«Он же не в большом театре пел, а в хоккейной раздевалке»

В ВВС он начнет отрабатывать то, что потом с блеском реализует в ЦСКА – совершенно фантастические по выдумке и наполнению тренировки. Весьма жестокие и беспощадные по отношению к собственным игрокам, но приводившие в итоге к большим победам.

Тарасов был нестандартен до того, что мог в перерыве неудачного матча запеть что-нибудь, на его взгляд, мобилизующее команду. И это работало. А Третьяк даже Эда Белфора в «Чикаго» будет тренировать по тарасовским методам – после неудачных матчей заставлять возить через весь лед и обратно ворота с… самим Третьяком, сидящим на них сверху. Весь «Блэкхокс» сбегался на это смотреть!

«Я тренировал Белфора, как когда-то – меня самого, – вспоминает Третьяк. – И он молодец, никогда не ныл: «Зачем мне это надо?» Делал все беспрекословно. Впитывал как губка. Его и звали – второй Третьяк, и 20-й номер он себе взял. А когда выиграл в «Далласе» Кубок Стэнли, прислал мне перстень. С одной стороны – орел (а у Эда как раз и было прозвище – Орел, Eagle), с другой – выложенный бриллиантами 20-й номер, фамилия Третьяк и аббревиатура «СССР».

Еще у Тарасова мы всегда разминались перед игрой с теннисными мячиками. Белфору это тоже нравилось, но он немножко стеснялся партнеров. Положит мячик в рукав, чтобы никто не видел – и идет в туалет, где и разминается с ним. В какой-то момент мячик уже стал частью ритуала. Это я ему ритуал передал».

Тему песен в перерывах матчей решаю обсудить с Татьяной Анатольевной Тарасовой. И оказывается, что ничего случайного в жизни не бывает.

«Известно, что папа в перерывах важных матчей, когда команда проигрывала, вдруг мог запеть. «Интернационал», гимн Советского Союза, «Черный ворон»… Мы вообще всегда дома в застольях пели. Этим заканчивался любой вечер. У мамы был хороший голос, и мы с Галькой любили что-нибудь затянуть, и мамины сестры. Я даже в хоре пела. Вообще, это была традиция в стране. Когда тебя переполняло, когда было хорошее настроение, то очень хотелось петь. И песни военных лет, и многое другое. Нынешние песни не знаю как можно петь, а вот те – хотелось.

Папа же говорил: «Мне медведь на ухо наступил». У него слуха не было. Но он же не в Большом театре пел, а в хоккейной раздевалке. Говорят, что, когда нельзя что-то выразить словами, можно станцевать. Он – запевал. Тоже прием. Неожиданный. Западающий в душу. Такое приходит мгновенно – и невозможно придумать заранее. Это я уже как тренер вам говорю.

Как-то Игорь Моисеев сказал, что, когда нет слов, тогда вступает танец. А у папы вступала песня. Потому что она всегда несет ассоциации, и каждый понимает ее по-своему. Она перекрывает волнение, неуверенность в себе. Это гениальный прием. Но сама я им не пользовалась. Все по той же причине – надо придумывать что-то свое».

По поводу «Интернационала» или «Черного ворона» спрашиваю Михайлова: реально пронимало или смеялись? Борис Петрович реагирует:

«Попробуй там посмейся. Что вы! Просто хихикали про себя, так, чтобы никто не видел. Знали, что это все наигранно».

Рассказываю об этом диалоге сестре Харламова Татьяне Борисовне. Интересуюсь: брат так же относился?

«А как же! От него это и шло. Ой…» – осекается Харламова, подумав вдруг, что посягает на легенду. Я успокаиваю: мол, ничего страшного, Михайлов сам об этом открыто сказал.

Якушев, игравший в другом клубе и оттого знавший Тарасова не так хорошо, воспринимал это несколько иначе. Вот его рассказ:

«Было это на чемпионате мира в Стокгольме. Проигрывали шведам, настроение соответствующее. В перерыве, придя в раздевалку, ожидали от Тарасова разноса. Чернышев при любых обстоятельствах бывал более сдержан и интеллигентен, а Анатолий Владимирович мог высказаться на самых высоких тонах. Сидим понурые, головы опустили.

Чернышев сказал нормальные слова в своем стиле. Потом предоставил слово Тарасову. Последовала мхатовская пауза, мы сжались в комок. И вдруг он как запоет: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой! Ты добычи не дождешься, я солдат еще живой!» Сначала все ничего не поняли, потом оживились, подняли глаза, начали переглядываться. А Тарасов спел пару куплетов и говорит: «Пошли, мальчишки!» И больше ничего.

За всю историю, думаю, у него такая установка была впервые в жизни. И, может, это совпадение, а может, психологический прием подействовал – после того «Черного ворона» мы смогли ту игру переломить и выиграть. А она была очень важная».

Два года спустя ходовой стала легенда, что Тарасов не взял Якушева на ЧМ‑71, хорошенько (на целый сезон!) запомнив его подначку в аэропорту в начале предсезонной подготовки: мол, делайте с ЦСКА в Кудепсте что хотите, а «Спартак» вас все равно обыграет.

«Мне показалось, взаимосвязь между двумя этими историями была, – предполагает Якушев. – Может, это и не так – но тогда я был в этом уверен. Не любил Тарасов таких подначек. Со временем и я, и все мы поняли, что шутки с ним не проходят. Но, вернув меня в сборную, даже не вспоминал об этом».

