Свирель страха

В допечатную эпоху к слухам и сплетням относились куда серьезнее, однако появление газет не только не дискредитировало неавторизованную и неподтвержденную информацию, но сделало ее вполне конкурентоспособной, а во многих случаях даже лидирующей на рынке новостей. Одно из объяснений этого заключается в эмоциональности: слухи и сплетни транслируют не только факты, но и аффекты. А все дающее психологическую разрядку всегда ценилось и никогда не дешевело. Эмоциональный капитал тем выше, чем больше людей вовлечено в обсуждение, чем ярче накал страстей, чем шире диапазон мнений.

О значимости сплетен в частной жизни свидетельствует хотя бы такой хрестоматийный случай. Едва вылепив первую «Пьету» для собора Святого Петра, Микеланджело с негодованием узнал, что сплетники приписывают ее авторство некоему Кристофору Солари. Возмущенный скульптор высек на перевязи, идущей через левое плечо статуи: «Это сделал Микеланджело Буонарроти из Флоренции». Впоследствии он немало сожалел об этой наивной попытке восстановления справедливости и больше никогда не практиковал подобные подписи.

Всерьез бороться с пересудами и кривотолками было практически невозможно. Отчасти это компенсировалось развитием заданной Античностью литературной традиции осмеяния и бичевания сплетников.

«Так не поранит острый нож, Как ранит подлой сплетни ложь, Причем лишь после обнаружишь, Что сделал это тот, с кем дружишь», – сетует Себастьян Брант в «Корабле дураков». В пьесе Честера о Всемирном потопе жена Ноя соглашается взойти на ковчег только в сопровождении своих спутниц-сплетен. В итоге остается со сплетнями на берегу, однако Ноевы сыновья силком затаскивают строптивицу в ковчег – и в ответ на приветствие супруга она в ярости колотит его по башке. Но, пожалуй, точнее всего о сплетнях сказано Шекспиром в «Короле Генрихе IV»: «Молва – свирель. На ней играет страх, Догадка, недоверчивость и зависть. Свистеть на этой дудке так легко, Что ею управляется всех лучше Многоголовый великан – толпа» (пер. Б. Пастернака).

Сплетничество вообще один из сквозных сюжетообразующих мотивов шекспировских пьес. Репутация Геро становится объектом пересудов. Злоречивые сплетни распространяются про Бенедикта. Яго злословит Дездемону. Помпей осуждающе сплетничает о пирах при дворе Антония. Отношения Офелии и Гамлета становятся предметом сплетен.

Шекспиру вторит его современник Сервантес: «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку». Герои второго тома «Дон Кихота» читают первый том как собрание сплетен и слухов о них самих.

«Свирель страха» громче всего звучит в переломные исторические периоды. Вспомнить хотя бы событие, которое французский историк Жорж Лефевр назвал «одним ложным слухом» и которое так и называется – «Великий страх» (la Grande Peur) 1789 года во Франции. Это были две недели жаркого лета, большой паники и тотальной шпиономании. 14 июля была захвачена Бастилия, поползли слухи об «аристократическом заговоре» короля, начались восстания крестьян против землевладельцев. Отовсюду начали поступать свидетельства о появлении целых полчищ то ли австрийских, то ли британских разбойников, громящих селения, сжигающих поля.

Паникеры угодили в ловчую яму лжи: никто не усомнился ни в реальности разбойников, ни в том, что они действуют сообща с аристократами. Жуткий слух о «лесных шпионах», как затем выяснилось, не имевший никаких оснований, пронесся сквозь тысячи уст и тысячи ушей. К концу августа панические разговоры стихли так же быстро, как и начались, а события тех дней подарили французскому языку фигуральное выражение histoire de brigands – «история разбойников», то есть небылица, невероятная история.

Особый феномен, наиболее ярко проявившийся в истории Нового времени, – бродячие слухи, которые возникали с регулярной периодичностью и циркулировали длительное время. Со временем слухи-долгожители становились деревенскими преданиями и городскими легендами. В той же Франции XVII–XVIII веков одним из бродячих слухов было похищение детей. Королевский прокурор Робер в 1701 году писал: «Чернь, всегда готовая верить в подобные новости, не только в этом убеждена, но воображает, что детей убивают для того, чтобы из их крови приготовить ванну для какой-то высокопоставленной персоны; об этом говорят публично на всех углах».

