруг оживился. – Может здесь и моя вина?

Ферц решил последовать примеру Сердолика. Ничего сложного в этом не оказалось, как, впрочем, и обзавестись стаканом с ледяной дрянью – достаточно лишь пошевелить пальцами. Хотелось чего покрепче, по-ядреней, но промочить пересохшее горло и это подойдет.

Насчет замечания Сердолика о собственноручном возведении дома Ферц немедленно вынес мысленный вердикт: “Врет как потаскуха о своем здоровье”. До последнего момента Корнеол вроде бы ни в чем не продемонстрировал своего умения убедительно лгать, да и какой ему резон делать это сейчас, когда Ферц, по мнению Корнеола, находится в полной его власти, а повод говорить неправду выглядел мелковатым. Однако бравый офицер Дансельреха даже в столь необычных условиях оставался склонным верить лишь собственным глазам. А глаза говорили, что на такую постройку пришлось нагнать уйму народа, и не каких-нибудь обсосков из трюма, не умеющих управляться даже с собственным шлангом, чтобы попасть в сортирную дырку, а профессионалов без дураков.

– Понимаешь, друг мой Ферц, – продолжал Сердолик, – она ведь так и сказала: “Твоей вины здесь нет”, но кто поймет этих женщин, – он вздохнул, тем самым подтверждая свою беспомощность в столь тонких материях.

На что Ферц, кому порядком надоели стенания Сердолика, а по всему телу распространился зуд приступить к немедленной рекогносцировке, ибо не вечность же ему здесь гнить, одетым в короткие штанишки и попивая приторную бурду, заявил:

– Идешь к женщине – запасись плеткой.

Сердолик поперхнулся, бросил стакан на пол и принялся стучать себя по груди, борясь с кашлем.

– Хороший совет, – как можно вежливее просипел он, побагровев лицом.

Пока Сердолик громко сморкался в огромный кусок ткани, который он, словно кудесник, вытащил из кармана, Ферц отставил стакан, поднялся, подошел к стене и принялся рассматривать то, что поначалу принял за плакаты. Но, как оказалось, они не несли никакой полезной пропагандистской нагрузки и относились к запрещенному в Дансельрехе разряду так называемого “искусства”. Поначалу Ферц, привыкший к воспитательной прямолинейности агиток, даже не сразу сообразил, что на них изображено.

На одной огромное чудище с жутковатого вида потомством паслось в джунглях. Пропитанием для них, как догадался Ферц, служили огромные деревья, одно из которых они общими усилиями свалили и, судя по всему, уже догрызали ствол.

Другая словно вышла из кошмара или предсмертных видений – мутная синева с просвечивающими огнями то ли высокого свода, то ли вспышек зениток, отражающих ракетную атаку, полуразвалившиеся пылающие лачуги, омерзительная жижа, по которой плыла лодка с двумя трупами.

Против трупов, вспышек и огня Ферц ничего против не имел Возможно, тот, кто нарисовал картинку, в меру своих убогих сил пытался изобразить атаку дасбутов на прибрежное поселение выродков, но поскольку сам никогда воочию этого не видел, то и получилось у него вяло, без ярости. Даже трупы на волнах больше походили на живых. Им бы башки поотрывать, кишки из вспоротых животов добавить, а еще доблестного десантника Дансельреха пририсовать – могучего, неустрашимого, с факелом в руке, от пламени которого и полыхают хижины.

Но больше всего Ферцу понравилось изображение темного четырехугольника на светлом фоне. Под ним наверняка скрывалась столь безыдейная отрыжка предательских умствований, что местная цензура наложила вот такую печать – черный квадрат без затей, как и полагалось суровым стражам общественного здравомыслия.

В уголке каждой картинки имелся бумажный треугольничек. Сердолик сказал:

– Это все хромокопии, конечно же. Обычно я не придерживаюсь столь глупого правила хорошего тона – вставлять в уголок бумажку, дабы кто из гостей не дай бог не принял их за подлинники, но жена настояла. А потом… все как-то недосуг их убрать, – Сердолик криво улыбнулся. – Тебе, я гляжу, понравилась моя коллекция.

Ферц неопределенно пожал плечами. Высказывать далеко нелестное мнение надзирателю он не намеревался. Каждый гниет так, как ему хочется. И чем быстрее эти черви из тверди мира сгниют в своих логовищах, тем лучше для Флакша.

Сердолик встал и раздвинул занавеси, обнажив широченное окно. Даже не окно, а целую стеклянную стену, которая, к огромному несчастью для Ферца, нисколько не ограничивала заинтересованного взгляда, с доверчивым бесстыдством обнажая расстилающуюся панораму.

– Оно распахнуто как бор, все вширь, все настежь! – продекламировал Сердолик.

– Эк… – только и смог произнести Ферц.

Привлеченный странным звуком Сердолик обернулся, шагнул к подопечному, схватил его за плечи и принялся легко встряхивать, что-то говоря, но Ферц его уже не слышал, с отстраненным интересом рассматривая бледные шевелящиеся губы Корнеола, с каким обычно смотришь на труп, прибившийся к борту дасбута, исключительно для собственного интереса размышляя о том, кем тот был при жизни – материковым выродком, по прихоти течений оказавшимся посреди океана, или офицером Дансельреха, погибшим во время десанта на побережье, а может – зеленым новобранцем, смытым за борт по время циркуляции.

А если точнее, то именно таким трупом неизвестного происхождения и ощутил себя Ферц – распухшим, бесчувственным, плывущим в невыразимо жуткой пустоте, и где-то совсем рядом полыхало нестерпимо обжигающее шарообразное пламя, похожее на бесконечную вспышку ядерной бомбы, от которого невозможно укрыться, ибо силы, чьей мертвой игрушкой стал Ферц, неудержимо влекли его все ближе и ближе к пылающей и клокочущей бездне, крепче и крепче принимающей его в свои объятия, невидимым прессом сдавливая так, что еще немного, и он брызнет во все стороны отвратительной гниющей кляксой.

