II

Жёсткий пожарный шланг выскользнул из онемевших пальцев, и Сергей, проделав в полёте кульбит, Сергей, словно в рыхлый, пушистый снег, свалился в двухметровые наслоения Ковра. Вставать было нелегко – без ковроступов ноги по бёдра проваливались в буро- зелёную губчатую массу.

Продырявленный баллончик со спорами угодил в самый центр Пятна. От места падения, словно от камешка, брошенного в пруд, разбежалась круговая волна – там, где она прошла, зелёно-бурая хищная плёнка превращалась в рваные, ломкие чёрные лоскутья.

«…остатки Пятна. Главного, мать его, хищника на Ковре – во всяком случае, на поверхности…»

Сергей осторожно потрогал лоскут кончиком рогатины – тот рассыпался пылью, оставив запах сушёных грибов.

«…точно, грибница и есть. Молодчина, Яша, в кои-то веки придумал что-то полезное!.."

Седрик лежал неподвижным кулём, весь засыпанный тонким чёрным прахом. Сергей потряс его за плечо – в ответ раздался сдавленный, полный мучительной боли, стон – перевернул на спину и выругался. Лицо сетуньца выглядело так, словно в него плеснули крепкой кислотой. В определённой степени, подумал егерь, так оно и есть: пищеварительный фермент, вырабатываемый Пятном, не зря имеет сильный кислотный запах. Кожа на щеках, скулах, на лбу слезала клочьями, на месте глаз язвы, наполненные кровавой слизью. Пострадало не только лицо – одежда Седрика (он, как и прочие обитатели Сетуньского стана, предпочитал жилеты- безрукавки из кожи) разъедена до дыр, и в них видны белёсые пузыри, как после ожога второй степени.

– Хр-р… – просипел Седрик. – Пристре… …аха… ли, Бич…. боль…хр… но… как же… хр-р-р… больно…

Сергей его не слушал. Проваливаясь в мох по бёдра, он добрёл до «Ермака», вытащил из-под клапана аптечку.

«…так… заживляющие мази… обезболивающий эликсир… мало, мало – с него словно кожу заживо содрали, и даже не содрали, хуже – судя по всему, остатки фермента ещё продолжают пожирать плоть – вон, как пузырится голое мясо на щеках…»

Рука нащупала баночки из толстого стекла. Внутри – что-то вроде ярко-зелёного геля, в котором плавают мелкие волокна.

«…слизни. Если уж они не помогут, то ничего не поможет. Правда, у Седрика наверняка есть и свои эликсиры – но кто знает, как они действуют? Сам-то он ничего сейчас не скажет…»

Слизней Сергей наложил сетуньцу на лицо – они сразу тали похожи на изысканную косметическую маску. Срезал кожаного жилета, осторожно полил водой из фляги кислотный ожог на груди. Седрик дёрнулся, выгнулся в мучительной судороге.

– …Потерпи, брат, ещё чуть-чуть. Скоро станет легче, клык на холодец…

Острием ножа вскрыл один за другим волдыри – из них полилась мутно-жёлтая жижа – и наложил слой заживляющей мази.

На кисти сетуньца смотреть не хотелось. Сергей покрыл окровавленные, без единого лоскута кожи, пальцы, остатками мази и замотал бинтом.

«…ну, вот и всё. Пора выбираться. Для начала – прочь с Ковра…»

Он извлёк из «Ермака» спальный мешок, уложил на него сетуньца – на каждое движение тот отзывался стонами и зубовным скрежетом – и ползком, пятясь, поволок по запорошенному чёрным прахом мху. Мелькнула мысль – так в старых фильмах про войну таскали на шинелях раненых…

Наблюдая за действием споры, Сергей отметил, что у изобретения доцента Шапиро имелся некий ограниченный ресурс действия. Чёрная волна кое-где не добежала до краёв Пятна – затухла, угасла, оставив по контуру разрозненные лужицы— уже неопасные, размером не больше газетного листа. Проползая мимо одного из таких ошмётков, егерь остановился, достал баночку из-под слизня. Осторожно действуя кончиком кукри, он отделил маленький клочок пятна, утрамбовал в ёмкость и плотно заткнул притёртой крышкой. После чего долго вытирал лезвие о мох.

