«Расскажи мне, нянюшка…»

Зловредные духи, кошмарные призраки, лютые звери – что объединяет легенды и предания о страшилищах? Многие из этих персонажей обладают способностью к перевоплощению для исполнения воспитательной функции. Ламия из жертвы ревности превращается в пожира-тельницу малышей. Крампус и Черный Пит переходят из сонма нечисти в команду помощников святого. Ганс Трапп и Пер Фуэтар из записных злодеев переводятся в статус назидательных героев. И напротив: есть вполне безобидные создания вроде боуги, но коли надобно приструнить озорников и усмирить непосед – боуги становятся страшными. Это не только мифологическая образность, но и магия Слова.

Почему дети верят в страшилищ? Для ребенка слово материально, а колдовство всамделишно. Малышу не нужны рациональные обоснования реальности мормоликий, леших, багов. В самой мифологии обозначено место, определена позиция ребенка: между «тем» и «этим» светом, на границе сакрального и повседневного. Жизнь на меже.

Дети всерьез боялись гадких образин и чудищ-каннибалов. Боялись и трепетали по-настоящему, но во все времена копировали поведение взрослых – воспроизводя театральные ужасы в дворовых играх, рассказывая в темноте страшные истории, пугая друг дружку жуткими масками.

Гаэтано Кьеричи «Маска», 1874, холст, масло

Имитация злоречия – неотъемлемая составляющая детства и важный момент взросления.

Развлечение устрашением – это еще и во все времена любимые детворой импровизированные страшные рассказы, и чтение страшных сказок. Вспомним «Детскую» Мусоргского: «Расскажи мне, нянюшка, Расскажи мне, милая, Про того, про буку страшного…» Вспомним «Синюю бороду» в обработке Перро, «Румпельштильцхена» братьев Гримм, «Карлика Носа» Гауфа, «Девочку, наступившую на хлеб» Андерсена – эти истории ничуть не уступают современным навороченным ужастикам. А чего стоит наше неподражаемое «Скирлы-скирлы, на липовой ноге, на березовой клюке»!

Жуткие карлики-калеки, отвратительные ведьмы, всемогущие волшебники-злодеи, свирепые звероподобные демоны, бесплотные духи-призраки и прочая нечисть из самых глубин преисподней. Не менее пугающи и вполне человеческие персонажи: кровожадные разбойники-каннибалы, коварные соперники-отравители, жестокосердные мачехи, зловещие чернокнижники, мрачные могильщики, заплечных дел мастера. Читай, слушай и бойся сколько душе угодно!

Джон Эверетт Милле «Рождественская история», 1862, бумага, акварель

Порой не меньше, чем сами сказки, пугают иллюстрации к ним. В позапрошлом веке этим славился, конечно же, Гюстав Доре, сейчас популярен датский художник Дон Кенн, автор «монстрорисунков» (Monsterdrawings) по сюжетам скандинавского фольклора.

Гюстав Доре «Мальчик-с-пальчик», илл. к сказке Шарля Перро, 1867, офорт

На иллюстрации к «Коту в сапогах» изображен огр, который фигурирует и в оригинале сказки (фр. 1’Ogre). В русских переводах этот лютый душегуб назван просто «людоедом». Примечательна жуткая деталь: в центре пиршественного стола огра художник поместил блюдо с малышами.

Американский психиатр Бруно Беттелхейм, ученик Фрейда, толковал эти сюжеты как сценарии подавления «орального импульса» детей, сосущих пальцы. Другие сказочные эпизоды, согласно фрейдистско-юнгианской концепции (например, встреча с волком, ведьмой или тем же людоедом), символизируют обряд инициации через переживание страха и преодоление опасности. Это одно из объяснений того, почему одновременно с ужасом дети испытывают удовольствие от таких сюжетов.

Лишенная агрессивной направленности угроза превращается в назидание – педагогическую процедуру и охранительный ритуал. В леденящих кровь историях содержится наставительный посыл: в мире множество опасностей – будь осторожен. Не выходи за околицу. Не отворяй дверь волку. Не бери еду у чужаков. Не пей водицы из лужицы… Сказка – обрядовая защита и аллегорическая инструкция по технике безопасности.

Гюстав Доре «Кот в сапогах», илл. к сказке Шарля Перро, 1867, офорт

Не менее важен катарсический эффект страшилок, в которых добро все же одерживает верх над злом. Это замечательно показано в стихотворении Арсения Тарковского «Румпельштильцхен»: «…И над карликом дети смеются, И не жалко его никому, Так смеются, что плечи трясутся, Над его сумасшедшей тоской И над тем, что на две половинки Каждой по рукаву и штанинке – Сам свое подземельное тельце Разорвал он своею рукой. Непрактичный и злобный какой!»

Скипетр школы

Колотушки, розги, стояние на горохе – для малышей это было еще отчасти умозрительно и пунктирно, но по мере взросления становилось все более ощутимым, притом в самом буквальном смысле. И здесь уже не требовались никакие персонажи-помощники вроде Крампуса.

Еще античный комедиограф Менандр утверждал: «Кого не будут бить, тот останется невоспитанным». Гораций величал своего учителя Orbilius plagosus (бьющий Орбилий). А Марциал в одной из эпиграмм назвал порку «горем для мальчиков всех, для наставников – сущей радостью».

