Истоки бесчинств

Здесь впору задаться нериторическим вопросом: почему сами же христиане (не иноверцы, не атеисты), притом многие из числа богобоязненных, творили подобные бесчинства? Советская наука списывала это на неприятие «опиума» религии и якобы уже тогда зарождавшееся в народной среде свободомыслие. На поверку же все было проще.

Объяснения обнаруживаются в самих следственных делах о преступлениях против веры. Вот что было сказано, например, при вынесении приговора крестьянину Евтихию Петрову, матерно костерившему святую Церковь: «Такое сквернословие учинено им… единственно яко от простолюдина по непросвещению крестьянского его состояния и по закоренелой грубости в бранной злобе от невоздержности и легкомысленности».

Основа богохульства – низкий уровень религиозной культуры. А тот факт, что богохульники изрыгали брань всерьез, обращаясь к святыням как к реальным и притом одушевленным объектам, лишь «от противного» подтверждал наличие веры, а отнюдь не доказывал безверие. Как верно заметил в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев, «отступники откровенной религии более доселе в России делали вреда, нежели непризнаватели бытия божия, афеисты [атеисты]. Таковых у нас мало; ибо мало у нас еще думают о метафизике». Богохульство нередко проистекало как раз из твердой веры в одухотворенность крестов, икон, богослужебных книг. Согласно мирской логике, они подлежали осуждению и наказанию, подобно живым людям.

Так было в допетровской Руси, так было при Петре, так же в целом продолжалось и при Екатерине. Хотя российское законодательство Екатерининской эпохи испытало заметное влияние европейского Просвещения, и сама императрица, состоявшая в переписке с Дидро и Вольтером, ратовала за веротерпимость. Устав благочиния, или Полицейский устав (1782), уже не предусматривал непременного сожжения богохульников. Казнь все чаще заменяли ссылкой в «труды» или на «увещевание» в монастыри.

Показательный случай 1783 года – дело сына глуховского атамана Петра Борщевского, который по дороге в церковь спьяну «чинил похвалки», а выйдя из храма, орал, что «у Бога матери нету». С подачи самой Екатерины суд постановил всего-то продержать богохульника восемь дней под стражей на хлебе и воде, а затем отправить на покаяние в монастырь. Ибо Борщевский «учинил столь тяжкое преступление не из злости или вреднаго умысла, а единственно от пьянства».

Избежал смертной казни в 1790 году даже казак Иван Мещеряков, хотя вот уж кто был отъявленным богохульником! Сказывал он промежду прочим казачьей женке, что ежели хочет «итьтить на исповедь к своему попу, к аглицкому жеребцу», так он бы «в церковь в скотское стоялище табун лошадей загнал, а сам бы, разбежавши, окорачел бы престол, которой стоит против царских врат, и сел бы на него». Дознались, что Мещеряков вдобавок баловался черной магией: «два креста носил в сапоге под пятою, а также крест носил на поясе, и свисал он до тайного уда».

Василий Перов «Проповедь в селе», 1861, холст, масло

На основании анализа 133 дел о богохульстве и кощунстве в России XVIII столетия известный историк Елена Смилянская заключает: большинство подобных преступлений состояло в пьяной или аффективной брани с поношением святынь. Причем, по подсчетам ученого, богохульниками были преимущественно мужчины. Эмоциональная распущенность, невежество, «преизлишнее пиянство», униженность несправедливостью, а порою просто отчаяние от жизненных невзгод – вот главные причины богохульных речей. Примерно то же самое, с поправками на культурные обстоятельства и исторические реалии, можно было наблюдать и в европейских странах. Об этом не расскажут сухие исторические хроники, но поведают бытовые сцены, запечатленные художниками.

Эрнст Людвиг Рипенгаузен «Спящие прихожане в деревенской церкви», резцовая гравюра на меди по рис. Уильяма Хогарта, 1736

И что же? При Петре принял бы лихой казак смерть лютую неминучую – а тут всего-то получил сотню ударов кнутом да клеймо и отправился на каторгу в Тобольск. Казалось, по сравнению с Петровской эпохой тень трона стала короче, но призраку богохульства это было уже безразлично: он прекрасно существовал и вне этой тени, становясь все более зримым, обретая все более четкие контуры.

Наконец, немало случаев очернительства религии и веры на поверку оказывались злобной клеветой и банальным сведением счетов. Один вид злоречия обнажался и усиливался другим. Колодник Василий Маркелов возвел бессовестную напраслину на сотоварища Савву Кокорина, у которого по причине заикания вместо «Христа ради» выговаривалась непристойность. Некий Трофим Слепцов оговорил поручика Федора Бельского – дескать, тот совершил обряд крещения над совенком. Показательно и само содержание наветов: люди обвиняли друг друга именно в богохульстве.

«Непотребные писмишки»

Особое место в ряду богохульных (в современном представлении – скорее кощунственных) речений занимали «смеховые» тексты. Ритуально-комедийное богохульство – это шутовские сцены дьяблерий (европейских средневековых спектаклей в составе мистерий) и пародирование религиозных текстов в поэзии вагантов, немецкие средневековые анекдотические рассказики-шванки и глумы скоморохов над христианскими обрядами, народные святочные «беснования» и «срамные» частушки, «сумнительные» вирши-сатиры на Церковь и «непотребные писмишки» с поношением священников…

Пример шванка из «Дорожной книжицы» (1555) Йорга Викрама. Рыботорговец видит на дороге криво-косо сработанное Распятие, молча разглядывает, наконец говорит: «Господи, если бы ты торговал селедками, ты не мог бы выглядеть хуже». Что это: наивная критика, издевка над святыней, горечь жизненного опыта? Каждый решает сообразно своему разумению.

