Глава 5. Склонность к трагедиям

Когда мне было около тридцати пяти, я с головой погрузилась в классический греческий. У меня была стабильная работа в отделе редактирования «Нью-йоркера». Кроме того, я вела курс повышения квалификации для других редакторов, пытавшихся делать карьеру. В то же время мне не хотелось отказываться от ночной смены, ведь это позволяло брать отгулы и заниматься чем-то еще помимо работы. Журнал должна была вот-вот поглотить компания братьев Ньюхаус. Им принадлежали «Вог», «Вэнити Фэйр» и множество других глянцевых журналов, а спекуляции о том, кто займет кресло главного редактора после Уильяма Шона, только разгорались. «Нью-йоркер» отличался стабильностью на протяжении нескольких десятилетий, Шон был его главредом с 1952 года (я тогда только родилась), и мы опасались, что новые владельцы откажутся от наших традиций. Карандаши номер 1? Денежная компенсация за обучение? У некоторых пожилых сотрудников, таких как Эд Стрингем, были свои устоявшиеся привычки, но едва ли новый владелец согласился бы с ними мириться. В ведении Шона было много чудиков, я и сама уже была готова стать одним из них.

Я записалась в Барнард-колледж на курс греческого для начинающих, занятия проводила маститый профессор-классик Хелен Бэкон. Это была уникальная возможность, исторический момент: она набрала курс новичков в последний раз. Но когда профессор Бэкон, рассказывая нам о вечерней звезде Геспер (Венере), сослалась на латинское понятие Vespers («вечерня»), я не поняла, зачем она это сделала. Меня задело, что греческий преподается через латынь. Я не знала этот мертвый язык, но меня распирало от знания современного греческого. И тогда я отправилась в Колумбийский университет, где записалась на такой же курс. Его читала другая преподавательница, Лора Слаткин. В университете она была новенькой.

Профессор Слаткин была коренной жительницей Нью-Йорка. Она получила образование в Брерли, Рэдклиффе и Кембридже, а затем перешла в Колумбийский университет, получив стипендию. Она была в духе Афины: остроумная, серьезная, привлекательная, с красивыми бровями вразлет. Профессор Слаткин нередко шутила: те, кто пришел на урок неподготовленным, в ответе за ее преждевременную седину. По возрасту я была к ней ближе, чем к моим однокурсникам, но это не означало, что мы могли приятельствовать. Иногда она невзначай сообщала нам что-нибудь о своей личной жизни. Однажды, например, поделилась тем, что ее подруга накануне родила малыша, а она присутствовала при родах, – и слово «схватки», которое мы встречали в древнегреческих текстах, вдруг приобрело новое значение. А потом она, смеясь, рассказывала, как трое докторов наук пытались собрать по инструкции кроватку.

В отличие от студентов, у которых в расписании стояли также и органическая химия, и углубленное изучение латыни, и статистика, и курс по великим книгам западной цивилизации, которым Колумбия так славилась, а также академическая гребля, занятия искусством, курение травки и дуракаваляние, у меня был один-единственный предмет, к которому надо было готовиться, и никакой общественной жизни. Благодаря этому я могла полностью посвятить себя учебе, выходя из своего греческого экстаза на несколько часов в день, чтобы съездить в офис и поредактировать чего-нибудь, лишь бы иметь деньги на съемный угол.

Обычно первый текст, с которым сталкиваются студенты, изучающие греческий, это «Анабасис» Ксенофонта. В нем автор рассказывает о продолжительном походе десяти тысяч греческих солдат-наемников в Персии (anabasis означает «восхождение») с 401 по 399 год до нашей эры. В основном речь идет о том, сколько парасангов они проходят в день. Согласно Геродоту и Ксенофонту, парасанг равняется примерно 30 стадиям, или приблизительно 5,5 км. И вот солдаты, с трудом передвигая ноги, преодолевают этот путь: по пустыне, вверх по холмам, через скалы, еще раз через скалы, еще раз вверх по холмам, пока наконец не видят море и не кричат: «Thalassa! Thalassa!» («Море! Море!») И вот они дома.