Тарасов – Третьяку: «Полуфабрикат, выживешь – будешь великим!»

Беседуем с Владиславом Третьяком, еще одним членом Зала славы. Он говорит:

«Считаю Тарасова своим хоккейным отцом. В 17 лет поставить какого-то пацана в ворота ЦСКА – представляете, что это такое? Никто другой бы на такое не решился. А он, стратег, сделал это.

Самая памятная для меня фраза Тарасова: «Выживешь – будешь великим». Четко помню, как она произносилась. Всю ночь не спал, поскольку мне еще с вечера сказали, что завтра Тарасов на беседу вызывает. Подошел и услышал: «Ну что, полуфабрикат, будем работать. Если выживешь – будешь великим. Не выживешь – извини. Завтра – в шахту». – «Да я еще в школе учусь!» – «Переведешься. Завтра в десять утра – на тренировку». Выжил…»

…Шагаю к многолетнему капитану ЦСКА Борису Михайлову в старый армейский дворец спорта на Ленинградском проспекте делать интервью перед его 70-летием. «Слева на фасаде – портрет Локтева, но вы идите направо, в сторону портрета Тарасова», – объяснял мне накануне по телефону Михайлов. И я осознавал, что это для меня Локтев и Тарасов – это портреты, пусть и прочитал я о них тонну литературы. А для него – тренеры и живые, да-да, все еще живые люди. Он убедит меня в этом своими рассказами и словесными портретами.

Спрашиваю Михайлова, был ли его переход из московского «Локомотива» в ЦСКА армейской обязаловкой – или он пошел на это добровольно. Оказывается – второе. После матча железнодорожников с ЦСКА к нему подошел Евгений Мишаков – мощный форвард армейцев, с которым они вместе росли во дворе. Подвел Михайлова ко второму тренеру Борису Кулагину. Тот сказал: «Завтра в десять часов тебя будет ждать Тарасов. Он хочет с тобой поговорить».

«Встретиться договорились около автозаправки на Ленинградском проспекте, – вспоминает Борис Петрович. – Сейчас там заправка «Газпромнефти», только старая была глубже, потому что тогда трамваи ходили. Остановилась 21-я «Волга». Мне сказали: «Садись». Сел. Тарасов пригласил меня в ЦСКА, рассказал обо всех условиях. Добавил: «Что мне в тебе понравилось – у тебя очень хороший характер. Ты борешься от начала до конца. А все остальное мы доработаем».

После этого спросил: «Ты согласен?» А он мне наполовину обрезал зарплату по сравнению с той, которую я получал в «Локомотиве»! Но я согласился. Перед этим с женой посоветовался, примерно понимая, что от Тарасова услышу. Она сказала: «Раз у тебя мечта такая – идем к мечте». После этого весь процесс и пошел. Когда я попал в «Локомотив» – для меня это уже счастье было. Мечта сбылась – играть в команде мастеров! Ну а уж когда Тарасов в ЦСКА позвал – этого даже представить было невозможно.

Но вскоре я захотел уйти из ЦСКА. Поехали в Кудепсту на сборы. Вот расписание тренировок. С 7 до 8 утра. С 11 до 12.30. С 5 до 6.30 вечера. А у кого плохо шло – еще и с 9. Жарища! И все это – не только для молодых, но и для всех ветеранов. Брежнева, Кузькина, Рагулина. Все бегали!

В какой-то момент пришел к Кулагину и говорю: «Борис Палыч, все. Отсылайте меня в любую команду. Хоть в Хабаровск поеду. Только не здесь. Я умираю!» Он мне четко сказал: «Выживешь – будешь играть. Не выживешь – мы тебя и так отправим, твоя просьба будет не нужна». Пришлось выживать.

Почему? Потому что меня призвали в армию. А в армии лучше быть в Москве, чем в каком-нибудь сибирском или дальневосточном гарнизоне. Но минута слабости – случилась».

Тарасов о ней не узнал. Михайлов в этом, по крайней мере, уверен. Как и в том, что Кулагин умел держать язык за зубами и понимал, что такое озвучивать нельзя.

Но Тарасов ничего не делал просто так, и у него уже был план. Вот как его формулирует Михайлов:

«В ЦСКА я перешел из «Локомотива», когда завершил карьеру Константин Локтев, и нас с Володей Петровым, как уже потом выяснилось, Анатолий Тарасов приглашал как раз на места Локтева и Александра Альметова. И мне сразу дали локтевскую «семерку».

Но я пришел в ЦСКА – а там были Александров, Альметов, Викулов, Полупанов, Фирсов… Тарасов говорит: «Надо их обыграть!» Но как?! Вот так – каждый день не уступать таким мастерам на тренировке. По-другому расти нельзя. У нас с Петровым, между прочим, тоже конкуренция была будь здоров с ребятами из молодежной команды. Очень перспективными – Ереминым, Смолиным, Беляковым…

О сборной сначала не думал. А задумываться стал, когда Тарасов каждый день говорил о ней. Причем формулировал так: «Вы должны так играть за ЦСКА, чтобы, когда вас пригласят в сборную, ни у кого не возникло никаких вопросов!» Заметьте: не «приглашу», а «пригласят». Дальше всегда звучало: «Если ты хочешь вырасти в хорошего мастера и закалить свой характер, надо быть всегда заряженным только на победу!» И так – каждый день».

Михайлов четко описал алгоритм постоянного роста мастеров в тарасовской системе. Системе жесточайшей конкуренции, в которой не было места сантиментам. Выживал сильнейший.