Глава 10

В старую каменную церковь тянулся ручеек людей. Летом туристы любили фоткаться на ее фоне. В ней даже сохранился старинный колокол, отбивавший каждый час. Сама церковь была настолько большая, что вмещала всех прихожан нашего городка и соседних трех. Сегодня, похоже, все жители пришли в полном составе.

Я же себя в церкви чувствовала некомфортно. Ну, то есть не вообще в церкви, а именно в нашей. Мама говорила, что это здание в классическом стиле, папа вторил, что постройка имеет историческое значение, их слова значили лишь одно – церковь была старая. Мне не нравятся старые вещи. Все старое – это разрушение и увядание. Несколько лет назад Деккер был в Греции и показывал мне фотки.

– Правда поразительно? – спрашивал он, демонстрируя очередной снимок древнегреческих развалин.

– Поразительно, – соглашалась я, а у самой мороз шел по коже. Древние развалины служили лишь напоминанием о том, что перестало существовать. О том, что однажды нас всех не станет. Что и обо мне забудут.

Старость – это всегда опасно. Наш дом еще нельзя назвать старым, но он уже приближается к этому состоянию. На третьей ступеньке всегда была небольшая щелка, но со временем она стала издавать жуткий, обреченный скрип. И теперь я старалась на нее не наступать. Однажды и наш дом начнет ветшать и в итоге разрушится.

Но жизнь иронична. Меня чуть не убила молодость. Свежий, только-только взявшийся лед, разломившийся под моим весом. Как избавиться от этих мыслей? Последний раз в церкви – много месяцев назад – я почти всю службу смотрела вверх – нет, не в поисках Бога, а в поисках трухлявых потолочных балок. Я отлично знала, где находятся аварийные выходы и куда бежать, если начнут рушиться стены. А ведь это было весной. С тех пор здание могло значительно обветшать.

Старики мне тоже не особо нравились. Ничего личного, но их тела, как и всё вокруг, разрушались. Они служили мне напоминанием о том, в кого я превращусь, о том, что потом меня не станет вовсе. Может быть, знай я ближе папиных родителей, все было бы иначе, но не сложилось. Раньше каждое лето они приезжали к нам из Флориды, а мы навещали их на Рождество. Но три года назад бабушка сломала шейку бедра, поэтому поездки для нее стали невозможны. А на Рождество родители решили не ехать, потому что поездка может пойти мне во вред. Мне теперь многое может пойти во вред…

Поэтому, когда старики стали вылезать из автобусов и заполнять все вокруг, я спряталась за папину спину. Первый автобус привез обитателей дома престарелых из городка, где находилась папина контора. Папа состроил подобающее бухгалтеру лицо, поздоровался с несколькими клиентами. Я продолжала стоять у него за спиной. Изуродованные артритом руки тянулись ко мне, хлопали меня по плечу. Пытливые глазки шарили вокруг отца, но я не поднимала взгляда. Мама свои морщинки называла мимическими, появившимися из-за привычки широко улыбаться, а у этих стариков лица были испещрены глубокими бороздами. И даже когда они мне улыбались, я видела, что складки кожи скрывают только уныние.

Появилось и стало нарастать покалывание в мозгу, напоминающее мурашки, но только внутри головы. Уткнувшись глазами в землю, я повторяла «Счастливого Рождества, счастливого Рождества» в надежде, что словами смогу замаскировать неприязнь.

Вдруг раздался совсем молодой голос:

– Здравствуйте, мистер Максвелл!

Я выглянула из-за папиной спины.

– Привет, Дилани!

– Рад тебя видеть, Трой! – поздоровался в ответ отец.

Мама уставилась на Троя. Она смотрела на черные джинсы, черную кожаную куртку, черные кроссовки и явно отмечала в голове галочками, по каким пунктам его вид не соответствует случаю.

– О, Трой! Много о тебе слышала! – воскликнула мама, схватив его ладонь двумя руками.

Даже если бы я говорила ей о Трое, момент получился бы неловким, а ведь я не говорила. Я бросила на нее короткий взгляд, но мама не обратила внимания.

– А где твои родители? Познакомишь нас?

Трой сник. Я больно ущипнула маму за локоть.

– Дилани! Да ты что! – вскрикнула она, схватившись за руку.

– Потом скажу… – прошипела я. Но уверена, Трой все слышал.

– Все в порядке. Дилани пытается намекнуть, чтобы вы не спрашивали меня о родителях, потому что они умерли. Но все в порядке.

