От самоеда до самодура

Другая разновидность речевой аутоагрессии описывается такими понятиями, как самобичевание, самообвинение или в обиходе самоедство.

Буквальное, физическое воплощение этой стратегии – самобитье как религиозная практика умерщвления плоти. Достаточно вспомнить средневековую секту флагеллантов (лат. flagellare – хлестать, сечь ^ flagellum – бич, кнут), наносивших себе удары бичом.

Словесное самобичевание выражается в чрезмерной критике в собственный адрес, необоснованно негативных суждениях человека о самом себе. Яркий исторический пример – речевое поведение Боттичелли, который, перейдя на сторону Савонаролы, во всеуслышание объявил все свои изображения обнаженных женских тел бесстыдными и непристойными. Некоторые даже отправил в костер – все равно что еретиков. Этого не понимал и категорически не признавал Микеланджело: ему претили нападки на телесность и вообще вмешательство Савонаролы в вопросы искусства. Самокритичность Микеланджело, как мы убедились, тоже была преувеличенной, но демонстрировала не деструктивность, а перфекционизм.

Франциско Гойя «Процессия флагеллантов», 1814, холст, масло

Позднее склонность к флагеллантству – как физическому, так и словесному – проявлял французский король Генрих III. Время от времени его можно было лицезреть на парижских улицах в рубище и с кнутом в руках. Исступленную страсть монарха к телесным самоповреждениям можно было наблюдать во время публичных шествий, в которых вынужденно участвовали придворные и королевские миньоны (фавориты). По мнению ряда историков, это было демонстрацией не только религиозного фанатизма, но и психического отклонения.

В философском дискурсе начиная с эпохи Возрождения самодискредитация – один из способов критического отстранения. Растущий дух индивидуализма взыскует общественного признания и проверки рациональностью. По утверждению Монтеня, «обвинениям в адрес самого себя всегда верят, самовосхвалению – никогда». Согласно Ларошфуко, «истинному самобичеванию подвергает себя лишь тот, кто никого об этом не оповещает; в противном случае все облегчается тщеславием».

В повседневном общении рефлексии редко достигают таких высот. Здесь словесная флагеллация чаще всего указывает на личностную неудовлетворенность. Так, знаменитый баснописец Лафонтен на первом представлении своей оперы «Астрея» испытал великое неудовольствие и начал всячески ее поносить. Сидящие рядом дамы, не опознав в нарушителе спокойствия автора оперы, попытались его образумить, аргументируя качество текста знаменитостью его сочинителя. «Э, сударыни! – досадливо отмахнулся Лафонтен. – Это вовсе не препятствует тому, что пьеса все-таки ни к черту не годится. Да и что такое Лафонтен? Что вы мне рассказываете о Лафонтене? Поверьте, я лучше вас знаю, что он дурак, потому как я сам и есть Лафонтен!»

Едва закончился первый акт, вконец раздосадованный Лафонтен покинул театр, пошел в ресторан и там уснул. Разбуженный кем-то из знакомых, немало удивленным его нежеланием смотреть премьеру, эксцентричный чудак продолжать упорствовать в самобичевании. «Да видел я, видел! Такая скверность, что только дивлюсь, как это смотрят парижане! Удивительно невзыскательный народ».

Слишком часто повторяющиеся самонападки могут оказаться симптомом психического заболевания. Об этом хорошо сказано в «Братьях Карамазовых»: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненному самообвинению. Они мучаются от своей “виновности” в чем-то и перед кем-то, мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания, преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления».

Грушенька с болезненным пафосом признается, что она «низкая» и «скверная». Госпожа Хохлакова страдает регулярными приступами самобичевания. Дмитрий Карамазов и вовсе принимает на себя чужую вину отцеубийства. В публичной покаянной речи называет себя «из всех самым подлым гадом».

В чеховском рассказе «Слова, слова и слова» самообличению слабостей и несовершенств дается авторское определение «нравственные самопощечины». Это сцена истошных рыданий Кати со словами: «Подлая я, гадкая! Хуже всех на свете. Никогда я не исправлюсь, никогда не исправлюсь, никогда не сделаюсь порядочной! Разве я могу? Пошлая! Стыдно тебе, больно? Так тебе и следует, мерзкая!»

Схожий пример из современной прозы находим в повести Владимира Железникова «Игры мотыльков»: «…Ах, думаю, ну какая же я дрянь поганая. Просто тварь. – Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, чтобы уничтожить себя. – Последняя тварь, – прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: – Сколопендра гнусная».

