«Литература изустная»

Примерно с первой трети XIX века молва становится предметом научного исследования. «Положенные на бумагу слухи и вести получают значение исторического документа. Сплетни, сказки и не-сплетни и не-сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах, у нас литература изустная. Стенографам и должно собирать ее», – читаем у Петра Вяземского в «Старой записной книжке» (1825).

Журналисты тоже рано оценили социальную значимость сплетен и слухов, хозяйственно приспособив их для фиксации общественных мнений. Николай Добролюбов еще в студенчестве выпускал рукописную газету «Слухи», справедливо полагая, что они есть «сама жизнь с ее волнениями, страданиями, разочарованиями, обманами, страстями». И хотя вышло не более двадцати номеров, ни в каких иных периодических изданиях того времени мы не прочитаем, что «Павел Петрович задушен и что Клейнмихель мошенник».

Начиная с пушкинской поры, изящная словесность бесперебойно поставляет героев-сплетников: Загорецкий и Репетилов в «Горе от ума», Зарецкий в «Евгении Онегине», Бобчинский и Добчинский в «Ревизоре», дамы «просто приятная» и «приятная во всех отношениях» в «Мертвых душах», г-жа Хохлакова в «Братьях Карамазовых», целая галерея колоритных персонажей в романах Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», «Дикое счастье», «На горах»…

Оноре Домье «Криспен и Скапен», 1858–1860, холст, масло

Если публицистика представляла сплетни как фиксации массовых настроений, то беллетристика использовала их в качестве сюжетов. В произведениях XVIII – начала XIX века выведены собирательные образы сплетников с «говорящими» именами: Криспен и Скапен в комедии Скаррона «Саламанкский школяр, или Великодушные враги»; Вестина, Свахина, Вздоркина в комедии Хмельницкого «Говорун»; Змейкин в комедии Писарева «Лукавин»; Набатова в комедии Ростопчина «Вести, или Убитый живой»…

Разнообразно варьируя мотив сплетничества и слухотворчества, литературная классика наглядно демонстрирует всю их пагубность. Осиливший хотя бы школьную программу читатель должен был убедиться в том, что пересуды способствуют лжи и обману, вводят в заблуждение и ввергают в ужас, ссорят закадычных друзей и любящих родственников, пробуждают низкие чувства и толкают на подлые поступки.

Сплетни способны выставить благородного человека глупым и жалким (случай Чацкого), сделать заложником чужих мнений (ситуация Онегина), превратить в изгоя-одиночку (трагедия «Гамлета Щигровского уезда»). Слухи могут дискредитировать целое семейство (лживые газетные россказни о деле братьев Карамазовых), а то и вовсе довести до сумасшествия (казус Передонова из «Мелкого беса») или даже самоубийства (рассказ Лескова «Административная грация»). Бесчестного же человека, напротив, наделить хотя бы на недолгое время положительными свойствами (Хлестаков, Чичиков).

Салтыков-Щедрин блистательно показал не только тлетворность сплетен, но и спекулятивную их сущность: «Какое дело кабаньей жене, что поросенков брат третьего дня с свиньиной племянницей через плетень нюхался? Ан дело, потому что кабанья жена до исступления чувств этим взволнована, потому что кабанья жена дала себе слово неустанно искоренять поросячью безнравственность и выводить на свежую воду тайные поросячьи амуры».

Особый литературный сюжет – использование сплетен в матримониальных делах: сводничестве, сватовстве, свадьбе или, напротив, расстройстве помолвки, разрушении брака. Вспомнить хотя бы ту же «Школу злословия» Шеридана. Из русской классики приведем не самую известную, но прелюбопытную историю Владимира Даля «Вакх Сидоров Чайкин», где «страшная сплетня» о главном герое соединяется с клеветой, оскорблением, проклятием, а мотивы ее расписаны буквально по пунктам.

…Рассказывали обо мне ужасные и беспримерные злодеяния, ухищрения, происки, черные поступки всех родов, вследствие-де коих мне и было вдруг отказано не только от бывшей невесты моей, но и от дому Калюжиных; предостерегали весь город не знаться и не водиться с таким неблагодарным злодеем. Наглая сплетня о сватовстве моем изобретена и распущена была первоначально самою Анной Мироновной, с тем: 1-е – чтобы в городе заговорили о новом женихе в семействе Калюжиных – мера, признанная издавна полезною и потому повторяемая у Калюжиных, как во время оно чистительные средства около первого числа каждого месяца; 2-е – чтобы понудить других женихов приступить порешительнее к делу; 3-е, наконец, – чтобы приготовить себе на всякий случай убежище.

Менее известен широкому читателю эталон злоречивого сплетника – Психачев из романа Константина Вагинова «Труды и дни Свистонова» (1929). Герой бесстыдно называет себя «собирателем гадостей» и, небрежно оглядывая гостей, запросто предлагает хозяину дома: «Хотите, я про них всех расскажу вонючие случаи?» Прототипом Психачева был журналист, поэт, издатель Петр Сторицын (Коган), о котором, как уверяли современники, написал также Маяковский в стихотворении «Сплетник»: «Фарширован сплетен кормом, он вприпрыжку, как коза, к первым вспомненным знакомым мчится новость рассказать».

Особо интересны произведения, раскрывающие коммуникативные механизмы сплетничества. Помимо знаменитой чеховской миниатюры «Брожение умов», можно вспомнить рассказ Аркадия Аверченко «Сплетня». Обыватель Аквинский становится невольным свидетелем купания супруги господина Тарасова и имеет неосторожность поведать об этом коллеге Ниткину. Тот в свою очередь разбалтывает канцеляристам, уснащая домыслами. Затем некий Нибелунгов слышит пикантную новость и делится с экспедитором Портупеевым – экспедитор передает жене – та рассказывает горничной Тарасовых. Кому приносит весть горничная? Правильно, самому господину Тарасову!

В отличие от писателей, русские художники были явно снисходительнее к сплетникам, вольно или невольно заражались их азартом, любовались их кокетством. В живописных сценах сплетничества мы не увидим гротескных фигур и разоблачительных сюжетов. Изображения по большей части камерные, от них веет домашним уютом и добрым юмором. Здесь сплетня – неотъемлемый элемент обыденности, виньетка на общем полотне человеческих нравов. И далеко не самый большой порок, взяточничество посерьезнее (картина Маковского «Секрет»).

Интересно сравнить два портрета выдающихся русских художников. Очевидно, и Тропинин, и Перов замыслили узнаваемый женский типаж. И обоим это блистательно удалось. Однако тропининский неоконченный этюд представляет хитренькую и одновременно наивную тетушку, что кокетливо скосила взгляд на зрителя и призывной полуулыбкой словно приглашает присоединиться к обсуждению любопытной новости. Иная сплетница у Перова: с горящим взглядом, всецело увлеченная услышанным и явно спешащая поведать об этом всему свету.

Василий Тропинин «Сплетница», рубеж 1820–1830, холст, масло

Василий Перов «Сплетница», 1875, холст, масло

Владимир Маковский «Тет-а-тет», 1909, холст, масло

Владимир Маковский «Секрет», 1884, дерево, масло

В русской живописи мы почти не обнаруживаем сцен подглядывания-подслушивания, но это и неудивительно. В европейских странах не было крепостничества, и слуги, обладая большей свободой перемещения в пространстве дома, имели больше возможностей наблюдать за господами, узнавать новости, вынюхивать секреты.