– О, извини… – только и смогла произнести мама.

– Ничего, вы же не знали.

Глазами, на которых уже успели выступить слезы, мама обвела людей у Троя за спиной.

– А с кем ты здесь?

Трой потупил взгляд.

– Один, мэм.

Мама выпрямилась, всплеснула руками.

– Тогда вечером ты ужинаешь с нами.

Все, она решила проблему.

На лестнице я нагнулась к Трою и шепотом спросила:

– Что ты здесь делаешь?

– Я? Я хожу на службу каждую неделю. А вот что ты здесь делаешь?

– М-м…

Семья Максвеллов превращалась в добропорядочную католическую семью ровно дважды в год: в сочельник и на Пасху. Ну, вот и сегодня был такой день. Обычно мы слушали детский хор, несколько рождественских историй от священника и тем ограничивались.

Мы сели в центре бокового нефа, на шестнадцатом ряду от распятия. Откуда-то с самых первых рядов исходило притяжение. Я вопросительно посмотрела на Троя. Он кивнул и, нагнувшись к самому уху, прошептал:

– Второй ряд. Женщина в голубом шарфе.

Вытянув голову, я увидела ее. Даже шея была испещрена морщинами. Голубой шарф повязан на волосах, сквозь черную шаль, накинутую на плечи, выпирают кости.

– Несильно совсем…

– Еще есть время.

– Думаешь, мы можем ей помочь?

– Посмотри на нее. Рак. В наших силах – только облегчить страдания.

Трой говорил это так, будто даже смотреть на нее ему было больно. Я придвинулась к нему. Мы ждали, пока запоет хор.

Мама подалась ко мне.

– Дилани, сними куртку. Здесь очень душно.

Я вздрогнула. Мама подобрала мне наряд без рукавов, так что скрывать повязку на руке было нечем. Трой, кажется, с одного взгляда понял, чего я опасаюсь.

– Давай помогу, – сказал он и медленно стянул с меня куртку, сразу же заключив мою больную ладонь в свои и положив ее к себе на колени.

Мама смотрела на мою руку на коленях Троя, а я чувствовала, как краска поднимается от шеи, заливает лицо. Но мама промолчала. Откашлялась и повернулась к кафедре. Запел хор. Дети спели «Тихую ночь», затем «Вести ангельской внемли» – они исполняли церковные гимны, задрав кверху головы. Музыка и тепло от рук Троя говорили мне, что он ошибается. Мы никак не можем быть в аду.

После службы я надела куртку, и мы вышли на улицу. На парковке мама положила ладонь Трою на плечо.

– А какие у тебя планы на Рождество, Трой? – спросила она.

Трой следил взглядом, как шла к автобусу женщина в голубом платке на голове. Пустые глаза в запавших глазницах, сил не хватило даже подняться в автобус – ей вышел помочь водитель. Трой повернулся к нам.

– Мы на работе празднуем в складчину.

– В складчину? – мама повторила эти слова с неописуемым отвращением, как будто ничего более ужасного на Рождество придумать было нельзя. – Приходи к нам завтра на рождественский обед. В три часа.

– Спасибо, но… Но я не могу…

Трой снова смотрел на автобус: вот закрылась дверь, загудел двигатель.

– Мы настаиваем, – сказала мама.

Трой посмотрел на всех нас.

– Спасибо за приглашение, но…

– Приходи, – сказала я.

Мы встретились взглядами, и «нет» застыло у него на губах. Он снова повернулся к автобусу. Прищурился, наблюдая, как тот выезжает со стоянки и удаляется.

– Хорошо, – прозвучал быстрый и резкий ответ. После чего Трой развернулся и направился к своей машине.

Я сидела на заднем сиденье, закрыв глаза. Я справлюсь. Трой будет рядом – и я справлюсь. С переднего пассажирского сиденья обернулась мама.

– Сколько ему лет, Дилани?

– Кому?

– Трою. Он же сказал, что работает. Только сейчас поняла. Ты знаешь, сколько ему лет?

– Девятнадцать.

Мама смотрела подозрительно.

– А с кем он живет?

– Не знаю.

Я уставилась в окно. Если мама узнает, что Трой живет один, то встречаться с ним я смогу только под ее присмотром. И должна буду отчитываться, куда я еду, если захочу взять машину. И потеряю возможность общаться с единственным человеком, который понимает, что со мной творится. Дверка клетки захлопнется. Руки привяжут к кровати, накачают меня снотворным и будут держать в плену.