Через двадцать лет французскую столицу накрывает новая волна того же слуха. Проходит еще тридцать лет – и вновь Париж трепещет от россказней, будто бы полицейские хватают детей, бродяг и нищих прямо на улицах, чтобы готовить ванны «для восстановления здоровья короля». Современные ученые объясняют этот слух двояко. С одной стороны, как ропот коллективного бессознательного, отражение извечного народного недовольства монархом. С другой стороны, как следствие объективных социальных перемен – в данном случае реакции простолюдинов на стремление городских властей избавиться от асоциальных элементов.

Его величество мнение

Частная жизнь европейцев с XVIII столетия подчиняется просветительскому принципу, сформулированному Вольтером: «Миром правит мнение». Людям всех сословий далеко не безразлично, какими они предстают в глазах других, что о них думают и говорят. Развеивая ложные мнения, сокрушая мнимые авторитеты (хрестоматийный сюжет – сказка о голом короле), слухи порождают все новых и новых призраков лжи.

Яркие литературные примеры сплетничества – в «Севильском цирюльнике» Бомарше, «Школе злословия» Шеридана, «Тартюфе» Мольера. «Кто сам душой нечист – на кривотолки хват. Такие что-нибудь услышат, подглядят, С три короба приврут да и распустят слухи, В минуту сделают они слона из мухи» (пер. М. Донского).

Затем в англоязычных аристократических кругах входит в моду small talk – светская беседа, салонная болтовня, та же фатика. Считается, что этот формат коммуникации сложился в Викторианскую эпоху, хотя его зарождение вполне соотносимо с зарождением самой аристократии. Со временем small talk утрачивает национальную специфику, сугубо аристократическую принадлежность и строгую этикетно-тематическую рамку.

Джованни Болдини «Сплетни», 1873, дерево, масло

Альберт Эдельфельт «Сплетни», 1887, холст, масло

Винсент Степевич «Сплетни у колодца», втор. пол. XIX в., бумага, акварель

Вильгельм Амберг «Сплетничающие служанки», сер. XIX в., холст, масло

Традиционно начинаясь с разговоров о погоде, непринужденный диалог плавно сворачивает на обсуждение актуальных событий и новостей. Вот тут-то милые дамские ротики превращаются в алчные клювы сорок-сплетниц – и начинается перемывание косточек.

Центрами притяжения сплетен продолжают оставаться традиционные места встреч и общих сборищ: светские салоны и игорные дома, бальные залы и театральные ложи, кабачки и трактиры, рынки и лавки, цирюльни и бани, деревенские колодцы и городские колонки… Повторяющиеся бытовые сценки и узнаваемые сценарии общения отображаются живописью. Сплетничают кокетливые девушки и солидные матроны, беспечные юнцы и степенные мужи. Позы, жесты, движения, выражения лиц – все выглядит убедительно правдоподобным. Все, за исключением речей.

Появились новые синонимы сплетничества и слухотворчества. Так, английское слово scuttlebutt первоначально означало корабельный бак с питьевой водой, а затем стало просторечным именованием пересудов матросов. Во время Первой мировой войны возникло другое английское слово furphy – от названия компании, производившей водовозные телеги для солдат Австралийской Армии. Имя собственное стало нарицательным названием неподтвержденной информации, поскольку такие повозки служили местами спонтанных солдатских сборищ и, соответственно, распускания слухов.

Есть мнение, что слово gossip введено в речевой обиход Шекспиром, но презрительно-негативный смысл приобрело только в XIX веке, а в староанглийском писалось «godsibb» и означало крестного (sibb – родственник + God – бог = букв. «человек, связанный Богом с другим человеком»). Позднее gossip употреблялось также в значении «близкий друг, доверительный собеседник», а еще «женщина, которая ободряла роженицу советами, развлекала разговорами».