Князь мира сего

В XIX столетии хамство было все же маргинальной формой коммуникации. Как массовое явление и насаждаемая форма речеповедения оно утверждается в предреволюционный период. Прозревая это еще в самом начале века, историк и философ Дмитрий Мережковский виртуозно расшифровал культурный код хамства в своем программном эссе «Грядущий Хам» (1906).

Сущность хамства виделась Мережковскому в логической системе взаимосвязанных понятий: «Худшее из всех рабств – мещанство, и худшее из всех мещанств – хамство, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чорт… – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам». Здесь не столько новая трактовка исходного библейского образа, сколько синтез социального и теологического подходов к определению понятия. Хам – это одновременно и «мироправитель тьмы века сего», и «пролетарский дикарь».

Работа Мережковского не создала новую локацию квеста «Хамство», но проложила в нем новый семантический маршрут и уточнила характеристику его главного героя: не просто злобный невежа, но «дух злобы поднебесной». Несмотря на убедительность обоснований, современники философа восприняли его труд в целом негативно. Отдельные благожелательные отклики – Андрея Белого, Валерия Брюсова – растворились в потоке возражений и упреков.

Мережковскому пеняли на гипертрофированный пессимизм, катастрофизм мышления, неадекватность политических оценок. Николай Минский усмотрел в «Грядущем Хаме» уничижение достоинства рабочего человека. Федор Сологуб оценил идеи Мережковского как хронологически ошибочные – считая хамство, напротив, уходящим явлением, «грязным пережитком старого строя». Казимир Малевич полагал, будто бы «Мережковский и Бенуа не могут отличить хамство от движения новых идей», ибо «нельзя же считать того хамом, кто не верит в прочность фундамента вчерашнего дня». Скептически ухмыляясь, Мережковского читает горьковский Клим Самгин, хотя сам является одним из воплощений хама.

Мало, очень мало кто из современников всерьез поверил в пророческую метафизику «экзальтированного интеллигента», как иронически высокомерно окрестило Мережковского его узко мыслящее окружение. Между тем страна постепенно превращалась в Хамовник.

Мышление, поведение, речь, отношения между людьми, жизнь публичная и приватная – все обретало демонстративно и даже утрированно сниженные формы. Так нигилисты-бунтари ниспровергали основы презираемого ими старого мира, мстили за все былые унижения. Подобно герою «Записок из подполья», они мерили мир чайными стаканами – умаляя и унижая все не поддающееся их разумению. Нисколько не изменяя своей природе, хамство опоганивало все высокие помыслы, искажало все героические замыслы, оборачивало справедливость подлостью.

«Сама наука не простоит минуты без красоты, – знаете ли вы про это, смеющиеся, – обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!» – предупреждал Достоевский в «Бесах». Это было еще в 1872 году. Но Грядущий Хам оказался сильнее, хитрее, неуловимее – и в следующем столетии стал историческим персонажем, вершителем судеб; превратил самую большую в мире страну в Скотопригоньевск похлеще того, что изображен в «Братьях Карамазовых».

«Я говорил некогда о Хаме грядущем: боюсь, что скоро придется говорить о пришедшем Хаме», – вновь предупредил Мережковский в статье «Мистические хулиганы» (1908). Затем последовали сборник «Больная Россия», статья «Еще шаг грядущего Хама». И снова с философом согласился Андрей Белый, заметив, что «томагавк грядущего Хама грозит Джоконде». После и Бунин в «Окаянных днях» признал наступление времени «поголовного хама и зверя». Впрочем, это были хотя и сильные, но единичные голоса, заглушенные «музыкой революции». Актриса Мария Ермолова пророчески заметила в частной переписке, что «теперь Разбушевавшемуся Хаму осталось только слегка пнуть стовековую махину государства».