– Ты не хочешь со мной ни о чем поговорить? – спросила мама низким голосом.

– О боже!

Отец вздохнул. Мама выпрямилась на сиденье.

– Ну хорошо, извините, что я озвучила то, о чем и так все подумали.

– Он снимает квартиру с кем-то, – сказала я настолько тихо, что это и ложью нельзя было считать.

Я размотала бинт и заклеила ожог широким пластырем.

– Порезалась упаковочной бумагой для подарков, – объяснила я маме, когда она заметила.

Рождественским утром мы открывали у искусственной елки подарки. Мне подарили одежду на размер больше прежнего и новый телефон вместо того, который утонул в озере. Папины родители прислали мне пятьдесят долларов, и теперь я обладала состоянием в пятьдесят три доллара. Мама надела свитер, который я выбрала, и он оказался далеко не так плох. Удивительно, но факт.

Я утащила к себе в комнату подарки и приступила к процессу распаковки. Надо было еще смириться с тем, что одежда, засунутая на дальние полки шкафа, мне больше не подходит. Я доставала вещи, из которых выросла, и бросала в кучу на пол.

Когда в дверь постучали, я как раз оценивала размеры кучи.

– Войдите.

Деккер распахнул дверь, но замер на пороге. Я стояла возле шкафа.

– Счастливого Рождества.

Он пару раз качнулся вперед-назад, осмотрел беспорядок, затем вошел, закрыл дверь. И остался стоять.

– Насчет того вечера…

– Давай не будем, – попросила я.

Ведь я могу сказать что-нибудь глупое, он ляпнет что похуже. А хотелось просто все уладить. Чтобы все было как раньше. Поэтому, опережая его возможный ответ, я заговорила:

– У меня есть кое-что для тебя. Просто идеальный подарок.

Порывшись под кроватью, я выудила сверток. Деккер сел на скомканное покрывало, взял подарок, уставился на упаковочную бумагу.

– Ты пыталась что-то нарисовать?

– Смотри, здесь уже были рождественские ели. И звезды. Как положено на Рождество. А я решила переделать звезды в еврейские звезды, как положено на Хануку.

– В звезды Давида, – заржал Деккер. – Ну, Дилани, даже не знаю, что сказать. Это было не обязательно.

Я тоже села на кровать, но дальше от Деккера, чем села бы раньше.

– Да открывай уже!

Деккер отрывал верхний слой упаковочной бумаги. Прежде чем он добрался до коробки, я выпалила:

– Там футболка. Я же знаю, как ты ненавидишь сюрпризы.

С улыбкой он развернул футболку и сказал:

– Прикольная.

Я купила ее в торговом центре в магазине – зашла в него в первый и, возможно, последний раз в жизни. Футболка была белая, на груди красовалась картинка огромного аппетитного сэндвича, а над ним синими буквами – слово «ГЕРОЙ». Деккер надел футболку прямо поверх своей с длинным рукавом.

Затем встал и полез в задний карман джинсов.

– Я не знал, как упаковать, чтобы ты их не порвала, поэтому вот. – И вручил мне билеты. – «Отверженные». Мама прочитала, что в Бангоре будет представление. А она же знает, что у нас эта книга по программе.

Мы оба посмотрели на «Отверженных» на столе – давно забытых. Деккер дарит мне билеты, потому что больше не будет мне читать. Не будет сидеть с ногами у меня на кровати и переворачивать страницу за страницей, пока я смотрю, как вращаются над головой планеты.

– Мюзикл уже завтра. Я пару дней назад спросил твоих родителей: они тебя отпускают. Если хочешь, пойдем со мной, если нет – то с кем-нибудь другим.

– У тебя есть время?

– У меня есть время, – ответил он. – В шесть заеду за тобой.

Он ушел, а я стояла посреди комнаты с улыбкой на лице. Мы сможем все поправить. Раньше же получалось – и сейчас получится.

Машина Троя шумно остановилась у дома. Чуть раньше назначенных трех часов. Трой нарядился. Зачесал назад волосы, открыв лицо. Надел темно-красную рубашку с длинным рукавом. И даже в своих обычных джинсах выглядел гораздо наряднее, чем всегда.

Я видела, как он поднялся на крыльцо. Знала, что он там стоит. Но звонка в дверь все не было. Я подождала еще несколько секунд, потом открыла дверь: Трой уходил, уже спустился с крыльца.

