Его высокодержимордие

В России оскорбление величия юридизировалось гораздо позднее, чем по всей Европе, – в Соборном уложении 1649 года, где впервые появилось постановление «о государевой чести». Прочие оскорбления относились к приватным и затрагивающим личную, прежде всего дворянскую честь. Однако в ситуации неограниченного самовластия оскорбление величия трактовалось у нас почти как в Древнем Риме – всеобъемлюще и безжалостно.

Установлением Петра I бранные слова о частных лицах, «не одумавшись с сердца» произнесенные, необходимо было искупить перед судом, прося у обиженного «христианское прощение». А вот оскорбления царской особы карались кнутом, вырыванием ноздрей, лишением всех прав состояния, сибирской ссылкой и, наконец, смертной казнью. При этом оскорбляющими честь государя считались любые «непригожие речи» о власти.

Какие же «продерзостные» и «злодейственные» слова можно было услышать о царе? Вот несколько реальных высказываний людей разных сословий о Петре I. «Лучше бы с императора кожу сдирать, чем ризы и оклады с образов» [как якобы велел Петр] (войт города Королевца). «Он христианскую веру оставил и носит немецкое платье, и бороду бреет…и благочинья в нем нет» (архимандрит). «Пускай государь умрет, а царицу я за себя возьму» (монах). «Кто затеял бороды брить, тому б голову отсечь» (крестьянин). «Царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкого» (солдатская жена).

Всякий уличенный в подобных речах объявлялся «повредителем» государственных интересов. Мера наказания назначалась исходя из социального статуса «повредителя», наличия или отсутствия у него политических мотивов, судебных стереотипов и личной воли самодержца. Причем если приговор гласил, что некто «высочайшую Ея и.в. персону многими непристойными и зловредными словами поносил», то это отнюдь не всегда означало бранную речь.

В разряд «непригожих» попадали нелепые слухи и глупые сплетни (гл. IV), неугодные государю частные мнения и баснословные легенды, а иной раз даже упоминания усопших монархов. Так, сержант Михаил Первов в 1744 году лишился ноздрей и был отправлен в сибирскую ссылку за сказку о царе Петре и спасшем его воре. Рассказчика не спасло даже наделение обоих персонажей героическими чертами.

С конца XVI и почти до середины XVIII столетия за оскорбление величия полагалась смертная казнь. Зафиксирован только один случай помилования в 1664 году Прошки Козюлина, который сидел в тюрьме за татьбу и в шутку сказал об одном из заключенных: важничает аки царь. О дерзких словах живо проведала охрана – и взойти бы Прошке на плаху, кабы история не привлекла внимание самого Алексея Михайловича. Словно оправдывая свое прозвище Тишайший, государь велел не лишать живота, а всего-то вырезать язык болтуну.

Оскорблением величия считалось также непочтительное обращение с изображениями монарха. В XVIII веке действовал запрет на продажу парсун (живописных портретов), на которых высочайшая персона мало походила на оригинал. За неискусно исполненные парсуны мастеров бросали под плеть. Певчий Андрей Савельев поплатился за то, что размахивал тростью, указывая на царский портрет. Певчий оправдывался, будто хотел всего лишь согнать мух с изображения его величества, но суд не внял оправданиям.

Каралось даже «непитие за здравие» царской особы как непочтительное отношение и причинение вреда (!) ее здоровью. Пить надлежало до самого дна, иначе легко было стать жертвой доноса – как это случилось с целовальником Дементьевым. Целовальник якобы «не любил государя, потому что не пил за его здравие». Та же участь постигла дворянина Теплова, который «в покал [бокал] только ложки с полторы налил», чем спровоцировал «доношение» императрице Елизавете от канцлера Бестужева-Рюмина.

К оскорблениям монарха относили даже ошибки переписчиков при выведении царского имени или титула. Особо опасен был пропуск первого слога в словах «государь» и «государыня», орфографически умалявший властный статус. «Подчистки» (выскабливание помарок) тоже считались государственным преступлением – прикосновением нечестивой руки к священному царскому титулу. Все оправдания писцов именовались «выкрутками», не принимались во внимание следствием и не считались смягчающими обстоятельствами. Здесь мы сталкиваемся с любопытным феноменом «карательной лингвистики». Злоречие черпает основания из самого языка.

