Скатология и эсхрология

Обратимся теперь к историческому аспекту сквернословия.

Бранная лексика античного периода содержала преимущественно фекальную и сексуальную (прокреативную) образность: caco, stercore, culus, mingo, landica, mentula, irrumo, cunnus, meretrix, futuo, criso (см. также гл. II). И это, в общем, понятно. «Неизменно язык-источник, язык-праматерь демонстрирует тягу к преувеличению; это язык, где непристойность расцветает пышным цветом… Самый древний из слоев (латынь) поведает нам о самой древней сцене соития», – разъясняет Паскаль Киньяр в эссе «Секс и страх».

При этом «плохие слова» считались противоречащими одновременно и эстетическим принципам, и этическим нормам. Первое представление отражено в известной легенде о Пифагоре, который однажды услышал, как некий человек в красивых одеждах бесстыдно бранится. «Или говори сообразно своей одежде, или оденься соответственно своим речам», – сказал сквернослову философ. Второе представление воплощено в Аристотелевой «Политике»: «Законодатель должен удалять из государства сквернословие, потому что из привычки сквернословить развивается и склонность к совершению преступлений».

Однако формальное осуждение сквернословия ничуть не мешало его свободному существованию в комической драматургии и активному использованию в поэтической сатире и шутливой поэзии. Анекдоты, шутки, сценки с упоминанием физиологических отправлений получили обобщенное название скатологических – от греч. skor (scatos) – кал, нечистоты. Отсюда же, кстати, и само слово скверна.

Среди сальных выражений и обсценных оборотов, которыми изобиловала античная литература, различались открытое сквернословие и завуалированное, замаскированное выражение непристойностей. Последнее можно встретить, например, в речи жрицы Артемиды из романа Ахилла Татия или в одной из эпиграмм «Палатинской Антологии» (лат. Antologia Palatina), где скабрезности облечены в музыкальные термины.

Обри Бердсли «Лисистрата со своим воинством, защищающая Акрополь», 1896, бумага, тушь, перо

В «Облаках» Аристофана смачно описаны несварение желудка и опорожнение кишечника: «Все внутри баламутится сразу, И гудит, словно гром, и ужасно урчит, и шумит, свистит и клокочет. Для начала легонько, вот этак: бурр-бурр, а потом уж погромче: бурр-бурр-бурр. Тут нельзя удержаться, до ветра бегу, а в утробе как гром: бурр-бурр-бурр-бурр» (пер. А. Пиотровского). В «Лисистрате» хор старцев жалуется на женщин, которые окатили их из ведра, так что теперь им «приходится выжимать свою одежду, словно описавшимся». В «Лягушках» Дионис со страху накладывает в штаны, а Ксанф вытирает ему зад губкой. В «Мире» упоминаются мочащиеся мальчики. Эти и масса аналогичных примеров собраны и проанализированы в фундаментальном исследовании древнегреческой чувственности Ганса Лихта «Сексуальная жизнь в Древней Греции», опубликованном в конце 1920-х годов.

Обсценизмы активно использовались в фесценнинах (гл. IX) и приапеях (Priapea) – коротких шутливых стихотворениях, названных в честь бога Приапа. Истоками этого жанра считаются непристойные анонимные надписи на статуях Приапа, а также амулетах и других культовых предметах с его изображением. Приапея часто имела грубоэротическое содержание, ее лучшие образцы представлены в творчестве Катулла, Марциала, Горация.

В древнеримском Законе XII таблиц предписывалось наказывать палками за публичную брань. Однако скатология процветала на пирах, где театральные мимы и специально обученные мальчики-рабы развлекали гостей изощренными словесными гадостями и грязными шутками.

Особое место в архаических культурах занимала эсхрология (от греч. «стыд, позор») – ритуальное сквернословие, брань как обрядовое действо, церемониал для заговора на хороший урожай в аграрных культах, изгнания злых духов. Во время тесмофорий – праздника в честь Деметры (Цереры) – женщины распевали непристойные песни, следуя за колесницей богини. Эсхрология как составляющая культового языка использовалась при посеве тмина в Греции, ячменя на Кипре.