– Куда ты?

– Я подумал, что еще рано.

Часы показывали без четырех минут три.

– Заходи. Обед еще не готов, но зато есть креветки.

Мы глупо стояли у миски с соусом, макали креветки, отрывали хвостики и клали их на тарелочку. Зашла мама – принесла салфетки.

– О, Трой! А я не слышала, как ты пришел. Чем тебя угостить? Яблочный сидр? Газировка? Эгг-ног? Только что взбила. Дилани говорит, что это гадость, но просто она его не любит.

Трой глянул на маму, затем на блюдо с креветками.

– Точно тебе говорю: гадость. Не соглашайся ни при каких условиях, – сказала я.

Мама попыталась отвесить мне шутливый подзатыльник.

– Ну что ж, эгг-ног – великолепный выбор, – произнес Трой.

С улыбкой мама пошла наполнять ему стакан.

– Мое дело – предупредить.

Трой улыбнулся в ответ, но смотреть на него было больно. Я не стала спрашивать, что случилось. Случилось. Он отмечает Рождество с чужими людьми.

Мы ели запеченную ветчину с начинкой, банановый хлеб, картофельное пюре, зеленые бобы. Трой говорил только «пожалуйста», «спасибо», «передайте, пожалуйста, соль» – и больше ничего. Родители же старательно пытались вовлечь его в беседу.

– Ты местный, Трой? – спросил отец.

– Нет, я из Сан-Диего.

– Тогда, наверное, наша погода – для тебя настоящий стресс.

– Дилани говорит, ты живешь с друзьями. Ты из-за них сюда переехал? – спросила мама. Да она выуживала из него информацию о жилье!

Трой улыбнулся мне: учуял, что я успела соврать. Я вспыхнула, но он ответил не моргнув глазом.

– Нет, мы раньше не были знакомы – в школе подружились.

Мама что-то там прокрутила в голове и, видимо, осталась довольна ответом.

– И как тебя занесло в нашу глухомань?

– Просто после всего, что случилось, мне надо было уехать. Чтобы не ловить на себе взгляды людей. Поэтому я уехал настолько далеко, насколько можно уехать без паспорта.

Мама одарила его именно таким взглядом, который он должен был ненавидеть. Папа откашлялся и спросил:

– А где ты работаешь?

– В доме престарелых. В городе. А вечером учусь на медбрата.

– Ты молодец. Надо много сил, чтобы не забросить учебу. Мама Дилани тоже училась после работы.

– Работать в таком месте – нужен особый склад характера, – заметила мама. – Как ты решился?

Трой вилкой гонял по тарелке бобы.

– Не люблю, когда люди страдают.

Мама отложила вилку:

– Трой, у тебя есть наш телефон. Если что-то будет нужно, звони мне. По любому поводу. Хорошо?

Он внимательно посмотрел на маму. Прочитать его взгляд я не могла.

– Спасибо, мэм.

– И перестань называть меня «мэм». Меня зовут Джоанна. Все друзья Дилани так меня называют. Рон, убери со стола. Пироги почти готовы, и Мартины скоро будут.

О, Мартины… Папина секретарша с семьей. Две болтливые четырнадцатилетние девицы, как две капли воды похожие на мать, на которой всегда тонна макияжа.

Папа собрал посуду. Трой сидел, уставившись на белоснежную скатерть. Затем он вскочил, резко отодвинув стул, пересек комнату.

– Миссис… Джоанна, извините, но я должен уйти. Ребята, с которыми я снимаю квартиру, организуют обед в складчину. Помните, я говорил? И я обещал им, что вернусь.

– Конечно, – медленно произнесла мама. – Никаких проблем. Счастливого Рождества!

Она притянула его к себе и крепко обняла – что бы я там ни думала о своей матери, она иногда точно знала, как надо поступить. Сейчас был как раз такой случай.

Трой ушел, не глянув на меня. Схватил куртку и вылетел на улицу, впустив поток ледяного воздуха, который пронизал меня до костей. Через окно я смотрела, как он сидит в машине, запрокинув голову и выпуская облачка белого пара, тающие под крышей машины. Я подумала о стариках, которым он помогает, когда им так плохо. Схватила пальто, вставила ноги в сапоги.

– Дилани, пусть он идет, – сказала мама.

Я вбежала на кухню, быстро завернула в фольгу один из пирогов – горячий, пальцы обжигает – и пролетела через гостиную.

