«Порча» слов

К сквернословию примыкает намеренное придание нейтральному слову негативного смысла или вульгарного оттенка. Вместо «умер» говорят «сдох», «околел», «скопытился», «окочурился»; вместо «лицо» – «морда», «рожа», «харя», «рыло». Грубые наименования и непристойные обозначения нейтральных предметов, понятий, процессов получили название дисфемизмы (греч. «неблагоречие»). Синонимический термин – какофемизмы (от греч. «плохой, дурной»).

Дисфемизмы используются как способ принижения, опорочения, дискредитации адресата и как иронический прием, непрямая насмешка (гл. IX). Допустим, желая уязвить нерадивых или непонятливых учеников, педагог говорит: «Повторяю для особо одаренных»; «Читай задание, грамотей!»; «Весь класс – одни вундеркинды!»

В архаических культурах дисфемия включалась в ритуально-обрядовые практики – например, использовалась для защиты от сглаза. Дисфемизмы бытовали также в суевериях – из боязни прямо называть отдельные предметы. Того же происхождения многие неблагозвучные прозвища, которые давались человеку для сокрытия настоящего имени (подробнее – в гл. II).

Одновременно дисфемия, как и сквернословие в целом, может быть и просто дурной привычкой, грубой речевой манерой. Вспомним артиллериста из «Тихого Дона», который «к каждой фразе привычно и, наверное, бессознательно пристегивал похабное ругательство».

Смежное понятие – эсхрофемия: преобразование любого выражения в сквернословие по созвучию или предметному сходству. Термин введен российским филологом Гасаном Гусейновым. Эсхрофемизм (от греч. «скверный») – это как бы вывернутый наизнанку эвфемизм, словесная «тень непристойности». Эсхрофемия часто возникает в речевой игре как ирония над морализаторством или как противодействие цензурным запретам.

Эсхрофемизмы могут строиться по принципу фонетических перевертышей: Пердей Сракофьев вместо Сергей Прокофьев; Бледовое поебище вместо Ледовое побоище; «засеря брился» вместо «засеребрился»; «сама ты, бля, фортепьяна» вместо «соната для фортепьяно». Или появляться в результате морфемной игры: бдительный → бздительный; библиотека → блевотека; гимназия → говназия; дерматолог → дерьмотолог; санаторий → ссанаторий; юбиляр → ебиляр.

Эффект «словесной порчи» достигается также обыгрыванием омонимов – ассоциативным сближением и формальным совпадением нормативного с непристойным. Самые известные примеры двусмысленных слов – «хрен», «яйца», «писец»; «стоять», «захиреть», «засадить». Изощренный прием – палиндромы с непристойным обратным прочтением: от приписываемого незабвенному Баркову «Улыбок тебе пара» до современных «Тебе и колец тыщи».

Эсхрофемия – неотъемлемая и неизбывная составляющая детского фольклора. Известные псевдозагадки: «в темной комнате на белой простыне полтора часа удовольствия» (кино); «то холодный – то горячий, то висячий – то стоячий» (душ); «волосатая головка за щекой летает ловко» (зубная щетка). Основанные на фонетических повторах фразочки-обманки: «Нога в но… Нога в ногу мы шагаем»; «В рот я бу… В рот я булочку кладу»; «Папе сде… Папе сделали ботинки». Вымарывание букв в текстах для превращения нейтральных слов в непристойные. Излюбленное развлечение советских школьников – превращать таким манером инициалы и фамилии авторов учебника физики Перышкина и Крауклиса в словосочетание «перни в лист».

Извращая исходный смысл, эсхрофемия дискредитирует какой угодно предмет, опошляет всякое понятие. «Осквернение» слов здесь намеренное и целенаправленное.

Обратное явление – эсхрофобия, страх опознать неприличное в обыденном. Это не только род ханжества (гл. V), но часто и профессиональная привычка. Не секрет, что сущим кошмаром учителей математики становятся термины «двучлен» и «многочлен», а учителя-словесники тщательно проверяют диктанты на «картофельные драчены», «он кончил» и прочие невинные фразы, в которых озабоченные ученички усматривают всяческие неприличности.

Сквернословие может быть вообще искусственно созданным в результате словотворчества. Например, переозвученные и переосмысленные китаизмы гунмынь, лянмяньпай, нимада, шагуа, хуайдань из «Голубого сала» Владимира Сорокина. Ругательства народа Страмосляба ибьтую мэмэ, куляй на хур из «Гнезд химер» Макса Фрая. Массаракш из романа братьев Стругацких «Обитаемый остров». Балюна, свилога, люзгар, шарам – вымышленные ругательства в пародийном боевике «Самолет летит в Россию».

