Ядовитый дар Сардинии

В Древней Греции насмешками ведал злоречивый бог Момус. За неуемный нрав его прогнали с Олимпа, а затем он и вовсе лопнул от злости, не найдя ни единого недостатка у красавицы Афродиты. В Новое время Мом превратился в шута-трикстера, остроумного бичевателя тирании, Дурака из карточной колоды и персонажа сентиментальной комедии наподобие Арлекина.

Язвительным острословием отличались, конечно же, и простые смертные, прежде всего философы. Пристрастием к насмешкам славился, в частности, Зенон. В адрес щеголя, который осторожно перебирался через ручей, мудрец ехидно заметил: «Как же ему не сторониться грязи?

Густав Климт «Афина Паллада», 1898, холст, масло, инкрустация

Слово «сарказм» происходит от греческого «sarx» [мясо, плоть]… Sarcasmos – это кожа, содранная с убитого врага. Сшивая эти «саркастические» кожи, солдат изготавливал себе плащ победителя. Афина чаще всего изображается с головой Горгоны на щите, но иногда мы видим эту богиню с кожей (sarcasmos) Медузы, наброшенной на плечо.

(Паскаль Киньяр «Секс и страх», 1994) Слово ирония (eironeia) в древнегреческом означало вопрос, ставящий в тупик. В современном значении оно вошло в европейские языки примерно в первой половине XVIII века.

Ведь в ней он не увидит своего отражения!» Перед юнцом, который слишком рьяно, неподобающе возрасту выпытывал ответ на свой вопрос, Зенон поставил зеркало и спросил, к лицу ли при таком виде подобные вопросы. А одного болтуна осадил издевательским замечанием: «У тебя уши утекли на язык».

Хвастуна, кичившегося умением плавать, Аристипп Киренский уколол насмешливым сравнением: «И не стыдно тебе хвастаться тем, что под силу любой рыбешке?!» Похвалявшегося способностью пить не пьянея Аристипп сразил комичной очевидностью: «Это может и мул». Сиракузского тирана Дионисия, который предложил ему занять самое непочетное место за столом в отместку за отказ развлекать гостей умными речами, философ отбрил язвительным замечанием: «Что за почет ты хочешь оказать этому месту!»

Скупцу, что не подал ему милостыню, Диоген иронично указал: «Я же прошу у тебя на хлеб, а не на склеп!» Представ перед Филиппом Македонским, плененный в битве при Херонее, Диоген ответил на вопрос о роде своих занятий форменным издевательством: «Слежу за твоей ненасытностью». Когда же Диогена известили о том, что многие над ним потешаются, он невозмутимо заметил: «А над ними, быть может, смеются ослы; но как им нет дела до ослов, так и мне – до них».

В античной истории злоречия немало примеров превращения взаимных насмешек в словесную дуэль, состязание острот. Однажды Диоген мыл чечевицу для похлебки и съязвил в адрес шедшего мимо Аристиппа: «Если бы ты умел готовить чечевичную похлебку, не пришлось бы тебе пресмыкаться перед царями». Аристипп ехидно парировал: «А если бы ты умел обращаться с людьми, не пришлось бы тебе, Диоген, питаться чечевичной похлебкой!»

Еще один достопамятный случай – вражда Демосфена с политиком Фокионом. «Ты издеваешься над афинянами; но смотри, они потеряют голову и тогда убьют тебя», – пригрозил Демосфен. «Меня они убьют, когда потеряют голову, а тебя – если не потеряют ее», – сострил в ответ Фокион.

Подобно профессиональным доносчикам – сикофантам и делаториям (гл. I) и профессиональным проклинателям – изготовителям дефиксионов (гл. III), были в Античности и специалисты по насмешкам – прообраз придворных шутов. Именовались они параситами и во время застолий за дармовое угощение развлекали гостей комическими выходками и грубыми шутками. Название происходит от древнегреческого слова, буквально означавшего «находящийся возле хлеба» и близкого в то время к современному понятию «сотрапезник». Впоследствии оно приобрело негативный смысл «нахлебник», «прихлебатель».

Наигранную злоречивость парасита живописал комедиограф Эпихарм: «Великий остроумец и хозяина Смешу, доволен он, на похвалы не скуп». Парасит всегда был готов к ответным нападкам, которые ничуть не смущали его и нисколько не обижали. «Вот если, например, буян какой-нибудь Возьмется задирать меня, всю брань его, Что на меня обрушит, отражаю я, С ним соглашаясь тут же, не вредит она Ничуть», – признается герой древнегреческой комедии Аксионика «Подхалкидник».

Насмехательство почиталось даже особым родом словесного мастерства. В школе Пифагора практиковалось упражнение в осмеянии новичка – эдакий «тренинг хейзинга», как сказали бы современные психологи (гл. X). Новичок входил в зал, и все ученики должны были всячески его подкалывать и уязвлять. Так проверялась выдержка и оттачивалось умение отражать нападки.