Впрочем, профессор Слаткин решила пропустить «Анабасис» и дала нам вместо него платоновскую «Апологию Сократа». В ней говорится о суде над Сократом и его смерти от рук государства. Профессор знала, что нужно делать, чтобы мы влюбились в древнегреческий. А еще она использовала новый учебник Гансена и Куинна, который, по ее словам, был улучшенной версией того пособия, по которому она сама когда-то училась (все примеры в нем касались того, как переносить камни с одной стороны дороги на другую). Домашним заданием по окончании первого учебного дня было переписать греческие слова, напечатанные маленькими буквами (ἥλιος – «солнце», Ὅμηρος – «Гомер»), – буквами большими (ΗΛΙΟΣ, ΟΜHPOΣ). Это было удивительно полезно, а изучение новых слов вызывало желание почитать что-нибудь помимо учебника.

После года занятий греческим языком на базовом уровне с профессором Слаткин я записалась на ее же курс греческой трагедии. Мы встретились на девятом этаже учебного корпуса Гамильтон-Холл. Клянусь вам, тут нужна ученая степень уже для того, чтобы найти кабинет! Дело в том, что в Колумбийском университете этажом считается и подвал (и то, что находится под ним, если там, конечно, что-нибудь находится). Гамильтона, в честь которого здание получило свое название, звали Александром. Естественно, он был известным студентом, который бросил учебу во время Войны за независимость, а выглядел корпус так, будто был построен еще при его жизни. Крыша протекала, и потолок осыпался. Профессор Слаткин не отказала себе в удовольствии произнести с определенным изяществом: «Apres moi, le deluge».

В то время я жила в двухэтажном кирпичном доме над квартирой двух братьев, наполовину итальянцев, наполовину американцев. Рано утром я частенько сидела возле своего окна на втором этаже, как монах за молитвами: передо мной на столе лежали греческие тексты, тетради на пружинке и сокращенный словарь Лидделла и Скотта, подарок моего младшего брата. Время от времени я выглядывала на улицу, если по виадуку, ведущему к мосту Хелл-Гейт, проходил поезд.

Профессор Слаткин предложила мне, учитывая мои скромные познания в греческом, выбрать что-нибудь попроще, но я уже как-то прониклась трагедиями. Может, это была моя склонность к драматизации собственной судьбы, может, любовь к мелодрамам, но у меня было такое ощущение, что трагедия помогла бы мне осознать собственные проблемы. Профессор Слаткин выбрала «Антигону» и «Царя Эдипа» Софокла – две пьесы, без знания которых, по ее мнению, никто не имел права выпускаться из университета. «Антигона» заняла большую часть семестра, поэтому «Эдипа» нам пришлось быстренько нагонять за последние несколько недель. Профессор Слаткин выдавала нам распечатки с новыми словами, чтобы мы не тратили свое время на словари.

Я была настоящим ботаником. Я тщательно переписывала греческий текст в свою тетрадь, примерно по десять строк за раз, обращая внимание на каждый диакритический знак, заполняя порой всю страницу примечаниями к вокабуляру – корнями глаголов, существительными с указанием рода и формы родительного падежа, а потом, хорошенько изучив все подводные камни синтаксиса, набрасывала неуверенный перевод Софокла. Мне нравилось видеть, как текст вдруг обретает смысл, отмечать тонкости в использовании времени, вида глагола, наклонения и чувствовать всю силу не поддающихся переводу частиц.

В «Антигоне» есть слова, которые целиком используются в современном английском (например, «миазм»), а также слова, которые отдали ему лишь свои корни. Например, herpo, означающее «ползти, скользить», дало нам герпентологию – науку о пресмыкающихся: змеях, саламандрах и пр. Глагол speiro означает «сеять» или «разбрасывать», а в сочетании с приставкой dia– («через, сквозь») дает «диаспору», «повсеместное рассеивание». История подарила нам еврейскую диаспору, греческую диаспору, а также «Клуб “Диаспора”». Так называла себя группа редакторов «Нью-йоркера», которым скоро предстояло стать бывшими редакторами журнала.

А еще мне довелось познакомиться со специализированной лексикой филологов-классиков. У них было свое название для всего! «О, да это hapax legomenon», – мог воскликнуть кто-то, имея в виду слово, которое единожды встречается у конкретного автора. Hysteron proteron («позже раньше») означает перечислить последующее явление перед предыдущим. Моим любимым словом была «лакуна» – пробел в том месте текста, где червь проел дыру в папирусе. И все мы имели склонность к случайной гаплографии: пренебрежению одним из двух повторяющихся слогов, идущих друг за другом. У ученых к тому же было соглашение: если непонятно, какое из двух прочтений рукописи является подлинным, делать выбор в пользу более трудного или необычного варианта. Мне казалось это каким-то извращением (в хорошем смысле). Существовали также указания, касавшиеся поэтической формы и размера, а еще упражнения на метрику. Нужно было разобрать все это, прежде чем приступать к сюжету или персонажу!

