Отчета и ответа!

Религиозный контекст лексикона вражды значительно расширяется в конфликте веры с антиклерикализмом и атеизмом. На примере этого конфликта становится очевидно: hate speech часто целится сразу в несколько мишеней и притягивает, примагничивает другие контексты – научно-философский, образовательный, политический.

Так, с конца 1810-х годов в активное употребление входит слово мракобесие как вольный перевод понятия обскурантизм (лат. obscurans – затемняющий). Помимо протеста против реакционных настроений и невежества в обобщенном смысле, это слово выражало протест против слепой веры, религиозного фанатизма. Образ Церкви и фигура священника все чаще становятся объектами публичного обсуждения-осуждения.

И ко второй половине XIX столетия в интеллигентской среде формируется набор оценочных клише: церковник как «противник прогресса», «классовый враг», человек «отсталых» взглядов, представитель «отживающей» формации.

Василий Перов «Разговор студентов с монахом» (набросок), 1871, холст, масло

Василий Перов «Спор о вере (сцена в вагоне)», 1880, бумага, перо, карандаш

…Я укажу на маленькую картинку, не только не конченную, но даже существующую лишь в виде эскизного наброска. Картинка называется «Беседа двух студентов с монахом, у часовни», – писал критик Владимир Стасов о наброске Василия Перова. – В 1880 году мы находим у него ту же сцену в виде рисунка карандашом, но только несколько измененною: дело происходит уже не на чистом воздухе, а в вагоне железной дороги, присутствующих более, но главные действующие лица и их позы остались прежние. Студенты затеяли спор с монахом и так его доехали, что он просто своих не найдет, присел плотно на скамейке, прижался руками к доске и только поднятыми вверх глазами точно говорит: «Господи! что эти люди говорят!» – а сам, видимо, не знает, что им и отвечать.

Секуляризация (во всех значениях этого понятия) превращает церковное в особый род чужого. За отрывом от священного истока, переходом от «града божьего» к «граду земному» (по святому Августину) следует отчуждение собственности, а затем – отчуждение мысли, отпадение духа.

Антиклерикальные и атеистические идеи становятся не только объектом сатирического изображения (гл. XII), но и предметом ожесточенных споров. Иначе говоря, обретают злободневность. Само выражение злоба дня, вошедшее в речевой обиход примерно в 1850-е годы, содержит значение вражды, отсутствующее в исходном евангельском афоризме («Довлеет дневи злоба его»).

К концу позапрошлого века слово поповщина превращается в очередной словесный ярлык, означающий религиозные предрассудки и – шире – невежество, реакционизм, отрицание прогресса.

Когда же исчерпались все доводы в спорах, лексикон вражды чеканился революционными лозунгами. «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер», – очень емко и предельно точно описал культурно-речевую ситуацию своего времени Маяковский. В январе 1918-го был принят декрет об отделении Церкви от государства. Вера объявлена вне закона. На духовенство обрушивается топор красного террора.

Илья Репин «Исповедь», 1885, холст, масло

В советское время название картины изменили на «Отказ от исповеди перед казнью».

Илья Репин «Отказ от исповеди», нач. 1880-х, первый графический эскиз; 1913, доработка акварелью

Картина написана Репиным под впечатлением от поэмы Н.М. Минского «Последняя исповедь», опубликованной в нелегальном журнале «Народная воля». Главный герой – осужденный на казнь революционер с несломленной волей – противится призыву пришедшего в каземат священника покаяться в грехах, «не отвергать последний дар любви – земной залог Господня примиренья». В ответ узник обличает батюшку, а в его лице и все духовенство.

…Когда я смерть приму на эшафоте и громко лгать начнут все языки, скажи, о чем народу скажешь в церкви? Что к свету я стремился? Божий храм кто осквернит кощунственною ложью?..

«Мир» называет религию опиумом для народа, «клир» считает новую власть явлением антихриста. И у каждой из враждующих сторон свой набор слов ненависти. Листовки-агитки распространяются не только большевиками, но и священниками. В одном из таких обращений епископ Уфимский и Мензелинский популярно разъясняет: «Нынешние вожди христоненавистничества и богоборчества, своей деятельностью уготовляющие последнее великое отступление от Бога, суть действительно антихристы…»

В период воинствующего атеизма полки публичных библиотек превращаются в грозные солдатские полки, бьющиеся с «мракобесием». Здесь и примитивные просветительские брошюрки, и бойкая пропагандистская беллетристика, и сочинения для детско-юношеской аудитории чуть ли не в приключенческом духе.

Среди авторов атеистических текстов встречались бывшие священники. Один из таких перебежчиков, Алексей Чертков, представил читателям свой пафосный опус «Почему это страшно» как «книгу о нашем враге – религии». Впечатляют уже названия глав: «Как такое могло случиться?», «У хитрого бога лазеек много», «Рабы неба»…

При этом вражда на религиозной почве не исчезла, как не исчезла сама вера. А раз есть вера – значит, есть и ее противники. Трагикомический вариант конфликта изобразил Шукшин в рассказе «Гена Пройди-свет». Неофит Гриша обличает племянника Гену: «Безобразно живешь. Вино пьешь неумеренно, куришь, с девками блудишь…» Гена поначалу сдерживался, затем усомнился в подлинности дядиной веры. Слово за слово – и понеслось: «дружок анчуткин», «жук навозный», «духобор показушный», «дурак», «волосатик», «поганец», «щенок», «фраер». Ссора вылилась в драку. На финальный вопрос дяди Гришиной дочери: что не поделили? – последовал ответ: Россию!

В современном мире религиозный фанатизм по-прежнему сходится в яростной схватке с воинствующим атеизмом. И неважно, что нынешний атеизм уже не идеологический, а идейный – основанный не на политических принципах, а на персональных убеждениях. Конвейер словесных ярлыков работает все так же бесперебойно. Верующих презрительно обобщают определением веруны. Христиан ругательно называют хрюсы, мусульман – мусули. А хулители религии получили насмешливое прозвище боганетки.

Впрочем, у верующих и атеистов есть общий враг. По верному замечанию Умберто Эко, в светском обществе место Антихриста заняло Оно – полиморфное нечто. The Thing из романов Говарда Лавкрафта и Стивена Кинга. Как и дьявол, Оно принимает любое обличье. «Этот монстр, – пишет Эко в «Истории уродства», – персонификация любого Врага и лишнее подтверждение свойственного человеку стремления воображать того, кого следует ненавидеть, как существо, вообще не имеющее формы, наипоследнейшее воплощение Дьявола».