Пусть говорят?
Современное изучение стратегий и способов порицания привело к формированию отдельной терминологии. Сначала европейский, а теперь уже и русский научный словарь обогатился понятием шейминг (англ. shame – позор) – обобщенное название устыжающих высказываний, основанных на социальной стигматизации и унизительных для адресата. Среди его разновидностей – боди-шейминг (осуждение телесных несовершенств), фэт-шейминг (осуждение за полноту), слат-шейминг (навешивание на женщину ярлыка распутницы), виктим-шейминг или виктим-блейминг (обвинение жертвы, а не преступника) и целый ряд других.
Пока же ученые изобретали дефиниции, порицание сделалось особым родом увеселения, отдельным форматом инфотейнмента (гл. IV). На обличении и дискредитации основаны многие популярные ток-шоу: «Школа злословия», «Модный приговор», «Пусть говорят» и др. Порицание превратилось в специфический культурный продукт и органично встроилось в индустрию развлечений.
Выражение недовольства по любому поводу стало чем-то вроде псевдоидеологии. Поносить все и вся – современное мироустройство, отечественную промышленность, актуальное искусство, систему здравоохранения (список бесконечен) – стало едва ли не хорошим тоном и свойством «мыслящей личности». Тотальное критиканство заменяет подлинную проблематизацию бытия. Все это наглядно и убедительно отражено в британском телесериале «Черное зеркало». Особо впечатляют эпизоды «Нырок» и «Белый медведь».
Сегодня занимаются в основном осуждением осуждения. «Пусть говорят» не только название телешоу – это один из основных принципов коммуникации, в которой легитимны и поощряемы любые, в том числе самые злокачественные, способы порицания. Дурная бесконечность злоречия.
Глава VI
Словесная флагеллация. Самоагрессия
Мы браним себя только для того, чтобы нас похвалили.
Франсуа де Ларошфуко
Беда все отрицать! В иное надо верить, Не то пришлось бы, черт возьми, Мне самого себя похерить!
Алексей Толстой «Дон Жуан»
Порой человек в порыве самобичевания принимает на себя слишком много.
Иэн Макьюэн «Искупление»
Флагелланты. Из Нюрнбергской хроники Хартмана Шеделя, 1493, ксилография
…Сосредоточенно разглядывая себя в зеркале, тринадцатилетний мальчик набрасывал автопортрет. Его движения были поразительно точны, выдавая мощь мужающего гения, но взгляд выражал раздражение и недовольство. – Все не так, все неправильно! – он не заметил, как принялся рассуждать вслух. – Ну что это за голова, что за лицо! Глаза расставлены слишком широко. Линия лба вылезает далеко за линию рта. Творец этой головы словно забыл использовать отвес. А сам лоб – да он же плоский что блюдце.
Самокритичность Микеланджело, хорошо известная его современникам, отражена в большинстве биографических сочинений о великом мастере резца и кисти. Неизменно беспощадная и неистребимая до конца жизни, она порой доходила почти до ненависти, понуждая Микеланджело разговаривать со своим зеркальным отражением как с заклятым врагом.
Мнимое злоречие?
Злоязычие в отношении себя свойственно не только гениям, но и простым смертным. Вряд ли кто-то может похвастать, что его никогда не одолевало самоуничижение, не мучило самоедство. Современная психология обобщенно называет это аутоагрессией (автоагрессией).
Психоаналитическая теория относит самоагрессию к механизмам психологической защиты, рассматривая ее как перенаправление нападок, изначально нацеленных на внешний объект. Если злость нельзя выместить на других, она переадресуется самому себе. Нередко такое поведение представляется более приемлемым, чем враждебность к другим людям.
Физическое самоистязание соотносят прежде всего с суицидальным поведением, речевое – с высказываниями, унижающими нас же самих. Словесная аутоагрессия не является злоречием в строгом смысле, поскольку не имеет внешнего адресата и не наносит видимого вреда окружающим. Во многих случаях самонападки – возможность выплеснуть негативные эмоции и непредвзято оценить свои поступки.
Между тем в реальной речевой практике все несколько сложнее и гораздо любопытнее. Самоагрессия связана с оскорблением, порицанием и насмешкой. Отсюда три ее типовые модели: самоумаление, самобичевание, самоирония. Поговорим о каждой подробнее.
Сладость самоумаления
Словесное самоумаление – вербальное самопринижение – издревле известно как философская практика. Вспомним хрестоматийную встречу Александра Македонского с Диогеном. Придя в Аттику, прославленный полководец решил лично познакомиться с философом-аскетом. Александр сперва подождал, не явится ли к нему Диоген собственной персоной, а затем сам направился к нему.
«Я великий царь Александр», – важно представился Македонский. «А я собака Диоген», – лениво ответил греющийся на солнце философ. «Проси у меня чего хочешь», – попытался восстановить статус-кво Александр после безуспешных попыток пообщаться. «Отойди, ты заслоняешь мне солнце», – только и сказал Диоген, продолжая нежиться под солнечными лучами.
Иван Тупылев «Александр Македонский перед Диогеном», 1787, холст, масло
В этом и аналогичных случаях самоумаление – коммуникативная стратегия обнажения смыслов, риторический прием разрушения стереотипов, особый способ речевого воздействия. Уничижение говорящим самого себя парадоксально отзеркаливается на адресата, оттеняя его несовершенства либо выявляя какой-то скрытый конфликт – ценностный, понятийный, мировоззренческий. Это своеобразный философский аттракцион, в котором не столь важна искренность или мнимость самоуничижения – значим вызываемый речевой эффект.