Вот уже руку пронзила боль, хотя Ферцу оставалось непонятным – как он, мертвец, может чувствовать ее, как он вообще может что-то чувствовать, ведь после смерти нет никого и ничего, ни приключения, ни путешествия, а значит… значит он еще жив, и если открыть глаза, то можно увидеть Сердолика, вонзающего ему в предплечье нечто блестящее, похожее на огромное насекомое-кровопийцу с жадно извивающимся хоботком.

– Моя ошибка, моя ошибка, моя ошибка… – почувствовав, что Ферц пришел в себя, Сердолик убрал насекомое, и участливо спросил:

– Ты как? – при этом вид у него был ну вточь как у новобранца, непомерной глупостью заслужившего десяток ударов шомполом по ягодицам и гауптвахту. – Не бойся! Das ist der Himmel, das ist die Sonne… die Sonne и der Himmel… Они у вас не видны, потому что… Кехертфлакш, как же все не во-время!

– Я в порядке, – Ферц пятерней оттолкнул склонявшееся над ним лицо, сел и с опаской посмотрел на задернутое занавескою окно. – Я понял – die Sonne и der Himmel.

Он встал и оглянулся на все еще сидящего в странной позе Сердолика – подогнув под себя ноги и устроив костлявый зад на пятках. От одного его вида хотелось потянуться до хруста в коленях.

– Ничего ты не понял, – вздохнул Корнеол. – Ладно, – хлопнул он себя по бедрам, словно наконец-то приняв затруднительное для себя решение. – Все равно это необходимо сделать. Дам тебе помощника… друга… слугу… денщика! – громко щелкнул пальцами, подобрав нужное слово. – Конги!

В противоположной от окна стене возник широкий проем и внутрь шагнуло нечто, принятое Ферцом поначалу за человека, облаченного в нелепый, громоздкий бронекостюм со шлемом, какие одно время стояли на вооружении у материковых выродков, но затем были списаны за полной бесперспективностью. Гидравлика у подобных сооружений часто выходила из строя, не выдерживая броневой нагрузки, что превращало их и сидящих внутри людей, прикованных к рычагам управления, в легкую добычу для десантников Дансельреха. Главное заключалось в том, чтобы заставить выродка до капли выжать боекомплект, периодически поддразнивая его ложными атаками, – несложная задача, учитывая панику стиснутого в стальных внутренностях водителя, который под водопадом раскаленной смазки отчаянно дергал рычаги управления в безнадежных попытках оживить бронекостюм.

И когда тот окончательно замирал, начиналось особое развлечение, которое десантники называли “жаркое”. Попадались выдающиеся мастера приготовления “жаркого”, так умело поджигавших этот ходячий бронированный хлам, что тот горел весьма длительно, столь же медленно, но верно превращая визжащего выродка в славно пропеченное блюдо. Степень удачности приготовленного “жаркого” определялась лишь после того, как выродок в собственном соку наконец-то вываливался из импровизированной печи, и его розовая плоть, покрытая золотистой корочкой, легко отслаивалась от костей дымящимися кусками.

– Знакомьтесь, – сказал Сердолик. – Конги, это наш гость – господин Ферц. Ферц, это Конги, с сегодняшнего дня – ваш денщик. Располагай им по своему усмотрению. Спрашивай у него все, что интересует, он подключен к Информаторию, – Сердолик похлопал вставшего рядом с ним Конги по бронированной руке, и только теперь Ферц понял – насколько же огромен его новый надсмотрщик.

– Приветствую вас, господин Ферц, – сказал Конги неожиданно приятным, располагающим голосом, который настолько не соответствовал его виду, что Ферц невольно заподозрил Сердолика в умении чревовещания. Грозное создание должно не говорить, а взрыкивать, лязгать и грохотать, желательно испуская клубы дыма и подтекая смазкой. – Поступаю в полное ваше распоряжение.

Ферц обошел Конги, придирчиво рассматривая истукана со всех сторон, но опасливо заложив руки за спину, дабы невольно не коснуться брони. Несмотря на некоторую схожесть, Конги не шел ни в какое сравнение с грубыми поделками материковых выродков. Все его сочленения надежно прятались под броневыми щитками, наиболее уязвимые места прикрывали дополнительные наросты, под которыми, как решил Ферц, имелись антикумулятивные заряды. На широких плечах крепились турели с продолговатыми насадками, бдительно следящие темными отверстиями за офицером Дансельреха. Единственное, по мнению Ферца, бравый вид Конги портили торчащие из металлической башки шары, похожие на прожекторы.

Сделав полный обход и составив предварительное представление о боевых качествах Конги, удовлетворенный Ферц встал перед машиной, качнулся с пятки на носок, упер руки в бока и, состроив грозную физиономию, со всей мочи рявкнул:

– Звание?!

– Не понимаю вас, господин Ферц, – мягко ответил Конги. Все-таки голос настолько не подходил ему, как если бы баллиста при пуске ракеты вдруг принялась ворковать по-птичьи, вместо того, чтобы издать утробный взрык, именуемый вояками “пердежом”.

– Ну, теперь сами разберетесь, – улыбнулся Сердолик. – Развлекайтесь, – сдала ручкой и исчез из комнаты.