– А почему он должен страдать? Особенно сегодня? – бросила я. Мама попыталась задержать меня, но папа взял ее за руку. Они отпустили меня.

– Ну, и чего ты ждешь? – спросила я, плюхнувшись на переднее сиденье. – Пирог стынет.

Трой уставился на меня с открытым ртом. Затем расплылся в улыбке и завел мотор.

Пирог мы ели у него дома, стоя в кухне, если ее можно было так назвать. Вернее, я ела. А он смотрел на меня. Наконец я пришла в себя и остановилась.

– Съешь завтра, если сегодня не лезет. Просто разогреешь в духовке при ста восьмидесяти градусах, – проинструктировала я.

– Я умею готовить.

– О…

Схватив тряпку, висевшую на кране над мойкой, я начала вытирать воображаемые пятна на столешнице. Трой стоял прямо за мной – я чувствовала и поэтому терла еще усерднее. Интересно, мама тоже постоянно надраивает пятна, потому что не знает, что делать дальше?

– Думаю, уже достаточно чисто, – сказал Трой, накрывая мою ладонь своей.

Я медленно убрала руку и принялась теперь в другом месте.

– Еще немного, – ответила я.

Я чувствовала, что он смотрит на меня, что я вся пунцовая, что он слышит, как у меня стучит сердце. На всю квартиру. Потому что кроме нас в квартире никого не было. Только мы вдвоем.

– Не могу понять, почему ты себя так ведешь: знаешь, что я собираюсь тебя поцеловать, и нервничаешь или знаешь, что я собираюсь тебя поцеловать, и не хочешь этого.

Я нервно хихикнула, не поднимая глаз:

– Ты собираешься меня поцеловать?

– Конечно. Ты же знаешь, что нравишься мне. Знаешь, что нужна мне.

Я резко развернулась к нему и стояла, опершись на столешницу.

– Нужна тебе?

Трой был прямолинеен. Мы же с Деккером ходили вокруг да около, но никогда не говорили прямо, что нам нужно. Только теперь это не имело значения.

– Ты себя ведешь так, как будто этого не может быть.

Я покачала головой, опустила глаза.

– Я нужна тебе потому, что мы похожи, – сказала я, показывая на голову: вот в чем наше сходство.

– Отчасти да.

Он не подошел ближе, но и не отодвинулся.

– А еще потому, что ты красивая. И потому, что ты принесла мне пирог. И потому, что ты хотела спасти того старика. Но больше всего потому, что ты видишь во мне хорошее.

Мир остановился. Мозг перестал работать и рассуждать, застыла рука с тряпкой, отключилась способность решать. Тело накрыла теплая волна, а ведь он даже не прикасался ко мне.

– Так вот, не знаю, хочешь ты этого или нет…

Трой сильно отличался от Деккера. Деккер всегда давал мне время подумать и ответить. Трой же говорил без пауз, поэтому я не могла сосредоточиться и сама решить хоть что-нибудь. Но было уже поздно, потому что Трой целовал меня.

Его руки легли мне на бедра, открытые губы соприкоснулись с моими. Совсем не так обыденно и безопасно, как это было с Карсоном. Могло случиться все что угодно. Поцелуй стал началом, а что произойдет через десять секунд – непонятно. Трой запустил ладони мне под свитер, коснулся спины: теплые ладони на голой коже. Я подалась к нему, выгнув спину, и он увлек меня за собой из кухни, не отпуская ни на мгновение.

Мозг включился, и я поняла, что перспектив только две: диван или спальня. И мне стало страшно – страшно из-за того, что, пока его губы касаются моих, а ладони лежат на спине, эта идея меня вообще не пугает.

И я оттолкнула его, втянула в себя воздух.

– Рождество! Мне пора домой, – бросила я, надеясь, что такого объяснения достаточно.

– Хорошо, – ответил Трой, но не убрал руки. Так и держал меня за спину, пока я сама не отошла от него.

Всю дорогу домой я не смела поднять на него глаза. А когда мы приехали и он, глупо улыбаясь, сказал: «Пока, Дилани», я отвернулась, чтобы он не заметил такую же глупую улыбку у меня. Но перестать улыбаться я не могла. Я улыбалась, хотя Мартины еще были в гостях. Улыбка сползла с меня, только когда я увидела совершенно неподходящую для заснеженных дорог красную спортивную машину Тары возле дома Деккера.