Мятежный шепот

Огромная протяженность нашей страны максимально сближала сплетни со слухами. Порой они вовсе не различались, да никто и не утруждал себя их разграничением. При этом в России, возможно, как нигде более причудливой была молва о представителях власти. Скажем, в годы царствования Бориса Годунова носились зловещие слухи о царе-убийце, которые усилились с появлением самозванца и, как писал Пушкин, «посеяли тревогу и сомненье, на площадях мятежный бродит шепот».

Проходит время, и в записях политического сыска 1723 года фиксируются следующие рассуждения тобольского крестьянина Якова Солнышкова: «Роды царские пошли неистовые, царевна Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно. <…> И государь царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом.»

Затем уже шептались, будто царь Петр – подкидыш, лже-сын Натальи Кирилловны. Судачили о неблагородном происхождении Екатерины I («не прямая царица – наложница») и Петра II («до закона прижитый сын некрещеной девки»). Из уст в уста передавали, что настоящий отец Анны Иоанновны – простой учитель-немец, потому она «Анютка-поганка». Распространяли кривотолки о Елизавете Петровне («прижита до закона», «не природная и незаконная государыня») и о цесаревиче Павле Петровиче («выблядок»). С особым смаком сплетничали об интимной жизни Елизаветы Петровны («Сначала ее князь Иван Долгорукой погреб, а потом Алексей Шубин, а ныне-де Алексей Григорьевич Разумовский гребет.») и ее тайных отпрысках (известная легенда о Таракановых).

Власти как могли боролись с «враками». Так, в 1772 году среди арестованных по делу самозванца Федота Богомолова, выдававшего себя за Петра III, оказалась солдатская жонка Авдотья Васильева. Сплетница всего лишь «непристойные плодила разговоры» о самозванце – и вместо положенного судом кнута милосердием государыни Екатерины было велено «учинить ей публичное, с барабанным боем, жестокое плетьми наказание и сверх того, подрезав платье, яко нетерпимую в обществе, через профосов выгнать за город метлами».

Боролись со слухотворчеством даже с помощью официальных актов. Здесь можно упомянуть специальный указ Сената, инициированный паническим слухом 1721 года о разрушении Петербурга наводнением. Слух стремительно распространялся, народ всколыхнулся, запахло бунтом – и перепуганный Сенат поспешил известить о том, что в столице «произошла молва в людех, будто явились некоторые глупые пророки, с тем якобы, будет вода чрезвычайно велика, что сущей есть фальшь, чему не надлежит верить».

Затем был екатерининский «Манифест о молчании», или «Указ о неболтании лишнего», грозивший преследованием людям «развращенных нравов и мыслей», что суют свои носы в «дела, до них непринадлежащих». Манифест неоднократно оглашался народу, а его ослушники упорно преследовались.

Досужая болтовня и особенно «враки» – как тогда именовались злые сплетни – были предметом самого пристального внимания Тайной канцелярии, а затем Тайной экспедиции. Случалось, один человек обвинялся сразу в трех преступлениях под общим определением «непристойные слова»: клевете, оскорблении и распускании сплетен. Наиболее сурово наказывали распространителей слухов о «неприличном», «низком» происхождении правителей.

Ходили также особые «слухи о слухах» – в частности, о наказаниях за их распространение. Так, шептались про воспитательное кресло в кабинете обер-секретаря Тайной экспедиции Степана Шешковского: с виду вроде бы обыкновенное, но с потайным механизмом, который – едва стоило сесть – заковывал человека намертво. Затем сиденье ныряло под пол, оставляя на поверхности только плечи и голову скованного. Нижнюю часть туловища оголяли и секли, а несчастной голове суровый обер-секретарь растолковывал правила поведения в обществе.

Да, при Шешковском бичевали не токмо кнутом, но и словом. По окончании экзекуции тело быстренько одевали и возвращали наверх в том же кресле – и все шито-крыто, никакой огласки. Такому наказанию, опять же по слухам, подвергались даже аристократические особы. Например, слишком болтливая генеральша Марья Кожина, которая «по нескромности открылась в городской молве, что Петр Яковлевич Мордвинов попадет при дворе в силу».

«Мятежный шепот» не утихал и в XIX столетии, но следственные протоколы и официальные отчеты содержали уже не только констатации, но и размышления о природе слухов. Московский генерал-губернатор, князь Голицын писал по поводу восстания декабристов: «В обширных городах всегда более находится, нежели в других местах, праздных людей, которые, о чем-либо услышав, при рассказах о том же другим всегда умножат слышанное и еще делают свои заключения, то таким образом слухи, распространяясь и увеличиваясь, служат только на несколько дней всеобщим разговором и потом скоро совершенно исчезают, давая место другим. Искоренить сие ни в каком государстве нельзя…»

Помимо политических событий и светских новостей, обильную пищу для пересудов в аристократических кругах давала общественная деятельность: посещение дворянских собраний, участие в судебных процедурах и даже благотворительность. Участвуя в благотворительности, вальяжный барин или изнеженная барыня иной раз попадали в непривычную, а для кого-то и вовсе экзотическую обстановку, получая яркий опыт, аналогичный участию нынешних «селебритиз» в экстремальных шоу «на выживание». Из бедных крестьянских домов, земских больниц, убогих ночлежек и приютов господа выносили массу незабываемых впечатлений, которыми охотно делились с гостями на светских раутах, самодовольно хвастались при случае ревнивым соперникам и восторженным воздыхателям.

Колоритный образ завзятой сплетницы, «старушенции в костюме дамы благотворительницы» находим у Чехова в рассказе «Ряженые»: «Благотворительность она любит, ибо нигде нельзя так много с таким вкусом судачить, перебирать косточки ближних, дьяволить и вылезать сухой из воды, как на почве благотворительности». Конкурировать с подобными россказнями могли разве что истории о военных подвигах, рыболовных приключениях и любовных интригах.

Владимир Маковский «Посещение бедных», 1874, холст, масло