Шаловливые обычаи

Аналогично оскорблению (гл. II), насмешка могла носить обрядово-ритуальный характер. В культе Аполлона-Айглета в ходе богослужения мужчины и женщины вышучивали друг друга в акте смеха как оргиастического ликования. Здесь насмешка – метафора циклического перехода от жизни к смерти и от умирания к возрождению. Комическое неразрывно связано с космогоническим.

Фредерик Лейтон «Возвращение Персефоны», ок. 1891, холст, масло

Во время элевсинских мистерий (обрядах инициации в древнегреческих культах плодородия) на обратном пути из Элевсина при переходе через мост на реке Кефис местные жители осыпали обильными остротами участников шествия – в честь старой служанки Ямбы, которая веселыми рассказами и непристойными шутками скрасила печаль богини Деметры, потерявшей дочь.

Ученые расходятся во мнениях относительно цели этого обряда. Предположительно насмешки служили ритуальной «прививкой» от злых духов. Смех как оберег. Считалось также, что смех заставлял землю плодоносить, а человека – радоваться.

От имени Ямбы, кстати, происходит название одного из стихотворных размеров: изначально «ямбить» означало высмеивать в стихотворной форме.

Одной из ритуальных форм насмешки были фесценнины (лат. versus Fescennini, от названия этрусского города Фесценния) – шуточно-бранные песенки и сатирические народные стишки в форме комических диалогов. Фесценнины звучали на сельских праздниках, триумфальных шествиях и семейных торжествах, чаще всего на свадьбах. Древние римляне приписывали этим куплетам магическое действие в борьбе со злом.

Гораций назвал фесценнины «италийским остроумием» и отметил их оценочную неоднозначность. «В праздники эти вошел фесценнин шаловливый обычай: Бранью крестьяне в стихах осыпали друг друга чредою: С радостью вольность была принята, каждый год возвращаясь Милой забавой, пока уже дикая шутка не стала В ярость открыто впадать и с угрозой в почтенные семьи Без наказанья врываться. Терзались, кто зубом кровавым Был уязвлен уж; и кто не задет, за общее благо Были тревогой полны; но издан закон наконец был: Карой грозя, запрещал он кого-либо высмеять в злобной Песне, – и все уже тон изменили, испуганы казнью…» Да уж, от смехотворства до смертоубийства не так и далеко.

Античность убеждает нас и в том, что насмешка становится сокрушительным оружием, отливаясь в литературные формы. Язвить конкурентов и врагов стихами – древний «шаловливый обычай» людей искусства. По свидетельствам современников, поэт Гиппонакт Эфесский так переусердствовал стихотворными сатирами, что довел до самоубийства одного из своих недругов.

Еще суровее оказалась месть поэта Архилоха некоему Ликамбу за нарушение обещания выдать за него дочь. После прочтения написанной по этому случаю Архилоховой поэмы Ликамб вместе с тремя дочерьми повесились. Столь же печальная участь постигла легкомысленного скульптора, который изваял Архилоха не особо симпатичным внешне. Поэт в буквальном смысле убил его насмешливым четверостишием: бедняга покончил с собой.

Насмешка могла стоить жизни и самому острослову. Согласно Светонию, император Август казнил насмешника над статуей Юпитера, а Домициан казнил Луция Элиана за шутливые намеки.

Святое и смешное

С распространением христианства формальное отношение европейцев к смеху в целом и насмешкам в частности сверялось со Священным Писанием. Где бы ни заговаривали о смехе – будь то церковная проповедь, судебное заседание или семейная беседа, – апеллировали к библейским текстам. Смех ассоциировался преимущественно с бесстыдством и ставился в один ряд с другими словесными грехами: «…сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны.» (Послание к Ефесянам 5: 4).

В ветхозаветных текстах немало сюжетов осмеяния, исполненных особого драматизма и нарочитого пафоса. Затем эта традиция переходит в светские дидактические сочинения и философские трактаты. Теоретические выкладки иллюстрировались наглядными примерами и показательными историями, часто из той же Библии.

