Смех как грех

В России отношение к смеху было в целом более строгим, чем в Европе. В допетровской Руси избыточный смех («до слез», «до икоты»), его провоцирование (смехотворение) и его агрессивная направленность (надсмеяние) считались греховными. Церковная традиция не признавала смех нормативным. Печальный лик Христа противопоставлялся хохочущей личине дьявола.

Иоанн Златоуст описал порочную логику смеха. «Смех и шуточные слова не кажутся явным грехом, а ведут к явному греху: часто от смеха рождаются скверные слова, от скверных слов еще более скверные дела; часто от слов и смеха ругательство и оскорбление, от ругательства и оскорбления удары и раны, от ран и ударов смертельные поражения и убийства». Важно также следующее уточнение Златоуста: «Или смех есть зло? Нет, смех не зло, но чрезмерность и неуместность – зло».

По замечанию С.С. Аверинцева, «смехотворство и поныне фигурирует в уставном каталоге грехов, в которых православный должен приносить покаяние. Притом кажется, что русская аскетика выделяется в этом отношении, если ее сравнить с остальным православным миром во времени и пространстве».

Во многих древнерусских памятниках письменности смех тождествен ругани в обобщенном смысле оскорбления, поношения, злоумышления. Тот же смысл и во многих пословицах. Где смех, там и грех. Навели на грех – да и покинули на смех. Скалозубы не бывают любы. Чему смеешься – тому и поплачешь. Не смейся, горох: не лучше бобов. Смех до добра не доводит. Смех плачем отзывается. Над кем посмеешься – тот над тобою поплачет. Леший пошутит – домой не пустит; водяной пошутит – утопит.

Показательно также вторичное значение слова «смех»: нечто негативное, достойное осуждения, отрицательно оцениваемое. «Да это просто смех», – часто говорят о некачественной вещи или плохо выполненной работе. «Смех да и только!» – восклицание, выражающее досаду, презрение, неудовольствие. «Не смеши меня!» – выражение сомнения в какой-либо возможности. Иногда выражение смеяться над кем-то употребляется в значении «отвергать, считать никчемным, не допускать в свой круг». Сейчас, правда, оно уже воспринимается как устаревающее.

В народе насмешников в старину неодобрительно называли аще-улами. Одно из диалектных названий насмешничества – галенье – обнаруживает его этимологическое родство с издевкой (ср.: изгаляться – зубоскалить, передразнивать, глумиться). Уже упомянутые синонимы громкого нарочитого смеха – ржание, гогот – обнажают в нем одновременно животное и бесовское.

Осуждению и наказанию подлежали не только оскорбительные, но и просто неуместные остроты. В 1488 году едва не лишился языка великокняжеский слуга Мунт Татищев, имевший неосторожность сказать в шутку, будто великий князь намеревается отправить в тюрьму своего брата Андрея Большого Углицкого. Добросердечный митрополит едва отговорил князя от страшной кары – неосмотрительный слуга подвергся лишь битью кнутом на торгу.

По свидетельству одного заезжего поляка в начале XVII столетия, русские бояре потешались над европейскими коллективными танцами, считая допустимой разве что забаву ужимками шутов, но никак не собственное выступление ради чужой потехи. Боярин шуту рад, да с ним не ходит в ряд. В связи с этим понятна горькая обида бояр, которых Иван Грозный заставлял плясать под личинами. Это было не просто развлечение, но развлечение унизительное; здесь само принуждение было родом злоречия.

Михаил Нестеров «Шутовской кафтан. Боярин Дружина Андреевич Морозов перед Иваном Грозным», 1885, холст, масло

Ну а попавшим под град ядовитых стрел царского смеха приходилось отчаянно лавировать, изобретать громоотводы агрессии, дабы не навлечь на себя гнева. От насмешек власть имущих либо защищались самооправданиями, либо отбивались словесными поклонами, либо уклонялись сменой темы.

«Ты чаял, что на охоту приехал с собаками за зайцы – ажно крымцы самого тебя в торок [к седлу] и привязали», – язвил Иоанн Васильевич плененного опричника Василия Грязного. Отвечая на насмешку, Грязной переключает внимание государя на свою доблесть: «Да заец, государь, не укусит ни одное собаки, а яз, холоп твой, над собою укусил шесть человек до смерти, а двадцать да дву ранил». Другой насмешливый выпад Грозного: «Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушеньем шутити?» – Грязной смещает на личную преданность царю: «Шутил яз, холоп твой, у тебя, государя, за столом тешил тебя, государя, а ныне и умираю за Бога да за тебя ж, государя, да за твои царевичи».

Насмешничество использовалось и как словесная стратегия угодничества. В холопском рвении потрафить тирану бояре изобретали комические выходки вплоть до самых диких и беспримерно гнусных. По свидетельству немецкого дворянина Альберта Шлихтинга, царский шут Осип Гвоздев «часто имел обычай потешаться и шутить за столом до такой степени неблагородно и бесстыдно, что от этой грязи и срама непристойно писать об этом». Чрезмерное бесстыдство в итоге обрыдло самому Грозному. Когда шут усомнился в родстве государя с императорами Рима, тот, согласно легенде, макнул его головой в кипящие щи, а затем самолично догнал и ударил ножом.

В неуемных смеховых упражнениях иностранцы уличали и Петра I. Одно из первых подробных описаний петровских забав содержится в работе Карла Флегеля «История гротескно-комического» (1788).

Однажды на торжественном обеде Меншиков рассердился на Зотова, который попросил государя подарить ему поместье в принадлежавшем Меншикову герцогстве Ингерманландия. На гнев светлейшего князя Зотов ответил потоком обвинений в алчности и высокомерии. Петр явно наслаждался яростной перебранкой своих подданных. Когда же спустя несколько дней Меншиков приступил к нему с просьбой наказать Зотова за публичное осрамление, Петр устроил себе очередную потеху. Сообщил Зотову о желании Меншикова повесить его за дерзкие речи и, вдоволь насладившись испугом Зотова, милостиво пообещал примирить врагов при условии, если Зотов письменно попросит прощения у «светлейшего» и собственноручно выведет, что тот – честнейший человек, а сам Зотов – отъявленный вор.