Сродни самоумалению античных философов речеповедение «Христа ради» юродивых – их намеренное стремление казаться безумцами и глупцами вкупе с обличительными выпадами и провокативными выходками. Устно-речевые и поведенческие практики юродивых всесторонне исследованы и подробно описаны в замечательной книге Сергея Иванова «Блаженные похабы. Культурная история юродства» (2005), так что не будем останавливаться на них подробно.
Эмблема смиренномудрия, гравюра из книги «Полезныя и занимательныя емблемы, избранныя из лучших и превосходных писателей», 1816
Из письменных практик нельзя не упомянуть этикетное самоуничижение летописцев, ограничивавшихся именем или формулой «раб божий», «аз, грешный» перед именем, тем самым демонстрируя кротость и смиренномудрие. В древнерусской литературе эта традиция, как известно, ведется от «Повести временных лет». Летописец многократно выводит себя уничижительно, подчеркивает свои «малость» и «неразумие» в уповании на помощь Божию и высшую благодать для успешного завершения труда.
Образ «недостойного» автора не следует отождествлять с внутренним самосознанием летописца, равно как нельзя считать это сугубо этикетной формальностью. Самоумаление мотивировано искренней верой и подлинным желанием восславить Господа в контрасте с незначительностью фигуры писца.
Истоки смиренномудрого самоумаления древнерусского писателя – в кенозисе (лат. exinanitio – опустошение, истощение), святоотеческой концепции божественного самоуничижения Иисуса Христа через вочеловечивание, явление «в образе раба», сокрытие божественной славы и добровольное принятие условий земного бытия и крестных страданий. От верующих кенозис требует «уничижение» личной воли и всецелое подчинение воле Божией. Самоумаление христианина – жертвенный опыт на пути к соединению с Богом.
Позднее в светских литературных практиках авторское самоумаление иногда воплощалось как писательское кокетство. Фигура древнего писца в ее нераздельной цельности помысла и поступка редуцируется до творческой позы литератора, творчество проявляется как особый род притворства. Интересно, что этическую неоднозначность такого самоумаления, скрытое в нем лукавство сознавали и сами писатели.
Так, Екатерина Воейкова (1756–1824) сопроводила посвящение французского перевода своей приятельнице Шарлотте Михельсон такими словами: «Не стану я следовать гордому уничижению моих сотоварищей, которые обыкновенно в предуведомлении расхулят сами перевод свой и извиняются перед читателем, надеясь внутренно, что оный при чтении скажет противное». Намеренно обнажая речевой прием, в то время уже весьма популярный, Воейкова ратует одновременно и за писательскую честность, и за читательскую объективность.
Что же касается коммуникативных практик власти, то здесь самоумаление обнаруживает в лучшем случае манипулятивность, а в худшем деспотизм властителя. Притворным самоумалением автоматически присваивается право умалять других. Редуцировать вплоть до физического уничтожения.
Среди самых ярких и показательных исторических иллюстраций – послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь. Вначале государь самоунижается перед игуменом: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!» Называет себя «псом смердящим» и кается «в пьянстве, в блуде, в прелюбодействе, в скверне, во убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе». А затем обрушивает гнев на «злобесного пса» Собакина, «бесова сына» Шереметева, «дурака и упыря» Хабарова.
Двумя годами позднее Иоанн Васильевич шлет исполненную самоунижения челобитную «государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Руси». Используя основной набор словесных формул данного жанра (вроде «Окажи, государь, милость, пожалей нас!»), небрежно именуя себя «Иванцом Васильевичем», изобильно употребляя уменьшительные словоформы (деньжонки, поместьешки, хлебишко), Грозный испрашивает разрешения «перебрать людишек». А означает это не что иное, как массовые казни.
Показное умаление собственной персоны, издевательская самокритика, нанесение самообид – все это служило, с одной стороны, изобретательным средством устрашения подданных, демонстрации грубой силы и неограниченной власти, с другой – способом самооправдания злодеяний. Самоуничижение – метаморфоза болезненного сознания и расщепления личности государя. Не будучи злоречием само по себе, оно порождало неисчислимое зло.
В случае Грозного невозможно доподлинно установить, когда признание себя многогрешным «псом смердящим» скорее притворство, а когда – искреннее драматическое переживание двойственности царского положения «между Богом и людьми». Однако очевидно, что напускным смирением и выспренностью слов подсвечивается низость действий. Сусальная позолота речи плохо маскирует дьявольскую копоть поведения.
На противоположном полюсе коммуникации – в речи обыкновенного и заурядного человека – самоумаление обнажало комплекс неполноценности. Неизбывное недовольство собой логически приводило к недовольству всей жизнью, самим мироустройством и, как следствие, продолжалось поисками «истинных виновников» бед и невзгод. Такое восприятие воплощено в типаже «подпольного человека» Достоевского.
Клавдий Лебедев «Царь Иван Грозный просит игумена Корнилия постричь его в монахи», 1898, холст, масло
Герой «Записок из подполья» упивается самопрезрением, припоминая самые порочащие его ситуации, наиболее гадкие случаи («Я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй»). Но даже этого ему кажется мало – и «подпольный человек» всеми силами стремится преувеличить свои пороки, усилить неприглядность поступков. Принижение себя парадоксально сочетается с гордыней и болезненным самолюбием. Гиперболизация личных недостатков оборачивается самовозвеличиванием в грехе.
Страдание становится манипулятивным способом выделиться, добиться публичного внимания. Это своеобразная спекуляция на злоречии, попытка сколотить духовный капитал и получить индульгенцию на оправдание мерзостей. Отчасти схожая коммуникативная стратегия – у Мармеладова в «Преступлении и наказании». Самопризнание подлости, самоумаление во грехах, лелеяние собственной вины вводят героя в соблазн продолжать грешить, чтобы снова и снова каяться.