Ян Стен «Осмеяние Самсона», 1676, холст, масло

Обольстив ветхозаветного иудейского богатыря Самсона, красавица Далила во время любовных услад коварно выведала секрет его силы, а затем жестоко предала. Самсон был схвачен и ослеплен филистимлянами. На картине Яна Стена Далила высмеивает Самсона, обращая к нему непристойный жест. К осмеянию присоединяются и другие персонажи. Карлики тянут связанного на веревках, иноземные гости потешаются над его унижением, отпускают грубые остроты. На заднем плане художник изобразил себя в качестве стороннего наблюдателя.

Отношение к насмешке по-прежнему коренилось и в архаических представлениях. Так, полагали, что осмеяние бесчестит не только человека, но и место. Средневековый английский хронист Ордерик Виталий указывал, что король Генрих I, узнав о захвате французами Гуэ-Никеза, «там два замка укрепил, которые врагов злая насмешка постыдным прозвищем обесчестила; ибо один Плохо сидящим (Mal assis), а другой Жильем зайцев (Trulla leporis) именовался».

Если в эллинизме считалось, что смех приближает человека к олимпийским богам, то в христианстве приближающим ко Христу стал плач. Смех соотносился с низменной телесностью, плач – с возвышенной духовностью. Неуместный смех считался богопротивным. Насмехательство осуждалось как род злоречия.

При этом различались смех бытовой и ритуальный. Известен праздник дураков, или праздник иподиаконов (лат. festum stultorum, fatuorum, fallorum). Во время этих церемоний открыто коверкались церковные обряды, выбирались шутовские епископы, устраивались шествия с непристойными песнопениями, метанием фекалий в прохожих, комическими выходками вроде стояния на голове в честь Божией Матери.

«Глупость, прирожденно свойственная человеку, должна хотя бы раз в году свободно изжить себя. Бочки с вином лопнут, если время от времени не открывать отверстия и не пускать в них воздуха», – поясняла французская апология XV столетия, посвященная Дню дурака.

Известна песенная традиция рождественского смеха (risus natalis) – в частности, переложение церковных гимнов на мотив уличных песенок. Известна также повествовательная традиция пасхального смеха (risus paschalis) – веселые истории и шутки в церкви как символ возрождения и радости после долгих дней поста. Михаил Бахтин выделял еще рекреационный смех – родственный народно-праздничному, разгульный, символизирующий освобождение от жестких рамок школярства, восстановление сил после изнуряющих штудий. Например, шутливо-эротическое или пародийно-гастрономическое переиначивание латинских грамматик.

Питер Брейгель Старший «Битва Масленицы и Поста», 1559, дерево, масло

Корнелиус Трост «На пути к…», 1742, бумага, чернила

Современные исследователи обращают особое внимание также на понятие священной пародии (лат. parodia sacra) – имитацию священного текста, которая не подразумевала кощунства и не имела сатирической направленности. Комические, травестированные дубликаты имелись едва ли не у большинства жанров, так или иначе связанных с сакральностью. Известны «монашеские шутки» (jоса monacorum), «веселые проповеди» (sermons joieuх), шутливые литургии («Литургия пьяниц», «Литургия игроков»), смеховые постановления церковных соборов, гимны, псалмы, псевдоагиографические сочинения…

На рисунке из серии «Двенадцать месяцев» голландский художник изобразил уличную сценку с первоапрельскими анекдотами. Уличный мальчишка слева указывает на женщину, которая стоя мочится на дерево. Какой-то шутник (возможно, второй мальчишка) еще и нарисовал ей на спине крест. Стоящая справа женщина незаметно получила записку издевательского содержания. Мастер по изготовлению париков разыгрывает слугу, заставляя выполнять како е-то нелепое поручение.

В настоящей книге можно и вовсе не упоминать это псевдозлоречие, растворенное в «кромешном» или «пиршественном» смехе, если бы не его производные формы, связанные уже с настоящим, неигровым злом. Воздав формальные почести лжеепископам, разгоряченные весельчаки принимались издеваться всерьез, подчас доходя до физических увечий. Доставалось не только вовлеченным в церемониальное действо, но и тем, кому просто не повезло оказаться рядом. Современный первоапрельский праздник смеха (англ. april-fool, фр. poisson d’avril, нем. Aprilnarr) лишь тихий отголосок громогласно гогочущего средневекового торжества разнузданности.