Проклятие псалмами

Особой разновидностью церковного проклятия была псалмокатара (греч. букв. «проклятие псалмами») – богослужебный чин анафемы в практике византийской церкви XIII–XVII веков, использовавший псалмы в качестве молитвенных формул. Псалмокатара применялась к скрывавшимся от правосудия преступникам, прежде всего к неизобличенным ворам, полностью отлучая от Церкви и призывая на них всевозможные недуги и пагубы.

«Да будет он все лета жизни его на земле страдая и трясясь, как Каин… И в его жилище да не будет обретен благой день, но да будут – имущество его, а также, что имеет и что сделает, во всяческую погибель.»

Обряд совершался семью священниками, которые по завершении литургии надевали облачение наизнанку, переобувались с правой ноги на левую, ставили в центр храма сосуд с уксусом в окружении семи смоляных черных свечей и помещали в уксус кусочек негашеной извести «в объеме одного яйца». Затем каждый священник брал по свече и, окутанный дымом и смрадом, читал определенный фрагмент из Псалтири и так называемого «тропаря Иуды» (четвертого антифона «последования страстей»). После завершения обряда сосуд переворачивали вверх дном или разбивали и оставляли в храме. Внешне очень эффектный, этот обряд производил неизгладимое впечатление на прихожан.

Проклятый по такому «отлучательному молению» через некоторое время «и чернеет, и вспухнет, и расседается, и подпадает гневу Божию». Если хотели смерти проклинаемого – его поминали в ряду умерших; если только болезни – то в числе живых. При совершении псалмокатары на преступника возносилась также посмертная кара: чтобы тело его не истлело и тем самым приняло бы вид безобразный и ужасающий, как у вурдалака.

Влияние канона псалмокатары прослеживается и в русской церковной практике. Так, в 1663 году самого патриарха Никона (правда, в то время уже опального) обвинили в проклятии государя текстами псалмов. В проклятии Собором 1689 года духовного деятеля Сильвестра Медведева также читаем: .И да будет отлучен и анафематствован от Отца и Сына и Святого Духа ныне и по смерти не прощен; и тело его не рассыплется и земля его не приемлет…

«Яко же умре»

В 1716 году воинским уставом Петра I было введено шельмование (нем. schelmen – назвать подлецом) – позорящее наказание для дворян, приговоренных к смертной казни либо вечной ссылке. По сути, это был светский аналог анафемы и вариант античной атимии. Виновный публично объявлялся вором (шельмой), получал на грудь табличку с описанием вины и доставлялся к месту казни на черных дрогах. Затем над его головой преломляли шпагу либо прибивали доску с именем к виселице в знак лишения дворянства, всех сословных привилегий и гражданских прав.

Указ гласил: «Шелмован и из числа добрых людей извержен». Ошельмованный оказывался «яко же умре» (юридическая смерть!), исторгался из общества, исключался из коммуникации. За любые преступления против него, кроме убийства, не было уголовных наказаний. Он лишался права находиться на госслужбе, обращаться в суд и даже ходить в гости.

«Генеральный регламент» грозил галерами за порочащие контакты с ошельмованными. Их строжайше запрещалось «в какое-либо дело, ниже свидетельство принимать», а также «посещать и в компании допускать». В довершение ко всему ошельмованный лишался фамилии (ср.: античная практика «забвения имени»), превращаясь в «бывшего Гурьева», «бывшего Иванова». Это было проклятие-изоляция.

Василий Перов «Отпетый», 1873, холст, масло

Проклятие как социальная практика отражена в русской фразеологии. Закоренелого преступника в народе называли отпетым — то есть пропащим, конченым, сгинувшим во грехе, изринутым из числа достойных людей. Дословно – прошедшим погребальный обряд отпевания и «прежде смерти похороненным». Не случайно также нарушителя закона называли порешенный — дословно «убитый».

Само слово «шельма», как и слово «изменник», считалось крайне недостойным, позорящим человека. Называть им даже в шутку честных людей значило нанести им оскорбление. Впоследствии шельмование обрело переносный смысл – распространение порочащих сведений о ком-либо. В современном понимании это дискредитация, навешивание словесных ярлыков.

Особый сценарий наказания – «сказание смерти и положение на плаху». Преступника во всеуслышание извещали, что он приговорен к казни, а затем так же публично объявляли «всемилостивейшее избавление от натуральной смерти». Онтологически это была еще одна разновидность социального проклятия.

В 1706 году за перебранку и драку с охраной царевича Алексея немцам Ягану Вейзенбаху и Максиму Лейке был вынесен приговор: «казнить смертью, отсечь головы и, сказав им эту смертную казнь, положить на плаху и, сняв с плахи, им же, иноземцам, сказать, что Великий государь, царь Петр Алексеевич… смертью их казнить не велел, а велел им за то озорничество учинить наказанье бить кнутом». Однако и кнутование толком не состоялось. Наблюдавший за происходящим глава Преображенского приказа Ромодановский не выдержал и собственноручно принялся лупить тростью «заморских безобразников», после чего приказал «вытолкать их на свободу».