Ферц в отсутствие Корнеола не удержался и в полнейшем восхищении еще раз обошел Конги. Эх, такое бы да в устье Блошланга – легендарное и священное место для каждого гражданина Дансельреха, куда стремятся пройти армады дасбутов, но лишь немногим счастливчикам удается безнаказанно прорваться сквозь плотный огневой вал, сквозь минные заграждения и боны, пройти сложнейшим фарватером и не сесть на мель! Одним таким чудищем там, конечно, не обойтись, но взводом, ротой, бригадой…

Ферц аж зажмурился, пытаясь представить грозные ряды таких вот Конги с тяжелыми пулеметами наперевес стальным клином врубающихся в орды материковых выродков, сея смерть налево и направо, оставляя после себя лишь фарш из мертвых легионеров, перемолотых мясорубкой свинцового ливня. Ему даже показалось, будто он ощутил едкую пороховую вонь, сдобренную тяжким запахом крови, которая так перемешалась с дымом, что оседала на еще живых крупными каплями багрового дождя.

– Твое вооружение? – хотел так же грозно рявкнуть Ферц, но от столь милых сердцу видений он неожиданно осоловел, точно вылакал целую флягу спирта в компании старых боевых друзей. Рявкнуть не получилось, но бравый офицер Дансельреха компенсировал столь досадный факт могучим тычком в корпус Конги, от которого тот, будь он человеком, должен был согнуться попалам, дабы заполучить бодрящий удар сапогом по морде или локтем по почкам.

Однако Конги даже не пошевелился и своим уже до крайности раздражающим педерастическим голосом невозмутимо произнес:

– У меня нет оружия. У меня другая задача.

– Какая? – прошипел Ферц, пытаясь унять боль в отбитых пальцах – Конги оказался тверд, как скала.

– Я создаю изображения. Я робот-психотерапевт.

– Что? – не поверил своим ушам Ферц. – Какие еще изображения?! – Он вознамерился пнуть необученную деревенщину в коленную чашечку, но вовремя одумался, сообразив, что на ногах у него не старые добрые говнодавы, а нечто легкомысленное на тесемочках, более подобающее продажным девкам, нежели офицеру Дансельреха.

– Разные, – ответствовал Конги. – Необходимые для формирования реальности, наилучшим образом обеспечивающей психотерапевтический эффект субъекта суггестии…

Странно, говорил Конги вроде по-человечески, но Ферцу сказанное показалось тарабарщиной, кехертфлакш, почище той, на которой общались Сердолик и Парсифаль. Ферц от отчаяния зарычал, стиснул кулаки, по-звериному оглядывая комнату в поисках чего-нибудь очень тяжелого и очень железного, но тут через порог шагнул Сердолик, ободряюще потрепал его по плечу и, не говоря ни слова, вновь исчез за дверью.

Неожиданно для самого себя Ферц успокоился и даже расслаблено опустился в услужливо возникшее кресло, достав из воздуха нечто прохладительное, но, к сожалению, без единой капли алкоголя.

– Изображения говоришь? – буркнул он в стакан. – Ну, покажи чего-нибудь.

– Я уже показал, – сказал Конги. – Корнеола Сердолика, который вошел в комнату и потрепал вас по плечу. Я посчитал, что именно это окажет наилучшее общетерапевтическое воздействие на вашу психику.

– Угу, – только и смог выдавить из себя Ферц. Его пальцы так сжали стакан, что тот рассыпался на кусочки, залив ему штаны прохладительным. Со стороны могло показаться, будто бравый офицер Дансельреха обмочился.

Дорога оказалась идеально прямой, словно некто лезвием полоснул по заросшему густой растительностью брюху равнины, и оно расползлось в стороны, обнажив пружинящую подложку запекшейся крови.

Маршировать по ней одно удовольствие, решил Ферц, пару раз притопнув ботинками, которые, как и форму, ему вернул Сердолик, ибо бравому офицеру Дансельреха вконец опостылело разгуливать голоручкой-голоножкой.

– Рядовой Конги, шагом а-а-арш! – зычно скомандовал Ферц, и робот немедленно перешел на строевой шаг, с силой впечатывая огромные ступни в похожую на резину поверхность дороги. – Песню за-а-а-певай!

Рядовой Конги запел на своем тарабарском наречии, но Ферц без труда понял, что это боевая песня, в которой наверняка поется о ненависти к врагу, о братстве по оружию, о близкой победе и еще более близкой героической гибели. Маршевую сопровождал могучий аккомпанемент военного оркестра с полагающимися медью и барабанами. Его оглушительное звучание перекрывал не менее могучий рык рядового Конги, который после утомительных тренировок и многочисленных нарядов вне очереди, куда входило не только традиционное драинье толчков, но и копание окопов в полный профиль под обстрелом вероятного противника (в чьей роли выступал сам Ферц, кидавший в рядового огромные булыжники), все-таки избавился от мерзкой привычки говорить так, словно ему отстрелили яйца. Теперь рядовой Конги говорил и пел как и подобало говорить и петь служивому Дансельреха – низко и хрипло.

Несмотря на отбивающую шаг огромную махину, на дороге не оставалось ни малейшего следа. Построй материковые выродки такую до самой столицы, и десантникам Дансельреха ничего не стоило бы перебросить по ней дивизион баллист и танков, чтобы на плечах драпающих легионеров ворваться в город и под чистую вырезать их сучий корень.

В анизотропности подобного гипотетического шоссе Ферц нисколько не сомневался, даже тени мысли у него не возникало, что это материковые выродки, перебросив на побережье несколько бронетанковых армий, огневой мощью сметут даже самый крупный десант Дансельреха.

Рядовой Конги говорил что-то об этих дорогах, которые в его трепотне обладали невероятными свойствами. По нему выходило, мол, дороги никто не строил, они сами росли, преодолевали водные и прочие преграды, становясь мостами, пока не опутали весь здешний мир до самых отдаленных закоулков. Однако самое фантастичное заключалось в том, что давным-давно дороги двигались сами по себе, будто твой подъемник в Крепости, и встав на нее где-нибудь в Задрещатье через долго ли, коротко можно было приехать в отдаленное Забубенье, нисколько не беспокоясь о ловли попуток.