Внутренний редактор и внешний цензор

Сквернословие можно рассматривать с позиций «внутреннего редактора» и «внешнего цензора». В первом случае речевому поведению дается моральная оценка, формируемая на основе нравственных категорий стыда и совести (гл. V). Во втором случае оценивается степень отклонения речи от социальных норм, несоответствие общественным устоям.

«Внешний цензор» контролирует коммуникативные границы сквернословия и ставит для него преграды в виде культурных запретов. Отсюда и происходят определения нецензурная брань, непечатные слова, непарламентские выражения, несалонная лексика. Этими понятиями обозначаются крайние формы сквернословия – обсценизмы (лат. obscenus – непристойный), наиболее грубые и неприемлемые выражения.

В большинстве европейских языков обсценизмы составляют относительно небольшую замкнутую группу слов (как говорят англичане, «грязная дюжина») со значением физиологических отправлений, половых органов, сексуальных отношений. Маргинальный статус обсценизмов отражен в известном фразеологизме ругаться последними словами.

При общем тематическом сходстве обсценизмы имеют и национальную специфику. Многие голландские связаны с болезнями: чума, оспа, холера, туберкулез. В датских просматривается пищевая метафора: kraftedme (съешь меня рак!); satanedme (дьявол меня сожри!). Немецкие вращаются вокруг анально-фекальной образности: Arsch, Arschloch, die ScheiRe, Scheisskerl, vollscheissen. Шведы предпочитают инфернальную лексику: vad fan! (какого черта!); Javlar! (Дьяволы!); satan i gatan! (букв. «сатана на улице»); satans forbannade javla helvetes skit (букв. «дерьмо сатаны проклятого чертового ада»).

К русским обсценизмам относят в первую очередь матерную лексику (см. далее). В некоторых научных трудах используется также название инфернальная лексика, в бытовом общении – забористые слова. Еще одно известное выражение – площадная брань – происходит, по одной из версий, от конкретного топонима – московской рыночной площади, которая в позапрошлом столетии размещалась с восточной стороны Китайгородской стены.

Знаток столичного быта Алексей Ушаков (псевдоним «Н. Скавронский») описал это место в своих «Очерках Москвы»: «Нередко приходится слышать такие резкие ответы на обращаемые к [покупателям] торгующими шутки, что невольно покраснеешь от того, что они обращены к русскому купцу. Бабы-солдатки, ходящие большею частию с разными плодами, также замечательно огрызаются иногда нередко от целого ряда, над которым шум и гам, как говорится, стоном стоят».

Общая мотивация сквернословия, склонность к употреблению ругательств выводится из несоответствия официального «внешнего цензора» персональному «внутреннему редактору». В одних случаях сквернослов демонстрирует всего лишь низкий уровень культуры, бедность лексикона, коммуникативное бессилие. Иногда сквернословие – род балагурства, неприлично шутливой болтовни. А порой – претензия на словесную виртуозность, сноровистое владение бранью.

Освоение обсценной лексики – естественный этап социализации, приобщения ребенка к табу-сферам взрослой жизни. Известный жанр детского фольклора – «вызывание» (духов, потусторонних сущностей), а один из знаковых персонажей – Матный гном, или Матерщинный король. «Вызывают» их обычно девочки, чтобы послушать запретные ругательства. Для этого надо накрасить губы красной помадой и покрыть поцелуями зеркальце. Если все сделать правильно, из зеркальца выйдет Матный гномик и проведет мастер-класс сквернословия.

Для мальчиков овладение обсценизмами сродни обряду инициации, «посвящения в мужчины». Вот как рассуждает об этом герой рассказа Захара Прилепина «Белый квадрат»: «Я вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я – тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, – слова гадко висели на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…»

При паритетном – равноправном, симметричном – общении обсценизмы используются для установления коммуникативного контакта через вербальное отождествление (говорить «как все») или знание субкультурного речевого кодекса («особые словечки»). Важно, что в обоих случаях сквернослову нужна аудитория. Выход за пределы нормы, «взламывание» табу чаще всего происходит публично, прилюдно. В рабочих артелях XIX века в часы досуга практиковались «матерные соревнования» как форма релаксации и особый род лицедейства.

В ситуациях иерархического неравенства сквернословие становится способом символической демонстрации власти, доминантной позиции, группового статуса. Иногда его называют «командный мат». Не являясь собственно речевой агрессией, такое сквернословие рассматривается как одна из форм вербального угнетения (гл. X).

На общегосударственном уровне это превращается в языковое насилие – использование языка в качестве инструмента психоподавления и властного контроля; способ демонстрации господства. «Тиран действует посредством не только физического насилия, но и посредством извращения языка, которое является тем самым формой насилия в языке. Все известные нам тоталитарные системы в XX веке гораздо в большей степени пользовались извращением языка, чем физической силой: так называемые языковые идеология и пропаганда – языковые формы насилия». В справедливости этого суждения французского философа Поля Рикера мы убедимся далее на российских исторических примерах.