Коноваленко пожаловался, что у него почти инфаркт. Тарасов: «нет, будешь играть!»

Тарасов был человеком во многом безжалостным – и его бывшие игроки это хорошо помнят. Михайлов, например, рассказывает о том, как на Олимпиаде в Саппоро, последнем тарасовском турнире в сборной, вышел на игру с порванными связками колена! Когда спрашиваю Бориса Петровича, как такое в принципе возможно, он в своем стиле усмехается:

«Как-как? Тарасов сказал – врачи двое суток колдовали. В день игры говорит: «Иди завтракай с командой». – «Как завтракай? У меня нога висит». Клюшку принес: «Иди». Я иду, плачу. Мимо проходит Ирина Роднина – увидела, плечо подставила. Так и пришел в столовую.

Чернышев меня видит: «Ты чего пришел?» – «Анатолий Владимирович сказал: иди завтракать». – «Как объяснил?» – «Это для устрашения противника!» Одну игру пропустил, с Польшей уже играл на одной ноге. Даже гол забил!

В первом перерыве подхожу к Аркадию Ивановичу: «Не могу больше». Чернышев объявляет: «Борис, раздевайся. Играть больше не будешь». Тарасов подходит: «Что, жаловаться на меня пришел?!» Молчу. Но на лед действительно больше не вышел. А в финале с Чехословакией опять забил. Как? Ой, лучше не вспоминать. Врач с массажистом не спят – и я не сплю с ними. Ногу ни туда, ни сюда не могу двинуть. Потом ногу перевязали жгутами – и все, пошел вперед».

Не слабее была ситуация у легендарного голкипера горьковского «Торпедо» и сборной СССР Виктора Коноваленко. На чемпионате мира 1970 года предшественник Третьяка в матче со шведами получил многооскольчатый перелом переносицы, но сбежал из больницы и на следующий день вышел на матч с финнами!

В 2013 году мы разговаривали со вдовой Коноваленко Валентиной Дмитриевной, и она рассказывала:

«Да, я по телевизору в прямом эфире видела, как он эту травму получил. Но, зная его, совершенно не удивилась, что на следующий день играть вышел. То поколение умело себя заставлять и терпеть. И тренеры у них такие были. В какой-то момент сердце у него побаливало, но на это не обращали внимания. Как-то во время игры он пожаловался, что у него инфаркт почти, но Тарасов сказал: «Нет, будешь играть!»

Наверное, тогда надо было таким быть… Но и я, да и Витя тоже больше уважали Чернышева. Лично я к Тарасову плохо относилась, потому что ему не хватало человечности. Он знал, что Коноваленко – единственный в сборной не из Москвы. И ему было безразлично, что у того семья в Горьком. И если москвичей из сборной на выходные отпускали домой, то Вите домой съездить нельзя было. В итоге он мотался в Москве где попало.

Он и ушел из хоккея из-за того, что Чернышев с Тарасовым не взяли его на Олимпиаду в Саппоро. Однозначно. Разочарование было безумное. Уж вторым-то его точно могли туда взять. С другой стороны, я вот думаю, что если бы с канадскими профессионалами играли в 60-е годы, то с Тарасовым и Чернышевым и с такой командой, какая у нас тогда была, мы бы их обыгрывали. И эти тренеры, и та наша власть просто не дали бы им проиграть. Сдохли бы – но победили».

Александр Якушев, теперь – член Зала хоккейной славы в Торонто, попал в сборную именно при Тарасове, хоть и защищал честь не ЦСКА, а «Спартака». Человек он по природе своей дипломатичный, но в его формулировке о тренере чувствуется смесь уважения и прохлады.

«Всеволод Бобров и Аркадий Чернышев были похожи и по взглядам, и по стилю ведения тренировок, и по демократичному отношению к игрокам. Деспотичный Тарасов – их противоположность. Все они как тренеры – великие. Но разные. К Тарасову со стороны игроков было такое отношение… строгое. Как и у него к ним. Хотя это один из лучших тренеров не только СССР, но и мира всех времен».

Интересуюсь у Третьяка, бывали ли моменты, когда он ненавидел Тарасова.

«Нет. Правда, я сразу хорошо заиграл, но он мне все время замечания делал. После игры подзывает: «Молодой человек, в чем ваша ошибка?» – «Не знаю». – «Идите думайте». Все время приставал ко мне! Говорю: «Анатолий Владимирович, Озеров меня хвалит, газеты тоже. За что вы меня все время?» – «Молодой человек, если я делаю замечания, значит, вы – еще живой».