Френсис Дэвис Миллет «Процессия тесмофории», 1894–1897, холст, масло

От сакрального к скверному

С распространением христианства лексика «телесного низа» лишается магического содержания и культового статуса, переходит в разряд неизжитого язычества, а затем обыденной непристойности. При этом европейское сознание балансирует между «раблезианством» и «пуританством». Складывается парадоксально двойственная ситуация.

С одной стороны, в похабных остротах шутов, скабрезных ярмарочно-балаганных постановках, соленых шутках фаблио продолжает развиваться скатологическая традиция. С другой стороны, усиливается религиозное осуждение сквернословия и оттачиваются юридические его запреты. Как кровавые плевки чахоточного больного считались следами, по которым мчится Смерть, мерзкие слова были следами, по которым человека преследовало Зло.

При этом разгул сквернословия причудливо сочетался с речевой аскезой. Менестрели исполняли куртуазные баллады параллельно с фривольными куплетами. Выступления ярмарочных актеров включали непристойные пассажи и, одновременно, нравоучительные сценки «небесного возмездия», в которых сквернословы карались страшными болезнями, поражались молниями, проваливались в преисподнюю.

В то время как благородные рыцари выступали на битвы с молитвами и псалмами, а их боевые песни были созвучны церковным песнопениям, поле боя оглашалось отборными ругательствами рибальдов, само название которых (англ. ribald – грубиян, сквернослов, распутник) указывает на связь со сквернословием. Однокоренные современные слова с тем же общим значением грубости, дерзости, разврата: ribauderie, ribaudrie, ribaudel, ribauder, ribaudie.

Употреблявшееся до позднего Средневековья слово рибальд многозначно: так назывались отличавшиеся грубостью нравов шотландские обозники и армейская прислуга для грязной работы (ribauld); нищие и бродяги, плетущиеся за французскими войсками с целью грабежа и мародерства (ribaud); наемные пешие солдаты из простолюдинов в собирательно-презрительном именовании сброда, отребья (ribaudaille). Последние описывались средневековыми хронистами как шедшие впереди войска и внезапно осыпавшие противника градом ругани.

Вопиющая разнузданность рибальдов вызывала минутную оторопь у благородной рыцарской конницы. Опомнившись, конница яростно набрасывалась на легкую с виду добычу – и натыкалась на вражеские пики. Здесь словесная брань была боевой хитростью, тактическим приемом. Аналогичную функцию выполняло забрасывание осажденных крепостей нечистотами. Поговаривали, что сам Леонардо да Винчи однажды трудился над усилением «военного» зловония долгим нагревом в герметичных емкостях смеси фекалий со свеклой.

Таким образом, в исторической ретроспективе понятие сквернословия шире использования ругательств и скабрезностей. В старину к нему относили еще проклятия, богохульные высказывания, в том числе чертыхательство – упоминание обитателей преисподней, призывание бесов. В сущности, это «вывернутый наизнанку» оккультизм, профанация магии.

С чертыхательством связано немало примет и суеверий. Самое распространенное – материализация беса при упоминании его имени. Во Владимирщине говорили: «Как зачнешь ругаться, он подскочит и ну толкать – ругайся, дескать, больше». В Новгородчине, опасаясь называть черта, говорили «черный», «немытик». В некоторых местностях нечистую силу и конкретные ее воплощения (черта, лешего) называли «долгий дядюшка» или просто «долгий», «долгой». Отсюда диалектное выражение «ругаться по долгому» – то есть упоминая черта.

Впрочем, в повседневной суете запреты сплошь забывались, поскольку чертыхательством можно выразить массу эмоций, переживаний, намерений. Негодование и злость: черт возьми! черт знает что! Возражение и сомнение: на черта это надо? какого дьявола! Обиду и досаду: да ну их к бесам! откуда его черт принес? Злорадное торжество: черта с два! черта лысого! Удивление и нетерпение: где тебя черти носят? Обещание и клятву: дьявол меня разорви! чтоб меня черти съели!..

Нечистая сила фигурирует в просторечном описании сложных обстоятельств (черт ногу сломит) и неблаговидных поступков (бес попутал, допиться до чертиков). Без чертыхательства сложно вообразить народно-праздничные площадные представления, которые так и назывались – дьяблерии (фр. diableries). Без чертыхательства немыслима вся смеховая культура, достаточно вспомнить задорные реплики из «Гаргантюа и Пантагрюэля».