Текст, который мы использовали для изучения «Антигоны», написал Ричард Клаверхауз Джебб из Кембриджского университета. На 47 страниц греческого языка приходилось 186 страниц английских комментариев, и это было сокращением более объемной работы, опубликованной в 1900 году. Классики называют этот труд просто Джебб. Я всюду таскала с собой Джебба, как любимую куклу, ломая над ним голову в поезде, пока ехала в гости к друзьям в Бостон. Я держала его на коленях, когда мы играли в бридж, в надежде, что, пока я не смотрю в текст, слова сами собой займут нужные места и предложения обретут смысл, подобно буквам в анаграмме.

Большинству людей известна история Антигоны. Дочь Эдипа хоронит своего брата Полиника, по крайней мере она бросает горсть земли на его тело, чтобы он спокойно мог перейти в царство мертвых. Она ослушалась своего дядю Креонта, нового царя Фив, за что была приговорена к смертной казни. Вспыльчивая Антигона проигнорировала слова Креонта, благодушно полагая, что подчиняется высшему закону. Если бы Антигона не парила, как феникс, над этой трагедией, это была бы пьеса Креонта. Ему хочется думать, что он прав, но к тому моменту, как входит прорицатель Тиресий (всегда плохие новости) и хор фиванских старейшин убеждает Креонта признать, что он заблуждается, уже слишком поздно. Его племянница Антигона повесилась; его сын Гемон, обрученный с Антигоной (да, они были двоюродными братом и сестрой), убивает себя, после чего жена Креонта Евридика тоже кончает жизнь самоубийством, оставляя царя совершенно уничтоженным, в полном одиночестве.

Одна деталь, которая меня поразила в пьесе Софокла, – произведение заканчивается, не успев начаться: когда появляется главная героиня, мы уже видим последствия того, что она собирается сделать, и все дальнейшее прорисовано с безжалостной детализацией. Именно поэтому мы знаем, каково это – быть Антигоной. В одной речи, которую мне каким-то волшебным образом удалось перевести, да так, будто я сама ее и написала, она говорит о ценности брата, ведь, если умирает муж или ребенок, можно вступить в повторный брак или родить другого ребенка. Но брата, рожденного родителями, которых уже нет в живых, невозможно заменить. Мне казалось, я ее понимаю – и я сейчас говорю не о Патрике. У меня было еще двое братьев (старший и младший), и я была особенно близка с младшим. Мне знакомо ощущение, будто я его теряю, хотя речь не шла о смерти. В тот год, мой год под знаком Антигоны, брат совершил немыслимое: он женился. И это положило конец нашей юности, тому времени, когда мы оба жили в Нью-Йорке, тусовались вместе, обменивались шутками, понятными только нам двоим. Признаюсь, он заменял мне общение с друзьями, которых у меня особо и не было. Он был веселым и мудрым, и я предпочитала его компанию любой другой. Однажды нас познакомили с интересным парнем, который позвонил мне на следующий день и пригласил на свидание. Я тогда ушам своим не поверила, посмотрела на телефон с сомнением, словно говоря: «Ты уверен? В компании моего брата тебе было бы веселее». Я и забыла, что для гетеросексуального мужчины я обладала большей привлекательностью, чем мой брат.