Или вызывает: «Вот ты сегодня под правую пропустил. Завтра пойдешь и тысячу раз сделаешь это упражнение, чтобы шайбу отбивать правой ногой». – «У нас же завтра выходной!» – «А у тебя – тренировка!» И пришел на тренировку детской команды ЦСКА, встал в угол площадки. Никто меня не контролировал. И действительно тысячу раз сделал этот элемент».

А вот Михайлов на вопрос о моментах ненависти после паузы отвечает положительно.

«Назову два случая. Один – в Японии. Он меня обидел, а я в отместку тоже сказал ему обидные слова. На следующий день я думал, что мне кабздец, но мы поздоровались друг с другом и к этому вопросу больше не возвращались. Но я-то ладно, главное – он. Как будто этого не было.

Удивился ли? Да. Потом узнал, что Борис Павлович ему все высказал. Извинений с его стороны, конечно, не было. Но мне было достаточно того, что ничего в наших отношениях не изменилось. А второй раз было покруче. Вот там мне уже пришлось извиняться, потому что я был не прав. От деталей уклонюсь».

Наслушавшись таких историй, всегда интересно узнать у домочадцев, каков суровый человек в быту. Татьяна Анатольевна рассказывает:

«Когда у него были какие-то рационализаторские предложения, он шел к Гальке, ко мне. Вливался в нашу жизнь. На дни рождения приходил – со своими соленьями, вареньями, бужениной. Все его обожали. А он обожал моего мужа Вову Крайнева, его компанию. Все садились вокруг него – и Вовины друзья, и мои, и спортсмены.

Никакого давления он на нас не оказывал. Только если на дачу приедешь, он сразу – лопату в руки. «Копай!» Ничего для нас не жалел. В магазины, правда, не ходил. Не вполне отчетливо знал, что они есть. Мог купить на одну ногу два сапога. Хоккеистам давал свои суточные, говорил, когда их отпускал: «Таньке – красное, Гальке – голубое, Нинке – белое». Потом привозил, даже не заглядывая: «Вот это вам». Детали его не интересовали. У всех платки были одинаковые, мохеровые. Как будто одну форму на всех делали! (Смеется.)

Мы всегда в ЧШ были одеты – чисто шерстяное. Хоть зимой, хоть летом. Жили без излишеств. Но у нас все было. Я ему все время старалась что-то привезти. Он говорил: «Дочка, ну зачем ты деньги тратишь? Хотя… очень удобно». У него был пиджак, пальто счастливое – короткое такое. Он его на все матчи надевал, как я – шубу. И рубашки белые. А обычно-то – в тренировочном.

Один раз привез четыре чемодана. Мы с Галей – вообще в отпаде. Думаем – вот сейчас нарядимся с ног до головы! Тем более что у нас были серьезные планы на выходные. Открываем. А там – белые грибы. Набрал в Финляндии. Четыре чемодана. Грибы надо варить. Двое суток, не разгибаясь. Чистили, варили, мариновали, солили, закручивали…

Мы могли молчать и знать, о чем каждый думает. В этом смысле у нас была очень счастливая семья. Когда у него уже была больная нога и мы, мама и две дочери, были с ним на даче вчетвером, он говорил: «Какое счастье, что у меня родились девчонки, и жизнь так сложилась, что никто никуда не разбежался. Я, – говорил, – обожаю слушать ваше щебетание». Мы готовили винегрет, и нам было так хорошо! И когда вырос Леша (внук Тарасова. – Прим. И.Р.), он любил с ним разговаривать.

У меня был спектакль «Спящая красавица», я его поставила в Великобритании, и мы катали его там в театрах. Для этого спектакля сделали потрясающие огромные кресла, но так вышло, что они оказались слишком тяжелыми и громоздкими для спектакля. Забрала такое кресло к себе на дачу – оно до сих пор там стоит. Папе было очень удобно на нем сидеть. Все в деревне шли, видели его и говорили: «Если Тарас в кресле сидит – значит, в нашей стране все нормально».

Читать папа любил. Любимый писатель – Чехов. А в последние годы Галя подкладывала ему разоблачительную литературу про советский период. Он метался, кричал: «Антисоветчица!» Встать не мог, костылем нас ударить. А Галька подкладывала».