Что дальше? А дальше уже ничего нельзя было исправить – оставалось только констатировать. Духовную атмосферу и коммуникативную ситуацию предреволюционного периода описал Блок в поэме «Возмездие»: «…И, встретившись лицом с прохожим, Ему бы в рожу наплевал, Когда бы желания того же В его глазах не прочитал». Формально хамство по-прежнему оставалось маргинальной практикой и по-прежнему огрызалось из своей мрачной пещеры, но протест очень быстро выродился в пошлость. Благородные бунтари превратились в уличных вандалов, бытовых склочников, бездушных бюрократов. Хам никогда не бросает вызов обществу – лишь отзеркаливает его пороки.

Иван Владимиров «Вандализм в Зимнем дворце», 1918, бумага, акварель

Прежние хозяева жизни брезгливо морщились от слова «хам», адресованного невежественной и нерасторопной челяди. Новые хозяева использовали противоположную оценочную лексику в качестве сатисфакции за вековые обиды. «Постоит – не развалится, чай, не барыня!» (в транспорте). «Салфетки им подавай – ишь, графья нашлись!» (во время застолья). «Делай все сам – господ нынче нету!» (в ответ на просьбу помочь).

Ловко маскируясь под социальный протест, хамство превращалось в легитимный формат самовыражения тех, кто был неспособен заявить о себе иначе. Об этом еще в 1914 году пророчески писал Пришвин: «Самое большое зло нашего времени, нашей культуры, что дураку и нахалу теперь везде ход, и он чувствует себя все равно как и гений, и нет средств никаких усмирить его». Хамство сделалось стратегией и самоутверждающей (поведение человека униженного), и защитной (поведение труса), и псевдотворческой (поведение бездаря).

В собственно словесном плане хамство уже тогда ассоциировалось мыслящими людьми с уродливым «новоязом», насилием над речью, деградацией общения, превращенного в «абырвалг». Стал предельно очевиден печальный, но непреложный факт: неуважение к Человеку всегда сопряжено с неуважением к Слову. И убедительнее всего это подтверждала литература.

Хамы-обыватели и хамы-бюрократы пародийно изображены Михаилом Зощенко в рассказах 1920-х годов: «Аристократка», «Нервные люди», «Человеческое достоинство», «Кошка и люди», «Честный гражданин», «Мещанский уклон». У Зощенко есть также миниатюра, которая так и называется «Хамство». Бесцеремонность, настырность, бестактность персонажей подчеркиваются и усиливаются их косноязычием, бедностью лексикона.

Хамство людей, раздавленных беспросветной нищетой и непосильным трудом, – лейтмотив прозы Горького. Ярчайшее воплощение хама новой, пролетарской формации – незабвенный Шариков из «Собачьего сердца». А уж «Мастер и Маргарита» и вовсе впечатляюще масштабная панорама хамства бытового, бюрократического, религиозного, политического и даже творческого. Свита Воланда неспроста маскируется под «шайку гипнотизеров»: хамство – еще и своеобразная форма социального гипноза. Одна из ключевых сцен романа – «сеанс черной магии с последующим разоблачением» – обнажает постыдную, но неискоренимую готовность людей унижать и унижаться.

Казалось бы, хамство четко поименовано, громко обличено и крепко припечатано художественным словом. Но не тут-то было! Начало XX века – одновременно и начало смешения смыслов, размывания понятий. Слово «хам» постепенно превращается в идеологему и политический ярлык, который когда прицельно, а когда и без разбору навешивался на оппонентов (подробнее об этом – в гл. XIV).

Так, Новосильцов в переписке с Фетом косвенно упрекает Тургенева в хамстве за то, что тот использовал личную историю в качестве сюжетной основы повести «Первая любовь». Пришвин укоряет Горького за пышное празднование юбилея в период голода и разрухи – и ставит главного пролетарского писателя к стене позора: «Постепенно Горький как бы сбрасывает с себя гуманитарно-босяцкие одеяния, орех раскрывается, является самое ядро русского хама». Позднее, уже в 1946 году, за карикатурное изображение советских граждан Зощенко удостоился от секретаря ЦК ВКП(б) Жданова определений «мещанин» и «литературный хулиган».