Только после моей пятой победной Олимпиады отец сказал мне: «здравствуй, коллега»

Однажды главный редактор «Спорт-Экспресса» Максим Максимов подал идею: мол, вы с Тарасовой родились в один день, 13 февраля, сам Бог велел попробовать побеседовать к ее юбилею. До того мы не были знакомы, о фигурном катании я не пишу, – и в первый момент она, измученная в последние дни сплошными интервью, энтузиазмом не воспылала. Но когда речь зашла о хоккее и с моей стороны прозвучало волшебное слово «отец», согласие вдруг было получено моментально. Так она относится к своей семье и своим корням.

И уже на следующий день мы два с лишним часа общались в величественной гостиной в окружении сотен фотографий на стенах, каждая из которых – историческая. Тарасова беспокоилась: «Вам не холодно? Здесь прохладно, как на катке». Господи, да даже если бы мы разговаривали на открытом катке, я бы на первой минуте перестал температуру замечать.

Самое тонкое и сложное в разговоре с ней – ее паузы. Нет – Паузы. В такие секунды ты понимаешь, что имел в виду Станиславский. Иногда они могли продолжаться полминуты. И ты никогда не знал, конец ли это ответа или, напротив, оборот мысли перед заходом на что-то еще более важное. И обязан был почувствовать, в какой именно момент имеешь право открыть рот. В одно из мгновений все-таки поторопился, сбил ее с мысли. И даже отсутствие заслуженного выговора меня не оправдывает.

Какую роль сыграл отец, что его дочь тоже стала великим тренером? Судите сами. Из монолога Татьяны Анатольевны.

«После травмы (Тарасова получила ее в юном возрасте, после чего карьера фигуристки была завершена. – Прим. И.Р.) я вся была в печали, из которой папа меня вытряхнул. Не позволил долго в ней быть. Хотела танцевать, училась, поступала – и в «Березку», и в ансамбль Моисеева. Но рука моя была как тряпка. И отец сказал: «Иди на каток, помогай своим друзьям. Тренеров нет ни черта. Бери детей – и, если будешь хорошо работать, будешь счастлива всю жизнь». Так и оказалось. Он определил мою судьбу, сказав, чтобы я в 19 лет шла на работу тренером. И это сделало мне жизнь.

До того хотела поступать в ГИТИС на балетмейстерский. Но отец сказал маме: «Артистов у нас, Нина, в доме не было и не будет». Вопрос был закрыт.

Как-то спрашивает: «Сколько ты работаешь в день?» – «Восемь часов». – «А я к Жуку заходил, там работают восемь. И Чайковская работает восемь. Как ты их догонишь? Надо тебе работать годика четыре по двенадцать».

Ко мне на тренировку папа приходил ровно один раз. И ушел. Я тренировала Роднину с Зайцевым, у нас должен был быть прокат. И он пришел к нам на «Кристалл». Как там очутился? Может, к Анне Ильиничне Синилкиной, директору «Лужников», заходил, не знаю. Но на самом верху над катком был один стул. Почти под потолком. Туда наверх вело много ступенек.

На тренировках всегда бывала на коньках. Мне так удобнее, я хорошо каталась и была совсем молодая. А тут опаздывала и выбежала на лед в ботинках. И не сразу поняла, что сверху кто-то сидит. Потом посмотрела вверх. О ужас! Папа. А я – не на коньках. Фигуристы к тому же плохо разминаются. Тоже его не видят. И боковым зрением наблюдаю, как он, не дождавшись проката, уходит. Опустив голову. Я уже была взрослая, но домой ехать боялась. Потому что все это было неправильно. Такого нельзя себе позволять.

Я видела изнанку папиной славы. Как он работает, как отдается. И как страдает. Поэтому с самого начала понимала, что эта профессия – не сахарная. Но было так интересно, так захватывало! В том же Ростове мы с подругой Ирой Люляковой открывали каток – там не было ни заливщика, ни машины. А были только два шланга. И вот мы с ней чистили, заливали лед, потом на нем катались. И так – четыре раза в день. На одну заливку уходил час.

Думаю, что многое во мне, конечно, от природы. Кровь же не водица. Миша Жванецкий писал своему сыну: «Сынок, имей совесть, а потом делай все, что хочешь». Потому что совесть не дает делать как попало. И та же ответственность, которая у меня с юных лет, – она же не из воздуха взялась. А от мамы и папы.

Слышала ли я шепот за спиной: мол, с Тарасовой при таком папе все ясно, ей-де дороги везде открыты? А я всего это не чувствовала. Просто пошла туда, где с первого дня стала нужна и счастлива. При том, что папа писал в газете «Правда», что федерация фигурного катания, видимо, обалдела, доверив молодой девчонке работать в сборной СССР. А просто так получилось, что я взяла пару, которая сразу попала в сборную.

