Отлит колокол не по-колоколовски

Русские розыгрыши отличались национальным колоритом.

Так, в старину бытовало выражение лить колокола – то есть нагло лгать, распускать вздорные вести, сочинять завиральные истории для одурачивания. Произошло оно от суеверного обычая колокольных дел мастеров, которые распространяли невероятные слухи, чтобы в них поверило как можно больше народу – тогда, дескать, колокол будет звучать чисто. Отсюда уже вышедшие из речевого обихода поговорки: Колокола отливают, так вести распускают; Вести-то пустили, да колокола не отлили.

Если все удавалось на славу, то слух публично опровергался. Ну а если что-нибудь шло не так, нераскрытая выдумка превращалась в легенду. Подобные розыгрыши иной раз приносили прибыль. Хозяин московского колокольного завода Оловянишников рассказывал, что «остроумные изобретатели таких слухов получали хороший гонорар за свои сочинения».

Вот одна из «колокольных» историй, немало смутившая народ и вызвавшая множество кривотолков. В храме Воскресения в Барашах на Покровке во время одного из венчаний с жениха и невесты разом свалились брачные венцы, вылетели через окно и опустились на кресты церковных глав. Затем выяснилось, что венчавшиеся – родные брат и сестра, которые выросли порознь, случайно встретились и полюбили друг друга. Так «высший знак» не дал свершиться церковному беззаконию.

А вот рассказик пострашнее. Однажды зимой на балу у генерал-губернатора вдруг грянула колокольня Ивана Великого – и тотчас в зале погас свет, лопнули музыкальные струны, из окон посыпались стекла. Танцующие в панике кинулись бежать, но двери сами собой наглухо захлопнулись, и гости все до единого вместе с хозяином либо были раздавлены, либо замерзли на лютом морозе. Газеты тщетно опровергали эту жуткую молву – москвичи еще долго передавали ее из уст в уста, доводя друг друга до обмороков и нервических припадков.

Для расследования вредоносных розыгрышей даже привлекали полицию, у изобличенных сочинителей брали расписки впредь не смущать народ и не нарушать общественное спокойствие. Но колокольщики, войдя в азарт порочного сказкотворчества, никак не могли остановиться. Плохая шутка баламутка. Хорошо пошутил, народ помутил. Опасный обычай стал затухать только со второй половины XIX века – когда горожане стали больше читать и меньше верить баснословным выдумкам.

Один из последних зафиксированных случаев произошел в 1878 году и имел единственную реальную жертву. Тогда отливали самый большой колокол для храма Христа Спасителя, и вот на очередном заседании строительной комиссии ее председатель князь Долгоруков в шутку обронил, что надо бы «по древнему московскому обычаю» пустить какой-нибудь слушок, чтоб колокол звонче бил. Тут же один из членов комиссии, Зубов, тихонько шепнул ему что-то на ухо – князь быстро глянул на сидевшего напротив толстого барона Б. и громко рассмеялся.

После заседания вместе с Зубовым они пересказали хохму всем, кроме барона. С той поры стоило бедняге войти в любое заведение – хоть в клуб, хоть в трактир, – при виде него все надрывали животики. Что же сказал коварный Зубов своему начальнику? «А давайте пустим слух, что барон Б. в интересном положении…» Отлитый колокол весил-то полтораста пудов!

Близким к устойчивому выражению лить колокола было отливать пули – то есть обманывать, сочинять небылицы. На жаргоне позапрошлого столетия пушкарем называли вруна, бессовестного фантазера, рассказчика выдумок. Со временем словосочетание изменило смысл и стало означать угрожающее и мстительное намерение («Я ему ужо отолью пулю!»). Как видим, вновь один вид злоречия цепляется за другой, поодиночке они разгуливают нечасто.

Профессиональные розыгрыши практиковались также среди портных. В первую неделю службы новичка старые мастера давали ему две копейки и посылали в мясную лавку купить. поросячьего визга. Простодушный деревенский парнишка спешил выполнить поручение – а в лавке его поджидали другие охотники поразвлечься и в ответ на просьбу-пароль принимались что есть мочи трепать по затылку, заставляя орать от боли. Затем мастера растолковывали новичку, что это и есть покупка «поросячьего визга».

Штат шутов

Обзор смеховых практик и разновидностей насмешки неполон без упоминания особой «штатной должности» профессионального насмешника – шута, уже неоднократно упомянутого в этой главе. Как и юродство, шутовство всесторонне изучено, с одной стороны, и выходит далеко за пределы настоящей книги – с другой. Поэтому акцентируем лишь несколько самых значимых моментов.

