Между явью и навью

Где же оказываются те, кого прокляли? Народная молва чаще всего отождествляла их с лешим или с кем-то из его подручных. Потому-то и считалось опасным чертыхаться и лешачить, лешакать: черт тебя возьми! убирайся к бесам! идите к лешему! (см. также гл. XIII).

Новгородские крестьяне верили, что проклятые попадают в лапы к баннику, банному духу и плетут лапти на бесовских посиделках. В Вологодской губернии считали, будто проклятые живут во дворце дьявола, что в Кокшеньге стоит на шести больших каменьях. У поморов проклятые становились лембоями – бесами низшего уровня, насылающими болезни и похищающими детей.

В самарских деревнях бытовало поверье о том, что проклятая родителями незамужняя девица превращается в крапиву, а в ярославских – в лягушку-коровницу, ворующую у буренок молоко. По Владимирщине ходило и вовсе причудливое поверье: проклятые оборачиваются огненными шарами и каждый год катятся к реке Иордан замаливать грехи, но, застигнутые дождем, никогда не достигают цели.

Если же проклятый умирал преждевременно или неестественно, то мог превратиться в «заложного покойника» – погребенного лицом вниз в яме, прикрытой-«заложенной» камнями да ветками где-нибудь на перекрестке, на границе леса с полем, в овраге или на болоте. При этом душа его «доживала» свой срок в телах живых людей. В некоторых областях проклятых именовали полуверки, полуверцы – то есть и не настоящие христиане, и не принятые в сонм нечисти. Вечные скитальцы на границе яви и нави. Мучительное бессмертие ожидало и проклятых преступников. Согласно легенде, убийцы Андрея Боголюбского были прокляты и обречены на вечное плавание в поганом озере нетленными и зашитыми в моховые короба.

Константин Трутовский «Малороссийская девушка у колдуньи», гравюра Александра Зубчанинова с оригинала рисунка, 1876

Проклятия, подобно цыплятам, возвращаются на свой насест (английская пословица).

Проклятия, как птицы из гнезда, возвращаются домой (немецкая пословица).

Проклятие через рот выходит, через нос (ухо) возвращается (литовская пословица).

Злословя, люди чернят самих себя (лат.: Plerique ubi aliis maledicunt, faciunt convicium sibi).

Еще в народе верили, что проклятия наиболее действенны в определенное время – не в час. Отсюда известные выражения в недобрый час молвить, в дурной час угадать, не ровен час. Источник этого представления – апокрифическая, из числа «отреченных», «отменных» (то есть чародейных и потому запрещенных церковью) средневековая книга «Записка о днях и часах добрых и злых». В книге говорилось об особой – худой, некрестовой, сбраненой – минуте в сутках, когда все плохое может исполниться, а также расписывались благоприятные и неблагоприятные периоды. Некоторые поверья связывали такие периоды с солнечным циклом либо с расписанием церковных служб.

Неумышленное, нечаянное проклятие из-за несвоевременно сказанных слов, будь то даже похвала или доброе пожелание, в некоторых местностях называлось обурочением, или изурачением. До сих пор сохранилось выражение в (не)урочный час. Такого рода злоречие усматривали и в льстивом пожелании, завистливой похвале, неуместных славословиях – то есть внешне позитивных высказываниях, но с какой-нибудь нехорошей подоплекой.

Выходит, что проклятие двойственно: его истоки не только в злобе, но и в беспечности, неосторожности, небрежном обращении со словом. При этом проклятие еще и обоюдоостро. Издревле люди верили в возврат словесного зла тому, от кого оно исходит. Идея реверсивности злоречия, зародившаяся в гулких недрах языческой архаики, звучит неумолкающим в веках эхом. Не меняясь по существу, эта идея меняет разве что обертоны. Со временем в ней все меньше сакральности и все больше суеверия, но стойкость веры поистине впечатляет.

