Невольники бесчестья

Глумление – неотъемлемая составляющая ряда субкультурных практик. Субкультура маргинальна по отношению к национальной и – шире – общечеловеческой культуре. Глумление как речевая маргиналия и очевидный изъян коммуникации вполне логично вписывается в эту систему.

Сосуществование субкультурных и речеповеденческих маргиналий наглядно воплощается в пеннализме (нем. Pennalismus) – неофициальных отношениях студентов-новичков (пенналов) и старшекурсников в немецких, особенно лютеранских, университетах. Достигший крайних и подчас вопиющих проявлений в XVII веке и просуществовавший, как минимум, до XVIII столетия, пеннализм происходит от обычая депозиции (лат. depositio) – церемонии «посвящения в студенты» и вступления в «корпорацию студентов», наподобие рыцарского, монашеского, ремесленнического посвящений в Средневековье. Нередко эта церемония обставлялась как ритуальное истязание с глумливым весельем. Пеннализм в университетах предполагал дурное обращение и всяческое унижение старшими студентами младших: отъем одежды, еды, денег, табака, частые побои, словесные нападки. По прошествии года пеннал получал «отпущение» и признавался «честным буршем».

Особо интересна сложившаяся в военных училищах и кадетских корпусах Русской императорской армии второй четверти XIX века система неуставных отношений, основанная на жестком принудительном подчинении по старшинству и получившая название закальство, или старока-детчина, а позднее – цук. По одной версии, цук происходит от глагола цукать – одергивать и понукать лошадь резкими ударами-рывками поводьев; по другой – от нем. Zuck (сделать что-либо одним резким движением) или Zucht (повиновение, дисциплина).

Аналоги цука были и в учебных заведениях европейских стран, например, бизютаж (фр. bizutage) в Сен-Сире, фаггинг (англ. fagging) в Итоне. В советской армии подобные практики обобщенно назывались дедовщиной.

Краткое описание методов цуканья позволяет убедиться в его глумотворческой основе. Старшие воспитанники Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров унизительно «дрессировали» младшекурсников ради воспитания духа военного товарищества, почитания гвардейских традиций, поддержания строевой дисциплины. В реальности же очень грубо вбивали в головы новичкам знания уставов и основы субординации. В кадетских корпусах «закалы» помыкали новичками откровенно издевательски, унижая не ради обучения военному делу, а лишь для потехи, ради куража и демонстрации власти.

В Николаевском кавалерийском училище цук был фактически жизнеобразующим элементом для воспитанников, иного просто не ведали. Глумливы уже сами наименования: старшекурсники – «благородные корнеты», «лихие», а новоприбывшие – «сугубые звери», «вандалы», «печенеги», «хвостачи»; эскадронный вахмистр – «земной бог»; старшие (взводные) портупей-юнкера – «полубоги»; противники унизительных правил – «навоз школы».

Сплошь глумливы и училищные ритуалы. Любимым развлечением «корнетов» был «цирк» – круговой прогон «зверья» в ночных сорочках. Для пущего эффекта бегущих стегали плетками. Хватало и собственно словесного глума: жестокие шутки, изнуряющие упражнения в абсурдном сочинительстве, нелепые вопросы, требовавшие строго определенных ответов в любое время суток.

«Молодой, ваше заглавие?» (надо было назвать свою фамилию). «Из каких болот? Мой, мое, моя?» (назвать полк, свое имя и имя любимой женщины). «Что такое жизнь сугубого вандала?» (вариант ответа: «Жизнь вандала есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся при малейшем дуновении благородного корнета!»). «Что такое прогресс?» (возможный ответ: «Прогресс есть константная эксибиция секулярных новаторов тенденции коминерации индивидуумов – социал»). Эту бессмыслицу требовали заучивать наизусть и многократно повторять.

Заболевшему «зверю» советовали обратиться к ветеринару, а здорового подвергали всяческим унизительным испытаниям. Заставляли становиться на тумбочку, нюхать воздух в открытую форточку и докладывать, чем пахнет. Желать «корнетам» спокойной ночи с подробнейшим долгим перечислением всех начальников. «Отправляли в путешествие», принуждая делать приседания и делиться путевыми впечатлениями «по дороге из Петербурга в Москву». В любой момент «корнет» мог уличить и без того измученного рассказчика в ошибке: «Вы не успели еще доехать до Бологого. Начинайте сначала!»

Принуждали признаваться «корнету» в любви в стихах. Например, так: «Лишь вижу ваш корнетский взгляд, Вмиг зверской страстью загораюсь, Все позвонки во мне трещат, И я от радости вращаюсь…» Набожных первогодков избивали с издевательскими комментариями: «Ты должен радоваться и веселиться, ибо мзда твоя многа на небесах! Отчего ты не улыбаешься? Радуйся и улыбайся, если ты хороший христианин.»

У каждого «корнета-дяди» имелся еще и персональный «зверь-племянник» для цуканья, который должен был «являться по первой трубочке» – то есть спозаранку, до официального подъема, с докладом об окружающей обстановке, а среди ночи – подыматься по первому требованию и держать экзамен на предмет знания воинских уставов. В течение дня «корнет» заставлял своего «зверя» неотступно следовать за собой и вопить белугой, развлекать песнями и анекдотами, писать сочинения на нелепые темы вроде «Влияние луны на бараний хвост».

Особый способ словесного унижения – выполнение требований вроде: «Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом!» или «Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины!» Многие требования были намеренно абсурдны: «Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика!» И хотя издевки над личным самолюбием формально считались недопустимыми, это негласное правило сплошь нарушалось.

Явно глумливым (а не просто пренебрежительным) было и отношение к «сугубым» наукам, то есть невоенным дисциплинам – механике и химии. Изучать их считалось позорным и надлежало манкировать, или на училищном жаргоне «мотать»: прикасаться к «сугубым» учебникам только в белых замшевых перчатках, а по окончании курса вообще сжигать в камине. На жаргоне это именовалось «похоронами капонира» и символизировало сожжение тела инспектора классов. Училищный девиз: «Никаких языков, кроме копченых! Никаких тел, кроме женских! Никаких карт, кроме игральных! Никаких историй, кроме скандальных!»

Ненамного лучше обстояли дела в кадетских корпусах и военных гимназиях последней трети XIX века, что беспристрастно и беспощадно отразили Александр Марков в очерке «Кадеты и юнкера», Александр Куприн в автобиографической повести «Кадеты». Описания неприкрытого глумления старших над младшими усилены отчаянным юношеским неприятием унижения человеческого достоинства.

Зачем столь детальные описания цука? Не только из-за яркости речевых примеров и немногочисленности научных исследований. Интересен следующий факт: цук был исключительно офицерской практикой, среди солдат почти до середины прошлого века подобного не наблюдалось. Приведенные примеры словесного глума способны удивить иного неискушенного современника, ведь в культуре укоренился стереотипный образ дворянина как «невольника чести», эталона благородства, поборника высоких моральных принципов.

Здесь вновь наглядно проявляется иррациональная инфернальность глумления. В светском обществе представители дворянского сословия вели себя совершенно иначе, вызывая друг друга на дуэль порой за сущую мелочь. Однако «темная материя» легко превращала невольников чести в невольников бесчестья.