«…отдам Яше. Путь изучает, миколог хренов. Глядишь, и статейку тиснет в каком-нибудь научном журнале, порадуется…»

Тащить, тяжёлого, как покойник, сетуньца было неимоверно трудно. Ковёр при попытке упереться коленями, предательски продавливался, приходилось подтягивать собственное тело вместе с грузом, вырывая пучки мха. «Ермак» с привязанной к нему рогатиной Сергей сначала волок на плече, но потом забросил Седрику на ноги – обмотанные кровавым бинтом культяпки нашарили дугу станка и мёртво в неё вцепились.

Стало чуть-чуть полегче. На Садовом Ковёр истончился, и ноги уже не так проваливались в зелёную губчатую хлябь. Сергей встал, ухватился за углы спальника и поволок. Добравшись до истрескавшегося, проросшего пучками жёсткой травы и мелкими кустиками асфальта, он присел перевести дух. Сердце бешено колотилось – годы брали своё. Хотелось приложиться к заветной фляжечке, но он решительно подавил этот порыв. Ковёр позади, но дело далеко ещё не кончено. Тропа, прорезающая колючую чащобу узкая, под ногами – сплошная путаница корней и через десяток- другой шагов от спальника останутся одни клочья. Да и раненый не выдержит такого способа транспортировки – это вам не мягкая подушка мха, по которому груз скользил, как по свежевыпавшему снегу…

Егерь извлёк из ножен кукри, примерился срубить тонкое деревце – и увидел свисающую с ветки плеть «беличьих колокольцев». Стоит особым образом нажать на утолщение стебля и, самое большее, через час здесь будет почтовая белка. Пусть не Яська, пусть другая но она передаст послание в Сетуньский Стан или Новодевичий Скит. Через три-четыре часа – уж столько-то Седрик протянет, – прибудет помощь, и можно будет выдохнуть с облегчением.

«…нет, нельзя! Сетунец не зря просил не рассказывать о нём ни единой живой душе. За содержимым металлического кейса, упакованного в «Ермак», будут охотиться, не считаясь с усилиями, затратами и человеческими жертвами. А заодно – за теми, кто имел неосторожность к нему прикоснуться. А потому, подождём вмешивать посторонних…»

Сбоку от тропы послышалось услышал шуршанье и тихая возня. Предостерегающе взвыла чуйка, и на тропе возникла крупная самка-баюн. Саблезубая рысь появилась беззвучно, даже отточенный слух егеря не угадал её приближения.

От неожиданности Сергей попятился. Зверюга была крупная – размером почти с леопарда. Украшенные кисточками уши прижаты к голове, из-под клыков (каждый в полтора его указательных пальца) вырывается клокочущий рык. Ясно: тут, в стороне от тропы, её логово, и не пустое, а с котятами, а значит, драться она будет отчаянно. Но – бросаться не спешит, надеется отпугнуть чужака…

Выхватить револьвер, пальнуть навскидку? Поди, попробуй, когда под правой рукой зажата жердь волокуши, а скрученный из верёвки жгут перекинут через плечо. До кобуры сразу не дотянешься – надо снимать петлю, опускать волокушу на землю – десятой части этого времени хватит тварюге, чтобы разорвать глотки обоим.

«…дотянуться до ножен на поясе, отбиваться врукопашную? Это даже не смешно…»

Чуйка выла, как реактивный истребитель, стартующий на форсаже.

Он сосредоточился, включаясь, поймал взгляд зверя и заговорил: беззвучно, без слов, переводя на язык образов строки памятной с детства книги. Дополнив их универсальной, не дающей осечек формулой, обращённой к тому, что окружало, обнимало, охватывало со всех сторон, к чему он привык взывать в самые отчаянные, моменты своей егерьской жизни.

«…Леса хватит на всех. Уступи мне тропу – и однажды я отплачу тем же тебе или твоему родичу. Поделюсь добычей, когда ты проголодаешься, помогу выбраться из ловушки, не трону, когда будешь без сил. А для котят твоих я не опасен – видишь, со мной мой брат, он умирает, позволь мне спасти ему жизнь, не загораживай дорогу, мне обязательно надо дойти до водопоя, до большой воды, что течёт под каменной дорожкой, перекинутой на тот берег…»

Казалось, ничего не изменилось – разве что, попритихла чуйка да чуть потускнели огоньки в жёлтых глазах. Рявкнув ещё раз, но уже беззлобно, для порядка, огромная кошка повернулась, тряхнула куцым обрубком хвоста и канула в путаницу колючек. Сергей перевёл дух – оказывается, всё это время он не дышал – и потащил волокушу дальше, спиной ощущая немигающий рысий взгляд.

«…Леса хватит на всех…»