Пожалуй, более всего не повезло дьячку Ивану Кириллову: при переписывании указа о поминовении преставившейся царевны Прасковьи горе-копиист перепутал имена и «величество» с «высочеством». Дьячка пожизненно сослали в Сибирь. А самую смешную описку допустил Семен Сорокин: в документе красиво вывел подпись «Перт Первый», за что был наказан плетьми.

Проступки, ничтожность которых была самоочевидна и граничила с абсурдом, перечислены в хрестоматийной оде Державина «Фелица», славящей Екатерину, помимо прочего, и за послабления в подобного рода преследованиях. «Там можно пошептать в беседах И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить. Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить Или портрет неосторожно Ее на землю уронить…»

Отдельный пункт перечня оскорблений величия – «непристойные» (неуместные) и «блядские» (похабные) песни. За первые крепко влетело посадской женке Авдотье Львовой, что некстати спела при гостях о племяннице Петра I: «Не давай меня, дядюшка, царь-государь Петр Алексеевич, В чужую землю нехристианскую, босурманскую, Выдай меня, царь-государь, за своего генерала, князь-боярина…» Правда, отделалась певунья относительно легко: дыбой и кнутом.

Айзек Крукшенк «Усмирение сумасшедшего медведя», 1801, раскрашенный офорт

Соотечественники презрительно называли Павла I «мужицким царем» и сочиняли на него оскорбительные эпиграммы: Не венценосец ты в Петровом славном граде, Но варвар и капрал на вахтпараде.

И эпитафии: Не пес ли тут лежит, что так воняет стервой? Нет! Это Павел Первой.

Европейцы придумали ему прозвище Русский Гамлет, а карикатуристы рисовали его то яйцеголовым уродцем, то сумасшедшим гигантом на пути в Бедлам, то скованным цепью медведем.

Апогеем издевательств стало глумление заговорщиков над трупом задушенного императора…

Екатерине II ужасно не нравилась популярная в народе песня о брошенной жене-императрице: «Гуляет мой сердешный друг в зеленом саду, в полусадничке… со любимою своею фрейлиной, с Лизаветою Воронцовою.» Двусмысленными оказывались едва ли не всякие тексты с совпадением имен: «Зверочек, мой зверочек, Полунощный мой зверочек, Повадился зверочек во садочек К Катюше ходить…» За такую песню судили пристава Спиридонова по обвинению дьяка Делифовского.

Обвинение в оскорблении величия могло быть способом мести или средством карьерного роста. В 1732 году иеродьякон Самуил Ломиковский измыслил оригинальное мщение своему врагу, иеромонаху Лаврентию Петрову. Ломиковский явился на двор Максаковского Преображенского монастыря, потрясая «картками, помаранными гноем человеческим». Дескать, на «картках» его рукой были выведены фамилия и титул императорского величества, а нечестивец Петров подтер ими свой зад. Но изощренная задумка позорно провалилась: Ломиковский не смог доказать принадлежность фекалий Петрову и отправился в Сибирь вкалывать на серебряных заводах.

Чем дальше, тем громче чихвостили современники своих правителей, не скупясь на самые нелицеприятные эпитеты. В частности, Илья Репин в переписке с Корнеем Чуковским называл Александра III «ослом во всю натуру» и «толстозадым солдафоном», а Николая II – «гнусным варваром» и «высокодержимордием». В крестьянской среде царей поносили часто не по злобе, а в порыве отчаяния или попросту из привычки сквернословить (гл. XIII). Случались жесточайшие земельные ссоры, когда языки пламени крестьянского гнева лизали не помещичьи, но даже царские бока.

Один из таких случаев 1915 года зафиксирован в рапорте исправника. Отставной нижний чин Дмитрий Пустотин, борясь за право на часть усадебной земли, бил себя кулаком в грудь с криком: «Я кровь за государя проливал!» На что крестьянин Петр Ментюков злорадно ответил, показывая на свои гениталии: «Вот у меня царь, вот за кого ты кровь проливал!» Жена Ментюкова задрала подол и добавила: «А вот царица!»