Бывает так: читаешь что-то и понимаешь, что выбрал правильное время для этой книги. Будь то классика, которую ты пропустила в детстве, потому что ничего бы не поняла в свои восемь лет (я прочла «Ветер в ивах» и «Паутину Шарлотты», лежа в постели со своим возлюбленным, когда училась в колледже), или что-то, что твое чванство не позволило тебе прочитать, когда книга только вышла, например «Спортивный журналист» Ричарда Форда, но что открывается глубоким смыслом, как только перестаешь задирать нос. Прочитав замечательную книгу об отряде Доннера «Отчаянный перевал» (Desperate Passage), вы, вероятно, больше никогда в жизни не станете выбрасывать остатки еды. Можно многое понять о себе, открывая книгу, но интимного опыта узнавания может и не случиться, если вы должны ее прочитать. Я могла бы корить себя за то, что не занялась латынью раньше или что мне уже исполнилось тридцать, когда я начала изучать греческий. Но я знала: благодаря тому личному, что я привнесла в это изучение (в случае с Антигоной это была история с моим братом), книга подействовала на меня так, как не смогла бы, будь я моложе. Все, что произошло, происходило даже не со мной – я просто переживала последствия того, что случилось с другими, но экстремальный опыт, полученный Антигоной (помните, ее брат приходился ей же племянником), помог мне справиться с ощущением, что я отщепенец в собственной семье.

Побыв Антигоной на свадьбе брата, я вновь примерила на себя этот образ, когда мой брат, словно Тиресий, сменил пол и начал новую жизнь – как женщина. Я не могла воспринимать слово «сестра». У меня не было сестры в то время, когда я в ней нуждалась, а теперь я не хотела сестру, особенно пытавшуюся занять место моего брата. Как я узнала позже, это не странно – воспринимать смену пола у члена семьи как его смерть, хотя для того, кто перерождается, это может быть довольно тяжело. «Не очень-то приятно слышать, что ты умер», – говорил мне брат. Поначалу я воспринимала его трансформацию как отказ от нашего общего прошлого. Мне пришлось учиться использовать женское местоимение. Впрочем, говоря о прошлом, я чувствовала себя вправе вернуться к мужскому «он». Однако это произошло только через несколько лет, а пока я потеряла доступ к моему закадычному другу (он был женат), и это было паршиво. Так, как было раньше, уже не будет.

На занятиях профессор Слаткин давала каждому студенту различные научные статьи и просила написать свое мнение. Я размышляла о мотивах Антигоны, зачем она это сделала. И была потрясена, когда узнала, сколько всего написано на эту тему. Лично мне было совершенно ясно, почему Антигона так поступила: она любила своего брата. Она сделала то, что казалось ей самым естественным в этой ситуации, и ее нельзя винить в содеянном: тут не в чем раскаиваться, она просто не могла поступить по-другому. Она все сделала правильно. Помимо «Антигоны» на тот момент я прочла еще одну книгу на классическом греческом языке. Это была «Апология» Платона, и я увидела параллели между Антигоной и Сократом: оба пострадали от рук государства за то, что предпочли истину.

Греческая трагедия, так бывает, может иметь и счастливый конец. Или, по крайней мере, дарить чувство облегчения. Примерно в то же время, когда у меня был начальный курс греческого, где-то на территории университетского городка я увидела объявление: идут прослушивания для постановки Еврипидовой «Электры» на языке оригинала. Поскольку я никогда раньше не имела дела с мертвым языком, я скучала по социальным аспектам изучения (знакомству с местной едой, письменным заданиям, составлению диалогов) и увидела в этом прослушивании уникальную возможность подобраться ближе к древнегреческому разговорному. Я решила попробовать. Белокурая аспирантка послушала, как я читаю Гомеров «Гимн к Деметре», и сказала: «Я бы хотела, чтобы вы были в хоре».

Исполнение греческой драмы «в подлиннике» (или каком-то его подобии) – давняя академическая традиция. В 1881 году студенты Гарвардского университета поставили «Царя Эдипа» на древнегреческом, эту постановку посмотрели шесть тысяч человек. В 1976–1977 годах была основана труппа The Bаrnard Columbia Greek Drama Group, ребята выпустили спектакль «Медея» по Еврипиду. Сегодня они называются The Bаrnard Columbia Ancient Drama Group. Студент Мэтью Алан Крамер, участвовавший в спектакле, погиб в аварии летом того же года, и его семья основала мемориальный фонд «для продвижения пьес, которые он так любил». Перед тем как впервые поехать в Грецию, я посмотрела их спектакль «Циклоп», сатирическую драму Еврипида. Она начиналась с того, что главный персонаж c грохотом выходил на сцену и, сев за клавесин, исполнял прелестную пьесу под названием «Циклопы» французского барочного композитора Рамо. Я смотрела на это как завороженная.