Древним были знакомы комические увеселения, подчас весьма жестокие. Например, потешный суд над стариками. В комедии Аристофана «Ахарняне» хор жалуется на издевательства над пожилыми в угоду юнцам: «…А мальчишка-обвинитель, подобрав себе друзей, Быстро ранит нас речами, душит в петлях острых слов, Хлещет градом из вопросов, ставит всюду западни И беззубого Тифона колет, рубит, режет, бьет» (пер. А. Пиотровского).

Античности мы обязаны описанию двух разновидностей смеха.

Гомерический смех – неудержимый, раскатистый громогласный хохот, чаще всего над чем-либо глупым, несуразным. Название происходит из описания смеха богов в поэмах Гомера.

Сардонический смех (risus sardonicus) – жертвенный язвительно-презрительный смех отречения. Сейчас это синоним злорадного, жестокого смеха, а древние греки сардонически смеялись перед лицом смерти, в предчувствии гибели. Этимологию выводят из произраставшего в Сардинии ядовитого растения Sardonia herba, которое вызывало конвульсии и похожую на смех посмертную гримасу. Другая легенда связывает его с обычаем жертвоприношения стариков у sardi (sardoni) – древнейшего населения Сардинии. Обычай сопровождался всеобщим смехом, в том числе и самих приносимых в жертву.

Ловис Коринт «Гомерический смех», 1909, холст, масло

Вацлав Холлар «Осмеяние Цереры», 1646, офорт по картине Адама Эльсхаймера

Осмеянию подвергались не только простые смертные, но и боги. Когда усталая голодная Церера залпом опустошила кувшин ячменного отвара, дерзкий мальчишка стал потешаться над ее прожорливостью. Разгневанная богиня выплеснула остатки ему в лицо и превратила в ящерицу. Обыгранный Овидием в «Метаморфозах», этот сюжет – аллегория земли, вбирающей влагу, от излишка которой рождаются пресмыкающиеся. В произведениях изобразительного искусства неразумие и наивность насмешника символически воплощены в его обнаженности.

Кстати, слово сатира (лат. satur – сытый; satura – смесь, всякая всячина) происходит от выражения lanx satura – букв. «блюдо после насыщения»; ритуальное блюдо с плодами, которое находилось в храме Цереры.

Приверженность злому смеху подчас ставила под сомнение безупречный образ выдающихся ораторов. Так, весьма двойственно отношение современников к Цицерону, чьи остроты в суде иной раз были не профессиональным приемом, а грубой потехой. Иногда Цицерон недопустимо развязно говорил о серьезных предметах, издевался над внешностью и происхождением своих сограждан. Когда Марк Геллий звонко зачитал какие-то документы в Сенате, Цицерон небрежно бросил: «Чему удивляться, ведь он и сам из глашатаев». Вокония в сопровождении некрасивых дочек поприветствовал злой насмешкой: «Он против воли Феба их на свет родил!»

Неуместными шутками разрушались и крепкие репутации политиков. Опрометчиво поступил Публий Корнелий Сципион Назика Серапион во время выборов в эдилы (помощники трибуна). Крепко пожав загрубевшую руку крестьянину, он насмешливо поинтересовался, не ходит ли тот на руках. Эта грубая острота стала предпосылкой политического фиаско Сципиона: сельские трибы обиделись, решив, что он высмеивает их бедность.

Джозеф Мэллорд Уильям Тернер «Одиссей, дразнящий Полифема», 1829, холст, масло

Античность часто демонстрирует насмешку как удел отважных и находчивых, реакцию пассионариев на вызовы и опасности. Плененный циклопом Полифемом, но не желающий быть съеденным, Одиссей лишил циклопа единственного глаза и быстро отчалил на корабле. Картина Джозефа Тернера изображает момент отхода судна на безопасное расстояние и торжествующие насмешки Одиссея над поверженным врагом.

При этом древние вполне понимали опасную неоднозначность смеха и задумывались о границах допустимого в осмеянии. Платон относился к смеху без особой симпатии, считая его часто замешанным на злости или зависти. Аристотель тоже не слишком жаловал смех, справедливо усматривая в нем недоброжелательность. В Аристотелевой «Поэтике» смешное определяется как «часть безобразного». Применительно к комедии смешное – это «некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное». Этот тезис иллюстрируется комической маской, которая «есть нечто безобразное и искаженное, но без страдания».

Автор сатирических сочинений Лукиан Самосатский, рассуждая о том, как надлежит вести себя в праздники Сатурналий, формулирует правило: «В остротах да будет мерой их безобидность для всех». Однако античность не ведала «греховности» самого смеха – это станет свойством уже христианского мировоззрения.