Эмиль Фольетт «Самобичевание» (из сюиты к «Цветам зла» Ш. Бодлера), 1930-е, цветная литография

В подобных ситуациях искренность как бы снимает с говорящего подозрения в словесных спекуляциях и манипулировании адресатом. Однако преувеличение вины указывает на деструктивность мышления, ведущую к неадекватности поведения, а затем и к саморазрушению личности.

Иногда самобичевание – завуалированная просьба одобрения под видом покаяния. «Мы ругаем себя для того лишь, чтобы показать свою непредвзятость», – проницательно заметил Сэмюэл Джонсон. Едва ли не всякая самокритика – это скрытая похвала. Выходит, самоедство не только манипулятивный способ привлечь внимание, но и парадоксальное проявление нарциссизма.

Особый случай – самооговор из-за страха доносительства. Требование властей незамедлительно информировать карательные органы о бунтарских высказываниях, «непригожих словах» о государе и прочем «нестроении» в народе порой приводило к тому, что люди доносили на самих себя. Показательно одно из следственных дел 1762 года: солдатский сын Никита Алексеев «на себя показывал, что будто бы он, будучи пьяным, в уме своем поносил блаженныя и вечной славы достойныя памяти государыню императрицу Елизавету Петровну». В отсутствие свидетелей расследование зашло в тупик. Алексеева изобличили в других преступлениях, высекли и отправили в Сибирь.

Еще один специфический случай – самовозглашение вины преступника как составляющая ритуала публичной казни. Наиболее последовательно оно практиковалось в Англии и Франции XVII–XVIII веков. Листовки с «эшафотной речью», или «последним словом и признанием» приговоренных (Last Dying Speech and Confession), распространялись уличными торговцами-крикунами. Считается, что впервые такую торговку зарисовал Уильям Хогарт, затем последовали тематические рисунки Поля Сэндби и карикатуры Томаса Роулендсона.

Такие тексты, с одной стороны, заменяли простолюдинам желтую прессу, разжигая и подпитывая интерес к «жареным» фактам. Негативная информация, притом в самом концентрированном виде, становилась особым родом товара. С другой стороны, это была обрядовая форма самообвинения по принуждению, позволявшего надеяться на спасение души преступника. Словесный шаблон «эшафотных речей» включал самоперечисление основных прегрешений и самоописание неправедного жизненного пути.

Поль Сэндби «Крики Лондона: Последнее слово и признание осужденного», ок. 1759, бумага, акварель

Наконец, в словесном самобитье может выражаться разочарование, метонимически перенесенное на собственную личность. Опасаясь конфликта или не имея возможности прямого диалога, человек обращает на себя претензии к другим людям. Пример такой смещенной аутоагрессии находим в романе Александра Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги».

Ефрем далеко ушел в степь. Он был мрачен. В его ушах так и звенели оскорбительные слова Фелицаты Никаноровны. В его глазах так и стояло растерянное лицо Элиз.

«А! Видно, мы смелы-то лишь под сурдинку!.. Видно, барышня всегда останется барышней! – восклицал он, шагая вдоль степи, устремляясь все дальше и дальше от усадьбы, и глумился над собою, с каким-то жгучим наслаждением унижал себя. – Да и точно… какая глупость втемяшится в голову!.. Холоп, хам и вдруг возомнил… Ах, глупо, Ефрем Капитоныч!.. Ах, мальчишески глупо!.. И что означали эти слезы? С какой стати я приписал их… Поделом. Не смей мечтать!.. Не смей миндальничать!.. Дожил! Додумался!.. Сцену из романа разыграл!»

Аналогично героиня романа Андре Жида «Фальшивомонетчики», не умея объяснить холодность своего возлюбленного и будучи не в силах его возненавидеть, «обвиняла себя, уничижалась, считала себя никчемной, не видела смысла в своем существовании и не признавала больше за собой никаких достоинств».

Опасность самонападок не только в формировании антиобразов «великого грешника», «вечного неудачника», «пропащего человека». Это стресс как для говорящего, так и для других участников ситуации. Нередко они испытывают растерянность, смущение, замешательство – не зная, как реагировать на словесное флагеллантство. Негативные высказывания независимо от их направленности вызывают эмоциональный дискомфорт и желание поскорее прервать общение. Самоед всегда рискует превратиться в самодура.