Более масштабная и достопамятная инсценированная экзекуция зафиксирована в деле Петра Шафирова – вице-канцлера, дипломата и толмача Петра I. Примечательно, что Шафирова обвиняли не только в «упрямстве, учиненном против указов», но и в злоречии – осквернении «чести судебного места надменной бранью». 15 февраля 1723 года с преступника сняли парик и шубу, возвели его на специально установленный перед сенатской канцелярией эшафот, приказали стать на колени и положить голову на плаху. Палач занес здоровенный топор, но рубанул не по голове, а по плахе, после чего Шафирову объявили императорскую милость «во уважение его заслуг».

Постфактум это обрядовое устрашение и публичное переживание инсценировки казни, отчасти схожее с шельмованием, получило название политическая смерть. Через тридцать лет ей будет дано более развернутое толкование. «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или возведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей или хотя и без всякого наказания, только вечной ссылкой».

Один из самых известных случаев инсценированного приготовления к смертной казни в XIX веке – возведение на эшафот не знавших о своем помиловании петрашевцев, в числе которых был молодой Достоевский. По признанию писателя, им пришлось пережить «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». Петрашевцам зачитали конфирмацию смертного приговора, надели на них предсмертные рубахи, ритуально преломили шпагу над головами дворян, скомандовали солдатам прицелиться… И лишь затем огласили итоговый приговор.

В отсутствие наказуемого казнь могла совершаться заочно и символически. Эта традиция шла из средневековой Европы, где осужденный на пожизненное заключение либо приговоренный к казни, но укрывшийся от правосудия, в особых случаях заменялся табличкой с именем или куклой, которая называлась эффи́гия (лат. effigies). Считалось, что казнь in effigie (заочно, постановочно, в изображении) не только позорна, но и способна повлиять на судьбу злодея.

В таком символическом действе соединялись смыслы проклятия как магической практики и юридической процедуры. Это был метонимический ритуал, подобный протыканию иглами глиняных или тряпичных фигурок в языческой магии. Так казнили, например, куклы маркиза де Сада и его лакея; «набитую чучелу» гетмана Мазепы, которую сперва протащили по городским улицам, после чего канцлер Головкин сорвал с нее андреевскую ленту, а Меншиков вздернул муляж на виселицу. Вспомним знаменитое пушкинское: «Мазепы лик терзает кат».

Ритуальной казни подверглось «изображение варварского лица самозванца и злодея Емельяна Пугачева, которому злые сердца преклонились и обольщали простодушных» – как было означено в указе Секретной комиссии. На площади установили настоящую виселицу, под которой сожгли «сию мерзкую харю во изобличение зла». Казнили даже пугачевские «манифесты» с призывами ловить и вешать дворян. Бунтовские послания сжигали у позорных столбов при всем честном народе.

«Зверояростному» самозванцу и самому приписывали колдовские способности. Ходил страшный слух, будто бы сидевший в клетке на тюремном дворе Пугачев попросил старшину конвоя Мартемьяна Бородина налить ему чарку водки перед отправкой в Москву. На отказ Бородина бунтовщик ответил проклятием: мол, не Мартемьян будет свидетелем смерти Емельяна, а ровно наоборот. Так почти и случилось. После казни Пугачева Бородин удостоился приема императрицей. И вот, когда они мило беседовали, вдруг откуда ни возьмись выскочил хохочущий Пугачев с криком: «Дак я ж и вправду ейный муж!» От такового бесовства Бородин рухнул замертво… Однако перед казнью с Пугачева была снята анафема – за то, что «с сокрушением сердечным покаялся в своих согрешениях пред Богом».

Анри Мейер «Гражданская казнь Альфреда Дрейфуса», рис. в газете «Le Petit Journal», 1895

После 1766 года шельмование было заменено в России «лишением прав состояния» и стало называться гражданской казнью, существенно ограничивавшей, но полностью не отменявшей правоспособность наказуемого. Ритуал применялся исключительно к дворянам и состоял в том же публичном «повреждении чести» – преломлении шпаги над головой осужденного в знак лишения прав состояния. Этой экзекуции в разное время подвергались некоторые из декабристов, писатель Николай Чернышевский, этнограф Григорий Потанин.

К концу XIX столетия в России сохранились лишь частичные элементы гражданской казни: «опубликование осужденного через ведомости сенатские, обеих столиц и губернские, выведение из биржевого собрания через биржевого старшину и выставление имени в биржевой зале».