Лиходуманье и злонамеренье

Для снятия бытовых проклятий использовались примерно те же ритуальные действия, что и для нейтрализации колдовских наговоров. Например, набрасывание нательного креста, обвязывание поясом вкупе со словесными обрядовыми формулами – заговорами, молитвами и… ответными проклятиями.

Кто на рабу Божию [такую-то] лиходумает, злотворит, тому шипицы в ресницы, смолы на язык, дресвы на зубы, соли в глаз. Аминь. Кто в животе моем добро ненавидит, тому судорога в ноги, суцепы в щеки, железны муки в глаза. А тому человеку и жене, которые бы мел и злую мысль чинити на мою пасеку, нехай ему замерзает сердце лукавое, и мысль, и язык!

Важный логический и смысловой момент: защищаясь от проклятий, обращались одновременно к колдуну и священнику. Для совершения магических обрядов часто использовали христианскую символику и атрибутику: крест, иконы, просфоры, освященную воду. Заклинания нередко записывали на страницах богослужебных книг.

Подчас неграмотный простолюдин был просто не в состоянии отличить ворожбу от молитвы, инстинктивно уповая на всякое «сильное» слово – будь то колдовской наговор или Священное Писание. В народном сознании легко уживались религия и магия, христианство и язычество, вера и суеверия. Волшебство часто отождествлялось с чудом.

Смысловая сложность и неоднозначность злопожелания наглядно отражена в его особой форме – самопроклятии, которое тоже могло быть как случайным, так и намеренным. В первом случае самопроклятие – следствие неосторожности, беспечности, забывчивости. Скажем, выходящий из дому забывает помолиться и перекреститься, попросить благословения у родителей, старших – тут-то и настигает его нечистая сила: леший начинает «кружить» да «водить» по лесу, водяной тянет в озеро, домовые творят всякие гадости. А вот навлекая на себя беды как бы специально, осознанно (Будь я проклят за свою лень!), человек тем самым признает свою ничтожность перед Богом, обличает собственные грехи, кается в акте самоумаления.

Не менее парадоксальный эффект возникает в магических практиках, использующих самопроклятия как форму «антиповедения». В Костромской области фольклористы записали святочное гадание, начинавшееся словами «Будь проклята…». Гадавшая девушка называла свое имя, затем скакала по двору на метле и прислушивалась, с какой стороны донесется собачий лай.

Аналогично гадание на судьбу с использованием ритуальных проклятий. Лешие, лесные, болотные, полевые, все черти, бесенята, идите все сюда, скажите, в чем его судьба? Будь ты втрою проклят! С одной стороны, гадающая должна получить ответы на свои вопросы. С другой стороны, самопроклятие должно оградить от зла, отвести возможную опасность при обращении к потусторонним силам.

Схожие функции, вероятно, выполняли «отгонные» фразы, завершающие свадебный пир. Добрые люди, ближние люди, попили-поели, а теперь пора гостям к лешему. Или еще короче: Убирайтесь в дыру! Той же природы – застольные, тостовые проклятия как злопожелания врагам, соперникам, завистникам пирующих. Одновременно это «обратная» похвала виновникам торжества, вывернутая наизнанку здравица. Возможно, в подобных случаях высказывания также соотносились с «часами добрыми и злыми» – то есть проклятие воспринималось не как греховное, но как ситуативно разрешенное и даже жизненно необходимое.

Формулы самопроклятий использовались и при божбе – истовом заверении в серьезности намерений, искренности слов. По принципу: если не выполню или обману – обещаю пострадать заранее объявленным способом. Чтоб мне провалиться, если вру! Видел это своими глазами, дьявол меня разорви! Dispeream! (лат. «Чтоб мне сдохнуть!»; «Разрази меня гром!»).

В связи с этим вовсе не удивительна этимологическая близость самопроклятия и клятвы. Слово «клясться» происходит от «проклинать себя». Языческий синкретизм мышления и речи: исходное родство и тесное слияние противоположных действий, высказываний. Проклятие и клятва – два полюса сакральной речи. Здесь проклятие вновь ведет себя как словесный оборотень, хитрый фокус злоязычия, превращающий хорошее в дурное.