В XVII–XVIII столетиях распространялись в списках, «шалберных тетратях», а при поимке копиистов включались в следственные дела сатирические повести, шутовские сказания, пародийные молитвы. Известное «Сказание о куре и лисице» осмеивает стяжательство и лицемерие духовенства. «Сказание о попе Саве и о великой его славе» в рифмованной форме обличает алчность священнослужителей. «Повесть о Карпе Сутулове» – насмешка над их развращенностью.

Изобличенных сочинителей сурово наказывали. Среди таковых оказался дьяк Яков Трофимов с «Песней про попов»: «…Лытка мяса пропить – поп тутановьской, Позвоня, не певши, из церкви ити – колгомо-ровския, Репой торговать – попы пергольския, С колоколни срать – то рожественския, Воскресенския попы – в наймах походить.» На суде дьячок всячески изворачивался и на голубом глазу уверял, что сей текст написан им еще в несмышленом малолетстве и притом со слов заезжего отставного солдата. Подсудимому не поверили и сослали его вначале в Толгский монастырь для духовного исправления, а после еще и в Ярославскую провинциальную канцелярию для светского наказания.

Иные выходки духовных лиц были похлеще перформансов акционистов. В 1734 году иеромонах Федор Чернышев загремел под суд за то, что на Пасху явился с напрестольным крестом в дом воеводы Кочергина и пел там праздничный ирмос «Светися, светися» с громогласным завыванием: «Ты, воевода, в новой шубе обновися, половина ииацкая, а другая посацкая». Ошарашенный воевода воспринял этот «спектакль» исключительно как кощунство.

Исследователи вообще часто указывают на широкую распространенность богохульства в среде самого духовенства от семинаристов до монахов. С одной стороны, это была маргинальная составляющая субкультуры: демонстрация «особой близости к Богу» фамильярным отношением к святыням. С другой стороны, кощунственные шутки, богомерзкие остроты служили своеобразным способом эмоциональной разрядки. Одна из самых достопамятных острот: «Блажен иже сидит к каше ближе». Подобные высказывания отчасти сближались со стрессовыми инвективами (гл. XIII).

В оценке «непотребных» текстов о Церкви и духовенстве важно не только учитывать специфику речевой среды, но и, как справедливо настаивал Д.С. Лихачев, понимать общекультурный контекст. В эпоху создания таких текстов их восприятие существенно отличалось от современного. Так, автор предисловия знаменитой «Службы кабаку», сатирически имитирующей церковное богослужение, отмечает в списке XVIII века, что это произведение полезно лишь тем, кто не считает его кощунственным. В противном случае чтение станет «смущением совести».

Точно так же, только по разным другим причинам, не кощунственны приписки копиистов на полях священных книг, украшающие Псалтирь инициалы с комическими бытовыми сценками, гротескные изображения в бордюрах готических рукописей XIII–XIV веков. Эти и аналогичные случаи доходчиво и увлекательно разъясняются в книге Сергея Зотова, Михаила Майзульса и Дильшата Хармана «Страдающее Средневековье» (2018).

Неоднозначны в оценке даже «сумнительные» пословицы, присказки, прибаутки. Условно их можно разделить на три группы. Прежде всего, это изречения явно кощунственные и богохульные. Грех такой стался, что сам бог усрался. Взял бы боженьку за ноженьку, да и об пол. Деньга не бог, а полбога есть. Сковородный звон лучше колокольного. Из одного дерева икона и лопата. Правда, их было все же не очень много.

Бытовали также поговорки, выражавшие фамильярно-насмешливое отношение к обрядности – молитвам, постам, церковным службам. Не до обедни, коли много бредни [забот, дел]. Среда да пятница в доме не указчица. Пост не мост, можно и объехать. Бес и хлеб не ест, а не свят. Кому скоромно, а нам на здоровье. Не скажешь «аминь», так и выпить не дадим. Здесь надо уточнить: зачастую такие выражения употреблялись не с довольством, а как раз с осуждением грехов, указанием на нерадение в вере.

Наконец, самыми многочисленными были сатирические пословицы, из которых можно составить полное собрание пороков духовенства. Поп что клоп – людскую кровь пьет. К попу попасть, что волку в пасть. Поп захочет, саму правду опорочит. Говорил поп, что гусей не ест, а дом полон косточек. Где кисель поспел – там и поп присел, где кашица с молочком – там и он с черпачком. Короче говоря, попов ругать – и слов не подобрать.

Обличительный взгляд на духовенство позднее отразился в русской живописи. Достаточно назвать картины Николая Неврева «Монахи» и Василия Перова «Сельский крестный ход на Пасхе». Последнюю работу сразу же сняли с ежегодной выставки Общества поощрения художников. Однако Перов известен и как автор пронзительной, психологически тончайшей картины «Христос и Богоматерь у житейского моря». Так кто же настоящий богохульник: погрязший в богомерзости служитель церкви или изобразивший его художник?

Василий Перов «Дележ наследства в монастыре. Смерть монаха», 1868, бумага, карандаш

Вот как описан этот рисунок известным критиком Владимиром Стасовым в статье «Перов и Мусоргский» (1883): «Дело происходит ночью. Умер один из братии. Двери кельи крепко приперты. Покойный лежит на полу, с раскрытыми глазами. С него грубой и безжалостной рукой стаскивают одежды; другие наскоро отхлестывают из оставшихся бутылок; еще другие жадно шарят по ящикам; наконец, еще один из братии громадным ломом взламывает крышку сундука. Повсюду беспорядок, сумятица, словно нашествие неприятельское. Какая разница с завтрашним днем, когда этот самый мертвый будет чинно лежать на катафалке, и кругом него будут раздаваться стройные, строгие похоронные лики…»