На какой соляре работали дороги или через каждую тысячу шагов там стоял атомный движок – Ферц не разобрался, ибо выдумки Конги ему быстро наскучили.

Над густыми зарослями кустарника проглядывали полуразрушенные дома, покосившиеся столбы и решетчатые фермы, все оплетенные какой-то мочалистой дрянью – не то местной травой, не то вообще какой-то заразой, что высасывала из городских останков последние соки. Чем дальше они с Конги двигались по дороге, тем выше становились руины, тем увереннее они вырывались из цепких объятий кустарника, обломками стен отбиваясь от его ползучих атак.

Кое-где виднелись водоемы – все как на подбор правильной круглой формы, заполненные зеленоватой водой. Поначалу Ферц злорадно подумал о воронках от ковровых бомбардировок города, но потом приметил торчащие из них скульптуры жутковатого вида, что опровергало его предположения.

К тому времени, когда они дотопали до центральной площади города, стало совсем жарко. Ферц приказал Конги замолчать, ибо ему надоела воинственная тарабарщина – кто знает, о чем он на самом деле поет? Может о том, как хорошо порвать на куски его, Ферца, и оставить на съедение местным крысам, кехертфлакш.

Центр площади огораживали низкие столбики с протянутыми между ними ржавыми цепями, покрытыми все той же мочалистой щетиной, а в глубине между двумя домами с зияющими оконными проемами, наличествовал некий монумент, привлекший внимание Ферца. С того места, где они вошли, разобрать что же памятник изображал и в честь какого события воздвигнут, оказалось невозможно, так как сделан он был из иссиня-черного камня, который почти бесследно тонул в падающих на него густых тенях.

Более близкое знакомство с монументом ясности не внесло. На бесформенном, угловатом куске камня лежал распростертый человек в неуклюжем костюме противорадиационной защиты, а из его груди торчало нечто, похожее на оперение баллисты. Золотая надпись у подножия памятника на все той же тарабарщине гласила: “Zu Andenken an Allforscher”.

– Вольно, – скомандовал Ферц стоящему навытяжку Конги и опустился на ступеньку монументы. – Что там такое? – ткнул он пальцем в ограждение.

– Подпространственный колодец, господин дасбутмастер! – рявкнул Конги.

– Какой еще колодец, кехертфлакш? – не понял Ферц. – Перегрелся, солдат?

– Никак нет, господин дасбутмастер! Не перегрелся, господин дасбутмастер! Все механизмы и логические блоки работают в штатном режиме, господин дасбутмастер! Подпростанственный колодец имеет своим предназначением экстренную эвакуацию населения в случае внезапной внешней агрессии, предположительно Вандереров, господин дасбутмастер! В соответствии с распоряжением Совета Небожителей подпространственными колодцами оборудовались все населенные пункты с числом проживающих в них свыше…

– Хватить тараторить, солдат! – хлопнул по колену Ферц. – Что-то я не вижу здесь никакого колодца, даже, кехертфлакш, подпространственного.

– В настоящее время колодец запечатан, господин дасбутмастер!

Ферц раскрыл было рот для продолжения допроса Конги на предмет того, что представляет из себя этот самый колодец, как работает, какова его пропускная способность и, кехертфлакш, кто такие Вандереры, чьей агрессии боялись еще более непонятные Небожители, но ему внезапно вновь стало так непереносимо скучно, что он оставил расспросы, найдя на какое-то время более интересное занятие – скусывание заусенцев.

В последнее время Ферц замечал за собой приступы вот такой скуки, когда информация, имеющая оперативную и разведывательную ценность, вдруг начинала вызывать челюстевыворачивающую зевоту. Насколько мог вспомнить Ферц, последний такой же приступ накатил на него, когда по какому-то поводу, который истерся уже из памяти, Конги вдруг, а может и не вдруг, а под давлением со стороны дасбутмастер, поддавшись его непревзойденному мастерству косвенного допроса, что позволяет выуживать конфиденциальную информацию во вполне дружеской беседе, принялся рассказывать о своем участии в некой экспедиции.

Поскольку Ферца не слишком интересовали черви, поселившиеся в мировой тверди, чьи дела представлялись ему чересчур уж мелкими и столь же малоаппетитными, как копошение их собратьев в гнилом дервальем мясе, то вел косвенный допрос исключительно из любви к искусству и желания лишний раз попрактиковаться в мастерстве, где требовалась не грубая сила сапог, могучими порциями выбивающих из материкового выродка всю достоверную и недостоверную информацию, а исключительная хитрость, дьявольская осторожность и полнейшее хладнокровие без руко- и ногоприкладства.

Что за экспедиция, куда и с какой целью направлялась, Ферц, честно говоря, не уловил, да и вряд ли это могло иметь хоть какую-то важность – мало ли что взбредет червям, почуявшим запах тухлятины.

Факты заключались в том, что в одной из полостей, которыми, оказывается, испещрен фирмамент, экспедиция обнаружила некое древнее сооружение, возведенное предположительно Вандерерами (подобная формулировка, означающая, по сути, полное отсутствие какой-либо достоверной информации, поминалась в здешнем мире с такой частотой, к месту и не к месту, что Ферц воспринимал ее как ругательство, наподобие “кехертфлакш” или даже “умгекеркехертфлакш”, и вворачивал ее в разговорах с Сердоликом, чем повергал того в искреннее недоумение).