Представление о порке как устрашающем воспитательном средстве отражено и во фразеологии. В школьном лексиконе бытовало латинское выражение manum ferOlae subducere – букв. «подставлять руку под розгу», перен. «идти в школу». Согласно английской пословице, надлежит целовать палку, которой учат (to kiss the rod that governs), согласно русской – пожалеть розгу – испортить ребенка. В русских диалектах кнут, хлыст, хворостина неспроста назывались пуга, пужник. Отсюда же и поговорка: Умный слова боится, глупый – пуги.

Давид Тенирс Младший «Обезьянья школа», 1660, холст, масло

Воспитание и обучение издревле прочно ассоциировались с битьем. Палки величаво именовались «скипетрами школы, пред которыми юношество должно склонить голову». Розги – символ педагогики прошлого – не только заботливо развешивались по стенам и расставлялись по углам классных комнат, но и постоянно упоминались в учебных текстах и дидактических сочинениях.

«…От биения сына своего не воздержайся, оже бо рана сынови, то яко вода на виноград возливается. Сынъ бо ти от раны не умрет, ежели ли им пренебрегать будешь, иную кую вину приведеть на тя», – говорится в славянской «Повести об Акире Премудром» (XII в.). «.И не ослабляй бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравие будет…» – читаем в «Домострое» (XVI в.).

Иллюстрации порки кочевали из учебника в учебник. Похвала розге была общим местом нравоучительных стихов и школьных учебников допетровской эпохи. Розга разум во главу детям погоняет, Учит молитве и злых убо всех отрезает. Розга родителем послушны дети творит. Розга Божественнаго писания учит.

Фронтиспис второго издания «Азбуки» Василия Бурцова-Протопопова, 1637

Такие панегирики можно считать особой, жанрово-символической, формой злоречия, литературным аргументом физических наказаний. Березовые для отроков, «черемховые» для малых дитяток розги были не только инструментом наказания и орудием устрашения, но и особым словом-жупелом.

Важен и другой, менее очевидный, момент. Сама угроза побоями часто представлялась смешной и забавной. Устрашение превращалось в словесный садизм.

Один из вопиющих фактов хранит биография Джорджа Керзона, министра иностранных дел Великобритании. В детстве он подвергался изощренным унижениям няни, мисс Параман. Был случай, когда она велела мальчику сначала самому написать дворецкому, чтобы тот приготовил розги, а затем приказала дворецкому прочитать эту записку слугам.

Алексей Венецианов «Мальчик с розгой», 1830-е, холст, масло

Корнелиус Трост «Мать показывает сыну туфлю с розгами», сер. XVIII в., серокоричневая бумага, черный мел

Рихард Бракенбург «День Святого Николаса», 1665, холст, масло

Порка часто сопровождалась веселыми комментариями, шутками-прибаутками, превращалась в потеху. Популярной забавой было также дарение розог детям на праздники. В XVII столетии ее изобразил Ян Стен, в XVIII – Франсуа Ватто, в XIX – Вильгельм Гаузе. Живопись правдиво отражает, как жестоко злорадствуют и бесстыдно насмехаются старшие над испуганными, растерянными, опозоренными детишками.

Для большего эффекта подобные «подарочки» получали особое словесное оформление. Яркий пример находим в повести Николая Лескова «Смех и горе». Вечером накануне праздника дядя интригует юного племянника обещанием: «Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз». Наутро бедный парнишка видит висящего на голубой ленте вербного купидона с пучком розог, кокетливо перевязанного такой же голубенькой ленточкой. Мало того, к ленте прикреплена рифмованная записочка от веселого и находчивого дядюшки: «Кто ждет себе ни за что ни про что радостей, тот дождется за то всяких гадостей».

Наставления отрокам изобиловали и другими устрашающими сюжетами. Иные поучения живо напоминали современную прозу в жанре «хоррор». Так, в «Правилах грамматики» XVIII века есть выразительный образчик назидательного текста под невинным заголовком «Своенравный мальчик». Приведем его полностью для демонстрации стилистики и образности.

Егор взял себе в голову предписывать законы новой своей учительнице: что она ни говорила, Егор не слушался. Напоследок объявила она ему, что имеет обычай сечь тех детей, которые ее не слушаются; и потом пошла за розгою. Егор увидел, что дело идет не на шутку, закричал: «Не подходите ко мне, мне сделается родимец; я умру». В самом деле он затрясся всем телом. Однако учительница на то не посмотрела, но призвала служанку и велела ей привести столяра, чтоб он поскорее сделал гроб.

Мальчик в превеликом ужасе, отирая свои слезы, спрашивал: на что ей гроб? «Я хочу тебя, моего сударика, в нем заколотить, – отвечала она, – и тотчас после этого зарыть в землю. Ты мне обещал умереть; я тому очень рада: ибо негодные ребята и без того недостойны жить на свете».

«Ох, я лучше стану делать все, нежели чтоб меня зарыли в землю», – отвечал Егор, который, услыша такое грозное объявление, вдруг освободился от родимца и с той поры никогда сего припадка не имел.

Ничего себе сюжетец, правда? Андерсен и братья Гримм отдыхают.