Уроды рода

Нередко глумление – психопатология, доведенное до предела антиповедение, эксцесс злоречия. Склонность к глумлению – характерная черта ряда психических расстройств, в частности эпилептоидной психопатии, вызывающей дисфорию (греч. disphoria – раздражение) – внешне немотивированную и неподконтрольную злость, побуждающую к нападкам. Нападки порой переходят все границы дозволенного в соединении безумства с чудачеством.

Иногда глумцом движет не злоба, а кураж. Само понятие развлечения, веселья превратно отождествляется с грубым и нарочитым нарушением норм. Иные господа откалывали такие фортели, выкидывали такие коленца, будто соревновались за титул почетных глумцов.

Глумотворчеством, а не только насмехательством баловался упомянутый в прошлой главе Прокофий Демидов. Один из самых вопиющих случаев – венчание крепостной девки с мертвым рудокопом – описан в исторической трилогии Евгения Федорова «Каменный пояс».

По указу хозяина мертвеца доставили в хоромы, усадили в кресло. Мертвец почернел; нос заострился; сладковатый тошнотворный душок мертвечины наполнял горницу. Ввели служанку; она увидела мертвеца и задрожала вся. Демидов без парика сидел посреди горницы.

– Ну, поп, венчай девку с горщиком.

– Батюшка! – Поповская бородка задрожала, глаза заюлили; поп брякнулся в ноги Демидову.

Злые глаза Никиты потемнели, пригрозил:

– Венчай, поп, девку с горщиком – сто целковых. Откажешься – в плети! Ну-кось!

Собирательным образом осатанелой помещицы стала Дарья Салтыкова. Из столбовой дворянки с безукоризненной репутацией она превратилась в ужасную Салтычиху и за пять лет истребила минимум 138 человек – четверть своих крепостных. В лично составленном Екатериной II приговоре о лишении дворянства и пожизненном заключении в монастырскую тюрьму фамилия преступницы была заменена определением «урод рода человеческого».

В 1790 году прокурор Тобольского наместничества Иван Бахтин опубликовал смелую сатиру «На жестокость некоторых дворян к их подданным», в которой открыто обличал зарвавшихся самодуров: «…А вы, что за скотов, подобных вам приемля, Ни бедных жалобе, ни воплю их не внемля, Употребляя власть вам данную во зло, На всяк час множите несчастливых число…»

О более мягком, но не менее омерзительном самодурстве рассказывает Александр Амфитеатров в романной хронике «Княжна» (1896): «Грозные зверствовали, добрые глумились. Провинившегося лакея кроткая помещица, не признающая телесного наказания, ставила на коленях посредине двора и заставляла вязать чулок. Горничная, не выполнившая приказания, приглашалась в гостиную, – сажали ее на место барыни, на диване, подавали ей чай, говорили ей “вы” и “чего изволите”, – до тех пор, пока виноватая не валилась в ноги, моля простить ее и освободить от непривычного приема и угощения».

Причем ошибочно думать, будто дворяне глумились только над крепостными. Отнюдь! Опаивали собственных детей водкой и забавлялись их дурачествами. Изгалялись над перебравшими и проигравшимися в карты гостями. Потешались над престарелыми родственниками и бедными приживалами. «Родился я в большом дому, Напоминающем тюрьму, В котором грозный властелин Свободно действовал один, Держа под страхом всю семью И челядь жалкую свою», – читаем в поэме Некрасова «Суд».

Николай Касаткин «Крепостная актриса в опале, кормящая грудью барского щенка», 1910, почтовая карточка с картины

Удивительное дело: животную тварь любил, а людей тиранил. <…> Крестьянку взял, крепостную, а она, значит, с офицером укатила. Правда, с этих пор озверел. <…> Псарню построил вроде господского дома. И которые были у него самые любимые десять сук, и принесут, напримерно, щенят, и сейчас он раздает их по крепостным женщинам. Которая, понимаешь, принесла ребеночка и имеет в грудях молоко, – сейчас ей собачары приносят щененка, стало быть, для воспитания…

Владимир Короленко «В облачный день» (1896)

Тот же неугомонный Демидов сыграл презлую шутку с первой статс-дамой самой императрицы, графиней Румянцевой, которой срочно понадобились пять тысяч рублей. Прокофий Акинфиевич грубо отказал ей в просьбе: у него, мол, нет денег «для женщин столь высокого звания и происхождения», поскольку в случае невозврата суммы на них некому пожаловаться. Румянцева вспыхнула и бросилась было к двери, но тут Демидов вроде бы смягчился и обещал помочь, но с условием дать расписку, какую он захочет.

Не заподозрив подвоха, графиня согласилась – и Демидов вручил ей на подпись бумагу, согласно которой надлежало вернуть деньги через месяц, а в противном случае позволить «объявить всем, кому он заблагорассудит, что графиня распутная женщина». Румянцева скрепя сердце согласилась. Не дождавшись выплаты по истечении срока, Прокофий Акинфиевич отправился на бал в дворянское собрание и во всеуслышание прочитал расписку на потеху салонным насмешникам.

Выдающаяся жертва глумления царедворцев – уже также упоминавшийся Василий Тредиаковский. Третировать его начали еще при Екатерине I. В поэме «Тилемахида» императрица усмотрела обидные намеки на свою персону и установила комическую экзекуцию за мелкую провинность: выпить залпом ледяной воды и прочитать страницу из «Тилемахиды» либо выучить из нее фрагмент.

Став придворным поэтом при Анне Иоанновне, Тредиаковский обязан был преподносить ей свои стихи, не иначе как подползая на коленях. Если текст приходился не по нраву государыне, она отвешивала пииту «всемилостивейшую оплеушину». После наказания кнутом за отказ сочинить оду к шутовской свадьбе в Ледяном доме Тредиаковский вынужденно написал потешно-матерное «Сказание о дураке и дурке», которое впоследствии стыдился включать в свои книги. Творчество по принуждению – особо изощренный способ поглумиться над поэтом.

Известный своими гнусностями государственный деятель Артемий Волынский, люто ненавидя Тредиаковского, однажды приказал раздеть его и задать семьдесят палок, после чего запереть и заставить выучить стихотворение, которое Тредиаковский должен был декламировать на очередном торжестве. На следующее утро несчастный, пряча разбитое лицо под маскарадной маской, из последних сил прочитал стихи – и… снова был посажен под арест.

Тредиаковский пожаловался на жестокое обращение в Академию наук, но жалобу сочли слишком обыденной и не удовлетворили. Волынский торжествовал и цинично приговаривал: «Пусть на меня сердятся, а я натешился и свое взял». Но справедливость все же была восстановлена. Присовокупив к издевательствам над придворным поэтом обвинения в бунтовских речах, Бирон потребовал строжайшего суда над Волынским.

Валерий Якоби «Ледяной дом», 1878, холст, масло

Изувера приговорили к смертной казни. Согласно легенде, перед казнью ему отсекли язык и еще надели намордник, лишающий возможности поведать с эшафота о «нестроении» в государстве. Если это и выдумка, то весьма символичная.