Да-да, папа писал такое. В «Правде». Что меня надо уволить. А что я могла ему сказать? Это было его мнение! Еще не хватало, чтобы я ему что-то говорила. Он-то лучше знает. И более того – это, наверное, было правильно. Я была 20-летней девочкой, которая в танцах, извините, ни ухом ни рылом.

Я не хотела опозорить отца. Это было как бы неприлично – работать там, где папа. Поэтому я никогда не была в ЦСКА. Когда каталась – в «Динамо», когда работала – в профсоюзах.

Став тренером, я к нему по профессиональным моментам никогда не обращалась. Кто же дома говорит о работе? У папы была огромная картотека. Каждое упражнение, его цель, задействованные в нем группы мышц – были прописаны от и до. Это был труд на века! Один раз я у него попросила ее.

И он мне не дал.

Более того, даже был удивлен, что я попросила. Отрезал: «Ты – начинающий тренер. Почему я должен тебе ее давать? Думай своей головой!» И уже потом, когда я хотела дать ему одну книжку, он, хотя и был человеком очень образованным, отреагировал: «Себе ее оставь. Я из своей головы питаюсь». И правильно он сделал, что мне картотеку не дал. Сначала вроде взялась как-то обидеться, а теперь все понимаю. Так ведь можно все отдать, а своя голова не будет работать. Что особенно важно на начальном этапе.

Молодых хоккеистов он называл «полуфабрикатами». И моих спортсменов – тоже. Он потрясающе видел ошибки. И говорил: «Дочка, ты должна очень быстро видеть». Папа видел очень быстро. Еще одним его любимым словечком было «огольцы».

Говорил ли когда-нибудь отец, что гордится мной? Нет. А чем гордиться-то? У нас в семье установка была – каждый делает то, что может. На максимуме. Это просто правильно – так чем гордиться? Только после пятой моей победной Олимпиады он сказал мне: «Здравствуй, коллега».

И мама не хвалила. У нас это не было принято. Это не значит, что мы с сестрой – недолюбленные. Как раз наоборот. У нас у всех была очень большая любовь друг к другу. Я выросла в семье, где царила любовь. Страха к отцу не было. Была боязнь его расстроить».

И спортивное воспитание дочери со стороны Анатолия Владимировича было ничуть не менее жестким, чем по отношению к игрокам ЦСКА.

«Правда ли, что отец каждый день выгонял меня маленькую на зарядку даже в лютый мороз? Правда. И это не экзекуция. Папа же опережал время. И понимал, что я способная. Видел, как бегаю, прыгаю, какие у меня ноги быстрые – не как сейчас. И я делала то, что он считал нужным. Конечно, какой ребенок будет делать это с удовольствием?

Плакала ли при этом? У нас не принято было плакать. Даже когда могли лупить – это сейчас нельзя, но ничего страшного, за вранье положено лупить. Нет, не папа. Мама. А с зарядкой – вошло в привычку. Ты бежишь, тебе холодно, а папа смотрит с балкона и говорит: «Надо бежать быстрее – и будет теплее». Хоть в Новый год, хоть в день рождения. Для меня потом 31 декабря заканчивать тренировку в 22.30 не было никакой проблемой.

Кое-что мы от него, конечно, скрывали. Например, мы с сестрой рано начали курить. С бабушкой, папиной мамой. Если бы папа это узнал, то вместе с ней отправились с пятого этажа в свободном полете. Бабушка усмехалась: «Ой, девки, мать с отцом узнают – меня убьют!»

Мы бабушку просили: «Скажи отцу, что тебе курить нечего. Пусть он «Мальборо» из Канады привезет!» А то она курила «Прибой» и «Север». Говорила папе: «Толь, папиросы стали совсем плохие. Говорят, у них на Западе появились какие-то хорошие сигареты, «Мальборо» называются, что ли. Привези хоть попробовать на старости лет». Он привозил. Пробовали заодно и мы. Папа об этом никогда не узнал.

А так-то он к нам и пальцем не прикасался. Это маму я выводила из себя, и она могла меня отлупить, когда я в очередной раз от няни убегала. Но папа – нет.

Что касается воспитания, то однажды, когда мне было лет восемь, вот что случилось. У нас с сестрой были обязанности по уборке квартиры. Мама работала в пищевом институте на кафедре физвоспитания, и мы с Галей убирали по комнате. На мне была спальня. В тот день вся семья выезжала в Ленинград. Папа сказал, что есть три свободных дня, и он повезет всех показать этот город, где я никогда еще не была.

Приходит мама с работы, проверяет, как мы убрали, – и залезает под шкаф. А там я не мыла. После чего состоялся недолгий семейный совет. В результате трое – родители и Галя – сели в машину и поехали в Ленинград. А я осталась. Бабушка говорила им с балкона: «Звери!» Но обсуждению это не подлежало.

Нет, не плакала и не обижалась. С детства у нас в семье был лозунг: «Ищи ошибки в себе». Тяжеловато жить, когда почти всегда ты виноват. Но так, мне кажется, правильней. А бабушка мне тогда дала мелочь на мороженое…»