В разных странах, эпохах, ипостасях шут известен под множеством названий. Одно из первых упоминаний шута – лат. planus regius – встречается в рассказе Плиния Старшего о визите все того же знаменитого художника Апеллеса во дворец Птолемея (гл. I и V). Как исполнитель обрядовых традиций у восточных славян он воплощался в скомороха. Всходил на подмостки народного итальянского театра в образе паяца. Выступал в ярмарочном балагане как гаер. Веселил гостей на французских пирушках под именем «король смеха» (roi pour rire).

Квентин Массейс «Аллегория глупости, или Шут», 1510-е, дерево, масло

Картина изображает узнаваемые атрибуты шута – капюшон с ослиными ушами и петушиной головой, красный пояс с колокольчиками, – а также связанные с ним символы. Гротескный образ шута усилен нарочитым жестом молчания. В сопровождении поясняющей надписи Mondeken toe (Держи рот на замке) этот жест трактуется как философски пародийный. Шишка на голове – «камень глупости», отсылающий к средневековому поверью о существовании в человеческой голове наростов, вызывающих скудоумие и подлежащих удалению. Посох-марот – «антискипетр», увенчанный резной фигуркой двойника шута. Оголенный зад и непристойная поза двойника намекают на злоречие, неизбежно выпадающее на долю шута. Один из владельцев картины закрасил фигурку, сочтя ее неприличной.

Шутовство, исполненное праведного гнева из-за несовершенства мира, – это смеховая «игра по правилам», балагурство «со смыслом». Шутовской смех – онтологический зазор между действительностью и мнимостью. В речевом плане это бесконечная череда трансформаций злоречия в добрословие и обратно.

Чтобы быть смешным, шуту надо отчасти перестать быть человеком – сделаться куклой, автоматом. Слова и действия шута неестественны и механистичны – что и создает, по Бергсону, комические эффекты. Традиционные описания шутовских действий и манер – кривляется, ломается, корчит дурака – семантически указывают на поведенческие перверсии и телесные деформации. Зло обнажается в расчеловечивании.

С одной стороны, шут выступает маргинальным близнецом властителя, его «культурной тенью». С другой стороны, это отстраненный резонер, поднявшийся над житейской суетой и потому наделенный правом говорить беспощадную правду. Его политическое алиби обеспечивалось покровительством государя, а моральное – бичеванием пороков.

Николай Неврев «Опальный боярин и шут», 1891, холст, масло

Шутовская речь строилась по принципам Ridendo dicere severum (смеясь говорить о серьезном) и Ridens verum dicere (смеясь говорить правду). В устах шута насмешка становилась аллегорическим порицанием. Шут одновременно вуалировал и обнажал смыслы, избегал агрессии и стремился к ее проявлению. Злоязычие шута одновременно игровое и всамделишное.

Шут не злой и не добрый – он вне морали. Неслучайно в русском просторечии шутом обобщенно называли нечистую силу. Отголоски этого представления до сих пор присутствуют в расхожих выражениях вроде черт (шут) с ним!

Особо выдающиеся шуты известны не меньше тех, кому они служили. Вспомним легендарных итальянцев Гонеллу и Дольчибене, блистательных французов Шико и Трибуле, неподражаемых англичан Пиколя и Соммерса.

Вспомним и ставших героями анекдотов Якова Тургенева, Якима Волкова, Ивана Балакирева – шутов Петра I.

Правда, цена этой славы часто была непомерно высока. Участь шута весьма незавидна. В контексте злоречия значимо не шутовство как особый способ осмеяния – значим сам шут как страдательная фигура, объект легитимного вымещения зла. За шутки попадаетЯшутке.

«Тебе люди, как скоту какому-то, дивятся», – презрительно бросил один из придворных Балакиреву. «Неправда, даже подобные тебе скоты удивляются мне как человеку», – отбрил шут насмешника. Балакирев не спускал обид невзирая ни на звания, ни на пол. Как-то раз дамы в петергофском парке принялись смеяться над его сединой: «Видно, на горах, уж снег выпал». Балакирев выразительно оглядел насмешниц и в тон им ответил: «Конечно, и коровы уже спустились с гор на травку в долину».

Однако не всякий шут мог позволить себе столь дерзкие речи. Нередко отношение к шутам становилось форменным издевательством. Еще древнегреческого парасита заставляли глотать испорченную или начиненную камнями пищу, исполнять унизительные приказания, терпеть побои под громкий хохот и неистощимые шутки пирующих. Ритуальное унижение превращалось в реальное.