Исследование древних развалин, как пояснил Конги, показало их чудовищную древность, на что Ферц резонно заметил – какой же в этом интерес для червей, которые обожают тухлятину, но вот окаменелости им явно не по зубам, но Конги сарказма и каламбура господина дасбутмастера не понял или вежливо пропустил мимо своих металлических ушей, и принялся объяснять Ферцу всю важность подобных находок для их червивой жизни.

Самым удивительным оказалось то, что развалины оказались не развалинами, а специальной машиной, внутри которой хранились зародыши. Смысл и назначение хранилища оставались неясными, да члены экспедиции не слишком об этом задумывались, поскольку главной проблемой стало – что делать со вполне жизнеспособными эмбрионами? Уничтожить их или инициировать и посмотреть что народиться?

Среди людей начался разброд и шатания, поскольку даже червям ничто человеческое оказалось не чуждым, ибо каждый из них тщился выудить из находки максимальную выгоду и одновременно прикрыть задницу. Поэтому ни у кого не поднялась рука немедленно доложить руководству и компетентным органам о находке под смехотворным предлогом очередной проверки и перепроверки обнаруженных фактов.

Вот тут-то на сцену и вышел Конги, до сих пор выполнявший роль универсальной обслуги экспедиции, умело прикидываясь грузчиком, охранником, поваром, уборщиком и, даже, болваном железным, когда исследователи, разгоряченные спорами до хрипоты о судьбе находки, но вынужденные по причине дурного воспитания сдерживаться по отношению друг к другу, дабы не скатиться к рукоприкладству, подзывали Конги и срывали на нем всю накопленную ярость либо криком с брызгами слюны, либо пинками и тычками в железную грудь, либо и тем и другим одновременно.

На самом деле Конги являлся ничем иным, как штатным соглядатаем, коей полагался каждому подобному предприятию, ибо кто знает этих яйцеголовых, в своей неуемной страсти копаться в окаменевшем дерьме способных раскопать такое, что не удастся расхлебать и самым компетентным из всех компетентных органам.

Пока члены экспедиции надеялись, что задержка с сообщением о находке даст им фору в обделывании своих частных делишек, те, кому это полагалось по долгу службы, уже знали о всех перипетиях, и не только знали, а непрерывно заседали, вырабатывая самое обратимое из всех необратимых решение.

Собственно, ответ был известен изначально – никто в здравом уме и твердой памяти не решится сохранить чреватую самыми опасными и непредсказуемыми последствиями находку. Но решению зачистить экспедицию огневой мощью Конги (с последующим уничтожением эмбрионов и более тщательным изучением обнаруженных древних машин на предмет копирования полезных технологий в более спокойной обстановке закрытых научных центров) по какой-то причине хода не дали. То ли сказалась врожденная порченность червей, до дрожи трусящих хоть чем-то повредить своим сородичам, то ли у кого-то из высокопоставленных лиц имелись в составе проштрафившейся экспедиции родственники, друзья, любовницы. Подробностей Ферц не уловил, ибо к данному моменту приступ скуки у него обострился настолько, что хоть ложись и засыпай.

Конги получил приказ деактивировать весь состав экспедиции, ликвидировать эмбрионы и ждать прибытия представителей компетентных органов, что он и сделал.

Дабы избежать осложнений, а также воспользоваться удобным случаем натурного моделирования поведения ограниченного социума в подобных ситуациях (никто не мог гарантировать, что такая находка – первая и последняя, и что в следующий раз обстоятельства сложатся гораздо более драматично, когда сообщество червей поставят перед фактом необходимости принять и воспитать нежелательных отпрысков неизвестных родителей), всем членам экспедиции внушили, что древний агрегат все-таки разрешился от бремени орущими и гадящими младенцами со всеми вытекающими для посвященных последствиями.

Тут уж Ферц впал в полудрему, более не в силах отделять сон от яви, да и метания червей, озабоченных полученными знаниями, раскрывать которые им строжайше запретили, дабы не сломать судьбу нежелательных отпрысков неизвестных родителей, существовавших исключительно в воображении участников злополучной экспедиции, казались ему, мягко говоря, надуманными. Поэтому конца рассказанной Конги истории он не услышал, а может и не было у нее никакого конца, и мытарства живущих иллюзиями червей продолжались до сих пор.

Однако две вещи крепко засели в голове Ферца. Первое. Конги – штатный соглядатай и даже не считает нужным это скрывать. Второе. Железное чудище помимо грубой физической силы и штатного вооружения, которое оно пока никак не продемонстрировало, обладало невероятной способностью к замещению подлинной реальности воображаемой, а проще говоря – к психоломке, что превращало рядового Конги в несокрушимое оружие.

Единственное, господина дасбутмастера смущала идиотская наивность Конги с которой он раскрывал стратегические секреты потенциальному противнику. Нельзя исключать и того малейшего шанса, что железный болван просто-напросто врал Ферцу – вдохновенно, самозабвенно и чертовски убедительно.

– Ты зачем приставлен к Сердолику? – в лоб спросил Ферц.

– Тайна личности, господин дасбутмастер, – отрапортовал рядовой Конги. – Информация запрещена к распространению, господин дасбутмастер.

Бессмысленно приказывать Конги нарушить дурацкую “тайну личности”, смысл которой Ферц никак постичь не мог, хотя тот же Конги несколько раз разъяснял ему ее на примерах (какие-то там неизлечимые болезни и необратимые поступки, что звучало для Ферца хуже всякой тарабарщины). Но, по крайней мере, железный болван не отрицал, что и впрямь приставлен к Сердолику.

– Покажи мне его жену, – потребовал Ферц.

