Глум тирана

Древнейший род глумотворчества – тиранический: упоение властью через истязания. Глумление – одно из сущностных свойств тирана, деспота, самодура, извращенная демонстрация господства. Примерами изобилует весь Древний мир, затем эта поведенческая модель воспроизводится последующими эпохами, включая современность.

Из римской античности сразу вспоминается император Калигула во всей ужасающей грандиозности своего тиранического глумотворства. Калигула брал на пиру приглянувшуюся ему жену знатного мужа из числа приглашенных, проводил с ней ночь, а затем детально излагал интимные подробности обесчещенному супругу.

Историческая повесть Евгения Санина «Гость из Кесарии» описывает казнь Калигулой сына сенатора Фалькона в его присутствии и последующее глумление над отеческим горем. Император велит приготовить блюдо из мурен и во время трапезы обращается к горюющему Фалькону с издевательским вопросом-подвохом: знает ли тот, чем кормили этих мурен. Насладившись недоумением, торжественно провозглашает: «Эта рыба вчера утром называлась Публием Фальконом-младшим! Ты сожрал своего сына! Вчера, после казни, я приказал разрезать его на куски и накормить ими мурен, которых мои повара запекли специально для тебя!» И долго хохочет над своей чудовищной шуткой.

А вот как описывает Калигуловы упражнения в глуме Гай Светоний Транквилл в «Жизни двенадцати цезарей»: «Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов… Увещаний своей бабки Антонии он не только не слушал, но даже сказал ей: “Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!” Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: “Как?! Противоядия – против Цезаря?” Сосланным сестрам он грозил, что у него есть не только острова, но и мечи. <…> Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: “И этот того стоил”. Он постоянно повторял известные слова трагедии: “Пусть ненавидят, лишь бы боялись”».

Жорж Антуан Рошгросс «Авл Вителлий на улицах Рима», 1883, холст, масло

Жуткую смерть принял римский император Авл Вителлий. «По всей Священной дороге народ осыпал его издевательствами, не жалея ни слова, ни дела, – писал Светоний. – За волосы ему оттянули голову назад, как всем преступникам, под подбородок подставили острие меча, чтобы он не мог опустить лицо, и всем было его видно; одни швыряли в него грязью и навозом, другие обзывали обжорой и поджигателем, третьи в толпе хулили в нем даже его телесные недостатки. Наконец, в Гемониях его истерзали и прикончили мелкими ударами».

Умирая, несчастный только и промолвил глумящимся: «Ведь я же был вашим императором!» Тело императора бросили в Тибр, а отрубленную голову еще долго таскали по городским улицам…

Глумление никогда не исчерпывается физическими действиями – это прежде всего акт коммуникации, притом акт диалогический, даже если жертва молчит и безмолвствуют сторонние наблюдатели.

Пьер Вейрио «Фаларис», 1562, гравюра на меди

Особо заметим: слова здесь гораздо важнее действий. Глумление – это прежде всего словесная расправа, а физическое насилие – уже «меблировка» ситуации, будь то пиршественный зал, пыточная камера, городская площадь или сельское коповище.

В отличие от просто насмешника, глумотворец всегда ожидает ответной реакции: признания вины, мольбы о пощаде да просто страдальческих воплей. Для тирана глумливые речи – отдельный вид извращенного удовольствия, для толпы устные издевательства – «довесок» к физическим истязаниям, «бонус» к общему куражу.

Другая характернейшая черта глумотворчества – вычурная метафоричность, обнажающая его чудовищную словесную подоплеку.

Глумливо метафоричны названия казней и пыточных орудий: медный бык (бык Фаларида), колыбель Иуды, дудка крикуна, молитвенный крест, дьявольский ветер, ведьмин паук, охрана колыбели, дочь дворника, испанский щекотун, кровавый орел, смоляная шапка, республиканская свадьба… Циничны названия палаческих инструментов: Скорый Альберт (топор главного палача в Аугсбурге), Маленькая Мэри, Тощая Гертруда (виселица), Лизетта (гильотина).

Искусство изуверства

Жуткий способ умерщвления людей «ради искусства» практиковался выдающимся афинским художником Паррасием Эфесским. Эту в буквальном смысле глумотворческую практику в изложении Сенеки Старшего подробно анализирует Паскаль Киньяр в эссе «Секс и страх» (1994).

Чтобы достоверно изобразить распятого Прометея, Паррасий купил пленного старика олинфийца. «Он недостаточно печален!» – недовольно изрек живописец, внимательно оглядев «живую модель». Для достижения мимического и пластического правдоподобия он велел подвергнуть несчастного жестоким истязаниям. Напрасно люди из окружения Паррасия взывали к милосердию. «Он мой, я владею им по праву победителя! И я хочу добиться выражения настоящего страдания», – заявил изверг и приказал пригвоздить старика к кресту. Мучения жертвы явно доставляли художнику извращенное удовольствие.

Бесчеловечная процедура сопровождалась одобрительными возгласами Паррасия: «Мучай его как следует! Еще, еще!.. Вот оно, лицо Прометея Терзаемого, Прометея умирающего!» Вопящему от боли старику мучитель глумливо выговаривал: «Твои стоны не похожи на стоны человека, преследуемого гневом Юпитера!» Когда же истязаемый уже бился в агонии, живописец велеречиво произнес: «Вся суть живописи – в этом мгновении».

Глумление как род псевдотворчества, извращенно понимаемого искусства практиковал затем император Нерон. Чем удивить искушенную публику, с ночи занимавшую удобные места для наблюдения за казнями? Нерон изобрел беспримерно глумливый способ: самолично сочинял и ставил на сцене трагедии, герои которых в финале умирали по-настоящему. Этим способом лишались жизни нокси, как называли в Древнем Риме приговоренных магистратом к смерти преступников. Казнь превращалась в настоящий театр, развернутую метафору смерти.

«Некоторые выходили в великолепном платье, из которого вдруг показывалось пламя и сжигало их… Показывали Иксиона на колесе, Геракла, сжигающего себя на горе Этне, Муция Сцеволу, держащего руку на горящих угольях жаровни, разбойника Лавреола, распятого и растерзываемого зверями, Дедала, которого пожирал лев.» – так описывал Нероновы глумотворческие упражнения французский историк XIX века Поль Гиро.

Вор Мениск сгорел заживо, изображая Геракла в плаще, пропитанном кровью кентавра Несса, что, согласно сюжету, вспыхивал от соприкосновения с полубожественной плотью. Двое нокси, исполняющих роли Икара и Дедала, величаво взмыли в воздух на крыльях из перьев – и точно по легенде красиво рухнули с перерезанными веревками в центр арены. Несчастных христианок – героинь театральной постановки легенды о Дирке (Дирцее) – привязали к спине быка и натравили на них львов. Не удивительно, что многие предпочитали такой казни самоубийство. Один осужденный сделал это с помощью щетки для чистки отхожего места, засунув ее себе в горло.

Генрих Семирадский «Христианская Дирцея в цирке Нерона», 1897, холст, масло

В стихотворении Игоря Северянина Нерон назван «поэтом-убийцей». В этом образном определении, помимо емкой и точной характеристики жестокого римского императора, заключена все та же метафора «убивающего слова» (гл. VIII).