Опасное положение шута во все времена больше веселости обязывало его к находчивости. Умение сглаживать острые углы и гасить пожары гнева было не менее ценным, чем способность острить. Этим славился, в частности, Ян Лакоста – придворный шут Петра I и Анны Иоанновны.

Известного силача, разъяренного его дерзостями, Лакоста сразил притворным удивлением: «Ты можешь поднимать одной рукой до шести пудов, таскаешь такую тяжесть через весь Летний сад, но не можешь перенести одного тяжелого слова!» Но даже ему – обладателю персонального острова в Финском заливе и титула «Самоедского Короля» за искрометные шутки, – приходилось искать заступничества у государя.

За один из дерзких каламбуров Меншиков грозился забить Лакосту до смерти. Царь успокоил напуганного шута обещанием повесить за это Меншикова. «Я того не хочу, но желаю чтобы ты, государь, велел повесить его прежде, пока я жив», – только и ответил шут.

Сущим адом была жизнь князя Михаила Голицына, еще одного придворного шута Анны Иоанновны. В шуты он угодил из-за опалы, перейдя в католичество после женитьбы на итальянке. Недовольная императрица превратила существование Голицына в череду унизительных забав. Он «высиживал яйца» в лукошке у царского кабинета, на пирах разливал напитки, за что получил прозвище Квасник. Апофеозом жестокой монаршей фантазии стала свадьба Голицына с карлицей в ледяном доме.

Валерий Якоби «Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны», 1872, холст, масло

Согбенная фигура в центре – Михаил Голицын. На нем восседает князь Никита Волконский, ответственный за собак государыни. Шутом он был поставлен Анной «по давнишней злобе к жене его Аграфене Петровне». Сверху громоздится, отставив ногу, прославленный Иван Балакирев. В полосатых чулках сидит на полу Ян Лакоста, по прозвищу Петр Дорофеич. Опираясь на руки, лежит граф Алексей Апраксин, занявший место среди придворных «дураков» по той же причине, что и Голицын, – из-за принятия католической веры. На скрипке наяривает итальянец Педрилло, любимый шут и карточный партнер императрицы. Рядом с ним застыл в подобострастном поклоне поэт Василий Тредиаковский. У ложа болеющей Анны сидит на корточках карлица Евдокия Буженинова, на которой женили Голицына.

Французский историк Газо писал: «Все придворные как бы считали своей обязанностью смеяться над несчастным; он же не смел задевать никого, не смел даже сказать какого-либо невежливого слова тем, которые издевались над ним». Постоянные издевки привели князя к моральной деградации – он начал выживать из ума. При дворе Анны Иоанновны шутовство вообще деградировало в нелепицы и сплетни.

К счастью, Анна Леопольдовна вернула Голицыну титул и родовое имение, после чего он благополучно дожил до девяноста лет. Затем Анна Леопольдовна вовсе наложила запрет на «нечеловеческие поругания» шутов и упразднила это придворное звание.

В Европе XVIII века шутовство отмирало преимущественно естественным образом, но оставалось частью театрального действа и циркового представления. В искусстве страдательная роль шута нивелировалась его живейшей экспрессией, сценические подмостки защищали его от прямых нападок, а выкрики зрителей лишь распаляли его игровой азарт.

Корнелиус Трост «Арлекин – маг и парикмахер. Обманутые соперники», 1738, бумага, пастель

Константин Сомов «Арлекин и Смерть», 1907, бумага, акварель, гуашь

Классический театральный насмешник – Арлекин. Злоязыкий забияка и интриган, он вечно кого-нибудь подначивает, науськивает, вышучивает. Являясь зрителям неуклюжим недотепой, вмиг оборачивается гуттаперчевым острословом. Арлекин – повелитель слов.

В одной из сцен комедии дель арте, описанной Михаилом Бахтиным как «драма тела, рождающего слово», Арлекин ударом собственной головы выталкивает слово из уст заики. Простодушие Арлекина притворно, чудачества просчитаны, коварство и бессердечие заданы ролью дзанни – комического слуги.

В художественной литературе шут (если только это не герой исторического романа, выступающий в своем исконном образе, а персонаж-архетип) часто играет роль злоязыкого балагура. Вспомним дурачества Федора Карамазова – «старого шута» в авторском определении. Еще один шут из того же романа – штабс-капитан Снегирев, постоянно мечущийся между насмешничеством и пресмыкательством. Из советской прозы вспомним повесть Юрия Вяземского «Шут», в которой старшеклассник Валя Тряпишников с его обостренным восприятием несовершенства мира конфликтует со сверстниками и учителями.