Ферц ожидал, что если Конги в очередной раз не заартачится, опять ссылаясь, умгекеркехертфлакш, на набившую оскомину “тайну личности”, то здесь как наяву возникнет живая женщина, которую можно осмотреть со всех сторон, пощупать и, чем черт не шутит, заглянуть под юбку. Но вместо пиршества всех пяти чувств господин дасбутмастер получил весьма скудный паек некого смутного воспоминания о весьма красивой женщине с кокетливой родинкой на губе, с которой, как ему показалось, он встречался в теперь уж незапамятные времена.

– Красивая, – сказал восхищенный Ферц.

– Так точно, господин дасбутмастер, – подтвердил рядовой Конги.

– Что ты понимаешь в красоте, идолище, – презрительно бросил Ферц, большая доля опыта общения с противоположным полом которого сводилась к сожительству с воммербют, блеклыми, как сушеная рыба, телефонистками Адмиралтейства, веселыми, но грязными девками из Трюма, да представительницами материковых выродков, хотя последнее следовало прописать не по статье удовлетворения физиологических потребностей, а части обязательной программы истязания приговоренных к мучительной смерти упырей (кто кого истязал еще надо посмотреть, учитывая отвратный вид этих так называемых женщин).

– Все понимаю, господин дасбутмастер, – дерзко возразил рядовой Конги, чем несомненно заслужил бы неминуемое наказание, не окажись господин дасбутмастер в весьма фривольном настроении.

– Пусть она появится здесь голая, солдат, – приказал Ферц.

– Не могу, господин дасбутмастер.

– Ни разу не видел ее голой, рядовой?

– Не в этом дело, господин дасбутмастер, – несмотря на то, что Конги вновь вытянулся во фрунт и чеканил каждое слово с уставным лязгом, по содержанию его ответ тянул на десяток ударов шомполом. – Не могу по этическим соображениям, господин дасбутмастер.

– Каким-каким, солдат? – почти ласково поинтересовался Ферц. – Ты говори нормально, солдат. Вроде по-человечески умеешь толковать, а точно материковый выродок тарабарщину бормочешь.

– Так точно, господин дасбутмастер! Есть говорить по-человечески, господин дасбутмастер! – громыхнул Конги так, что эхо прокатилось по площади. – Учитывая ваше теперешнее состояние, господин дасбутмастер, считаю себя не в праве демонстрировать вам других людей в том виде и в тех обстоятельствах, которые они могут воспринять как порочащие их достоинства.

На первых словах рядового Конги господин дасбутмастер вроде бы даже приосанился, гордясь вбитой в железную башку местной деревенщины сложной наукой правильного обращения к высшему по званию, но последующая отповедь новобранца не столько его разъярила, сколько повергла в ступор.

Проделав весьма непростую мыслительную операцию по переводу сказанного чучелом железным на человеческий язык, Ферц переспросил:

– То есть дрочить я на нее не смогу?

– Я не могу ослушаться законов роботехники, господин дасбутмастер! – вновь рявкнул рядовой Конги, будто грозный взрык мог хоть в малейшей степени искупить неподчинение приказам командира в условиях, приближенных к боевым.

– Чего-чего, железо?

– Законов роботехники, господин субмаринмастер!

– Что еще за долбанные законы, умгекеркехертфлакш, ты материковый ржавый ублюдок?! – взвился Ферц. – Единственный закон на всей вашей сраной земле – я, и только я! Ты понял, жалкий тупорылый маслосос?! – господин дасбутмастер стоял на самой верхней ступеньке лестницы, что вела к монументу, сжав кулаки и наклонившись к невозмутимой железной морде рядового Конги, точно собираясь вцепиться в нее оскаленными зубами. Лишь с этого места Ферц мог орать на робота не снизу вверх, а, по крайней мере, на равных.

– Никак нет, господин дасбутмастер! Не понял, господин дасбутмастер! – отрапортовал Конги. – Я могу подчиняться только трем законам роботехники, господин дасбутмастер! И вашим приказам, господин субмаринмастер, в той мере, в которой они не противоречат трем законам!

Ферц в глубокой задумчивости принялся грызть ногти. Вот так в лоб этого чурбана чугунного не переспоришь. Хоть головой об него бейся или заставь его головой об стену биться – все одно – упрямо будет талдычить об этих, умгекеркехертфлакш, законах.

Ферц сплюнул и посмотрел на монумент. Законы, говоришь? Ха.

– Слушай приказ, солдат! – гаркнул господин дасбутмастер, и образцовый рядовой Конги щелкнул металлическими пятками. – Видишь монумент?

– Никак нет, господин дасбутмастер! Никаких монументов не вижу, господин дасбутмастер! – отрапортовал рядовой Конги.

Ферц опешил. Он шагнул к памятнику и осторожно ткнул его пальцем, точно опасаясь, что тот лопнет как мыльный пузырь. Рука ощутила шершавую поверхность камня. Странное чувство, будто и не камень, а огромный магнит, силовыми полями опутывающий тело с головы до ног, тянущий к себе неодолимой силой, которой нет возможности сопротивляться, а можно лишь податься вперед, распластаться по тяжелому черному куску, словно тот – жертвенник, на котором материковые выродки вырезали сердца врагов во славу Неизвестных Отцов. Или черви воздвигли сей монумент с пронзенным ракетным оперением огромным человеком не во чью-то славу, а как грозное напоминание о том, какими силами раздвигаются узкие пределы их мерзких ходов, которые они буравили в тверди?

С начала мира они ползли сквозь узкие пещеры, гибли под обвалами, падали в пропасти, издыхал в тупиках, но когда выползли в мир Флакша, то лишь крохотная часть червивого народца осмелилась поселиться под его сводами. Жизнь мириад поколений во тьме и сырости выработала в них извращенный ум, научила создавать невероятные машины, дабы быстрее пробивать ходы в скальной породе, но что им это даст там, где нужен не извращенный ум, а извращенная сила, где нужны не землепроходчики, а дасбуты и баллисты?!

Они могут все, им под силу создавать иллюзии и разрушать их, червям ничего не стоит поселиться в башке железного болвана и заставлять его не видеть того, что есть на самом деле, прозорливо полагая, что человек, оказавшийся в их норах, может изменить устоявшийся порядок вещей.

– Перечисли все, что видишь, солдат! – приказал Ферц.

– Так точно, господин дасбутмастер! – ухнул рядовой Конги. – Вижу вас, господин дасбутмастер! Вижу ступени на которых вы стоите, господин дасбутмастер. Вижу пыль и обломки камней на ступенях, господин дасбутмастер! – тут Конги слегка запнулся, но все же добавил:

– Вижу повсюду многочисленные микроорганизмы, господин дасбутмастер!

– Микроорганизмы, значит, – Ферц потер подбородок. – Видишь горы и леса, но не видишь ни черта… – неожиданно вспомнилась дурацкая присказка.

Столь чудесной способностью Конги зреть только дозволенное, нельзя не восхититься. Солдат и не должен видеть, он должен слепо выполнять приказы вышестоящего по званию.

– Слушай приказ, солдат! – взревел Ферц. – Делаешь двенадцать шагов вперед, вытянув перед собой клешни. Почувствовав преграду, упрешься в нее изо всех сил. Задача: ликвидировать невидимую преграду, возведенную материковыми выродками на пути десанта Дансельреха! Задача ясна?!

– Так точно, господин дасбутмастер! – также оглушительно лязгнул Конги, словно на площадь вползла целая бригада баллист.

Вышло это у них настолько лихо, по-боевому, что у Ферца тепло в груди разлилось, как это обычно бывает, когда после долгой артподготовки десантники наконец-то врываются в береговой укрепрайон материковых выродков, и вот тут уж начинается настоящая схватка – штык против штыка.

Конги поднялся по ступеням к монументу, вытянул вперед руки, шагнул и уперся огромными ладонями в камень с загадочной золотистой надписью. Если он и удивился возникновению у него на пути невидимой преграды, то виду не подал, а немедленно приступил к выполнению второй части полученного приказа.

Его ножища вдруг стали оплывать, точно свечки, массивной туловище просело вниз, руки ударили в основание памятника дробильными агрегатами, во все стороны полетели каменные крошки, одна из которых чиркнула по щеке Ферца, но потрясенный господин дасбутмастер даже не шелохнулся.

Грудь и голова Конги уперлись в монумент, руки по запястья ушли в основание, металлическая спина взбугрилась чудовищными мышцами, отчего челюсть Ферца отвисла вниз, как если бы он узрел прорезавшийся в белом корпусе дасбута глаз, воздух вздрогнул от невидимого взрыва, монумент с распростертым на нем телом дрогнул, качнулся и начал медленно заваливаться.

Что-то хрустело и рвалось, словно лопались натянутые стальные канаты, грохотало как армия отбойных молотков, уничтожающая город, скрипело точно рангоуты старого дасбута, выброшенного на штормовую отмель.

Затем все эти звуки перекрыл грохот обрушившегося монумента, облако пыли взметнулось вверх, расплылось душной белесой кляксой, отчего у Ферца засвербило в носу и выступили слезы. Со стороны могло показаться, что бравый офицер Дансельреха в глубине души сожалеет о содеянном.

Ни о чем таком Ферц, естественно, не сожалел, разве об отсутствии под рукой какой-нибудь тряпицы, сквозь которую можно продышаться или прочистить ею глаза.

Когда пыль немного осела, Ферц увидел, что Конги замер в нелепой позе на расплющенных почти до основания туловища ногах – наклонившись далеко вперед, опираясь на руки, и вытянув вперед голову на неожиданно длинной шее, тем самым став похожим на одичавшего материкового выродка, что водились в непролазной чащобе леса, передвигались на четвереньках и покрылись густой шерстью.

– Рядовой Конги! – просипел Ферц, но тот даже не пошевелился, лишь издавая то ли гудение, то ли сигнал:

– Улла-улла-улла-улла…

“Сломался”, – оборвалось все внутри у бравого офицера Дансельреха. Еще бы, такую махину голыми руками свернул! Если надо, он и баллисту на кусочки порвет… Ферц на негнущихся ногах двинулся к замершему Конги, вот теперь уж точно сожалея, только не из-за дурацкой каменюке, а из-за испорченной его непродуманными действиями машине. Кто знает, может у червей больше нет таких…

– Эй, Конги, – осторожно позвал Ферц.

– Улла-улла-улла-улла… – продолжал вещать тот.

Ферц опасливо пнул Конги по руке, но убедившись, что тот никак не реагирует, отвесил ему пинок со всей силы, до боли в пальцах ноги.

– Когнитивная нестабильность, – лязгнул Конги. – Неодолимое противоречие блоков послушания и модулей совести. Прошу внешнего вмешательства. Прошу внешнего вмешательства. Улла-улла-улла-улла…

Ага, подумал Ферц. Вот это понятно. Он еще раз пнул Конги, наклонился к округлому выступу на его башке и со всей мочи проорал:

– Теперь слушай новые законы роботехники, солдат! Первое! Робот должен беспрекословно выполнять приказы своего командира в чем бы они не заключались и каких бы усилий не потребовало их выполнение! Второе! Робот вправе наносить ущерб другим людям в неменьшей мере, чем того требует выполнение первого закона. Третье! Робот не должен заботиться о собственной безопасности, выполняя полученные приказы. О его безопасности позаботится, если это потребуется, командир. Повтори!

Конги прекратил заунывный вой, тяжело пошевелился, выдирая пальцы из каменного подножия уничтоженного монумента, выпрямился, вытянулся на приведенных в норму ногах, возвысившись над Ферцем устрашающей башней неодолимой мощи, отчего тот слегка струхнул, однако на смерть подавив желание даже шевельнуться.

– Робот должен беспрекословно выполнять приказы своего командира в чем бы они не заключались и каких бы усилий не потребовало их выполнение, – сказал Конги. – Робот вправе наносить ущерб другим людям в неменьшей мере, чем того требует выполнение первого закона, – уверенности в его могучем лязге прибавилось. – Робот не должен заботиться о собственной безопасности, выполняя полученные приказы. О его безопасности позаботится, если это потребуется, командир! – последние слова он уже проревел, словно пошедшая на взлет ракета.

– Вот так-то, железо, – удовлетворенно покачал головой Ферц.

– Вы все лжете! Все! – крикнула бывшая жена Сердолика. – Я и не знала, что ложь может быть такой… такой обыденной… Мне она казалась сродни убийству – да, люди убивали, но это было так давно… еще при мамонтах… А потом на моих глазах… его… Но даже тогда я не поверила в существование лжи… А теперь верю! Верую, ибо абсурдно…

Сердолик повернулся к Ферцу:

– Ферц, у меня нет зажигателя. Я бы отдал его тебе, но у меня его нет, – он замолчал, видимо колеблясь – продолжать ли дальше. – Я его уничтожил, понимаешь? Уничтожил, как величайшее искушение своей жизни. Враг рода человеческого нашептывал мне: “Возьми, сделай, стань тем, кем тебя задумали самые могучие, самые мудрые, самые добрые”…

– Я ничего не нашептывал, – с наигранным неудовольствием сказал Вандерер, но Сердолик не обратил внимания на его неуклюжую попытку подыграть тому, что он считал блефом.

– Возможно, я так и сделал бы. Сделал, если бы имелась хоть крошечная надежда, что во мне останется что-то человеческое, что я не превращусь в какой-нибудь монокосм с вечной жизнью в неописуемых наслаждениях от плеска звездных морей…

– Сынок, – тяжело выдохнул Вандерер, – если это так, то ты сделал огромную ошибку, – крупные капли пота проступили на обрюзгших щеках.

– Тем, что не захотел плясать под вашу дудку? – ядовито поинтересовалась бывшая жена Сердолика, но Вандерер не обратил на ее слова никакого внимания.

Вытирая пальцами пот каким-то бабьим движением, словно бы размазывая неудачно легший макияж, он не отрываясь смотрел на Корнеола, то ли ожидая небесного грома, испепеляющего отступника, то ли разверстого пекла под его ногами.

– Мы проводили эксперимент по изучению регенерации зажигателей… – наконец сказал Вандерер. – В отличие от других артефактов Вандереров они не восстанавливаются. Мы уничтожили один зажигатель… – здесь он замолчал, как опытный артист выдерживая паузу.

– И что? – спросил Сердолик.

– Через несколько дней после уничтожения зажигателя она… человек, которому он принадлежал, погиб в горах. Лавина обрушилась на группу школьников. Но этот человек оказался единственным погибшим, – сказал Вандерер.

– Случайность, – выдохнул Сердолик. – Это ваши дурацкие интерпретации. Дайте факты воспитателям детского сада, и они сочинят не менее забавную историю… – развел руками Корнеол. – И я… я не собираюсь в горы!

Вандерер молча выслушал его, как обычно слушает строгий родитель наивные оправдания провинившегося отпрыска, отлично понимая, что тот всего лишь храбрится, отчаянно пытаясь пересилить дрожь в коленях и руках.

И Сердолику вдруг пришел в голову дурацкий вопрос – почему у гипотетических создателей этих дурацких зажигателей и у главы компетентных органов одно и то же имя?! Что за прихоть судьбы одарила неведомых чудовищ, давным-давно сгинувших в бездне пространства-времени, и чудовище в обличье человека даже не именем, а каким-то скверным погонялом – то ли намекавшем на их обоюдную неуспокоенность в этом мире, отсутствие корней и ветрил, то ли на холодную отчужденность, ледяное равнодушие интеллекта, что препарирует попавшие на скальпель его познания вещи отнюдь не из интереса, не во имя высокой и, может, гуманной цели, а лишь подчиняясь инстинкту разума, требующего от своего носителя поступать с вещами именно так и никак иначе. А если в этом совпадении таился глубокий смысл, точнее даже не таился, а взывал к каждому, кто хоть раз слышал о Вандерерах и при этом имел сомнительную честь хоть краем уха услышать о железном старце, что твердой рукой правил Kontrollenkomission, ведавшей штатными кострами аутодафе во имя безопасности человечества? Если выцветшими глазами старца на Ойкумену взирало слившееся в монокосм чудовище, из каких-то своих, чудовищных, соображений все же решившее до конца досмотреть незамысловатое, в общем-то, представление под названием “гусеница в муравейнике”?

И словно бы прочитав эти мысли Сердолика, его бывшая жена вдруг отчаянно выкрикнула в столь ненавистное лицо железного старца:

– Я не верю! Чепуха! Ваши обычные бредни о заговоре сверхцивилизации! Параноики! Вас лечить надо! Это же человек! Человек с большой буквы! Личность! Гордое звучание! А вы говорите, что между какими-то дурацкими штуками и Человеком имеется неразрывная связь… Мракобесие! Какая связь?! Только в вашем извращенном умишке каждый человек всего лишь винтик… функция… шестеренка в бездушном механизме! Поэтому вам и нужны всякие флакши-макши… вам кровь нужна! Вам плевать на богатый внутренний мир, на Высокую Теорию Прививания!