Для первого ознакомления с «Электрой» на английском мы собрались в квартире режиссера, в одном из длинных кварталов жилых домов к югу от университета. Все мы принесли пьесу в разных переводах. У меня сложилось впечатление, что эта трагедия была не лучшей работой Еврипида: Электра и Орест выглядели словно малыши, замышляющие заговор с целью убить маму. У нашей Электры, выпускницы по имени Лавиния, была царственная осанка и впечатляющая академическая родословная: ее мать была специалистом по Данте, а отец – математиком. Студент, играющий Ореста, был немного похож на Грегори Пека. Когда-то он уже играл эту роль в «Эвменидах», где Лавиния исполняла роль Афины. Студентка младших курсов, которая тоже претендовала на роль Электры, получила в итоге роль Клитемнестры и должна была погибнуть от руки Лавинии.

Хор состоял из вскормленных молоком микенских девушек. Они входят, чтобы пригласить Электру на процессию в храме Геры. Нас было четверо: классическая девушка-мажор по имени Хилари, которая выглядела немного напряженной на сцене (но она прочла много всего по-гречески, и поэтому ее попросили возглавить хор); блондинка-херувим, посвятившая себя византийским исследованиям; американка греческого происхождения, которая, несмотря на свое культурное наследие, оказалась незнакома с историей Атрея и ужаснулась, узнав, что затевали Электра и Орест. Четвертой была я.

Режиссер раздал нам ноты и аудиокассеты с записями греческих од, чтобы помочь выучить язык. Хористы репетировали отдельно от остальной части актерского состава, вместе с хореографом. С музыкальным сопровождением еще ничего не решили, но я дала продюсеру номер телефона моего брата (который еще был им на тот момент), он играл на арфе.

Первой трудностью, с которой столкнулся хор, было запоминание слов. Мы использовали восстановленное произношение, к которому я относилась с пренебрежением. По неведению я придерживалась того мнения, что было бы разумнее повторять за современными греками, а не вторить ученым или лингвистам из Кембриджа или Йеля, хотя мне и понравилось восстановленное произношение oi, как, например, в Oi moi – типичном восклицании, принятом в трагедиях (что-то вроде «О горе!» или на идиш «Oй вей»). Многие гласные и их сочетания, характерные для древнегреческого языка, оказались несколько сглажены в современном языке и теперь все произносятся одинаково. Как пишет Джеймс Меррилл в своем раннем романе «Записки Дьявола»: «Можно сказать, современный греческий язык перенес инсульт. Гласные – все эти выразительные “ои” и “эи” периода классического расцвета – утратили свой накал, превратившись в затухающий, жалобный “и”».

Древнегреческий текст не столько читают, сколько пытаются истолковать, выдергивая из него отдельные предложения и анализируя, как соотносятся друг с другом его части. В английских предложениях действует заданная схема: подлежащее – сказуемое – дополнение. В греческом же предложении прилагательное, стоящее в конце, может изменить существительное, стоящее в начале, а остальные слова скапливаются между ними, словно пирамида с каким-нибудь особенно важным глаголом на самом верху. Нам предстояло освоить пять замысловатых хоралов и одну элегию, и я часами листала греческий лексикон и сравнивала переводы. Официальный перевод, который мы взяли за основу, принадлежал Эмили Вермель, но я заметила, что наш режиссер повсюду ходит с прозаическим переводом Моисея Гэдеса, который когда-то преподавал в Колумбии. Создавалось ощущение, что классицисты отдавали предпочтение буквальным переводам. У переводчика, попытавшегося воспроизвести греческий стихотворный размер, в результате получился неживой, если не сказать вымученный, английский. Просто греческий по-другому устроен. Погружение в язык может обернуться двумя вещами: вы либо превратитесь в сноба, который будет говорить, что ни один перевод не передаст красоту и тонкость оригинала, либо убедитесь, что было ошибкой делать собственный перевод, который по душе далеко не всем.

Хореография для од планировалась простая, потому что мы не были танцорами. Но при этом она должна была передавать смысл настолько буквально, насколько возможно, потому что не все в аудитории были эллинистами. Мы вели себя как бэк-вокалисты: размахивали руками, строили из себя загадочных существ, гребли на невидимых лодках и обрушивали топор на шею Агамемнона, рассказывая о его убийстве в ванне. Режиссер заклинал нас сохранять самообладание, чтобы, если во время спектакля возникнет какая-то помеха – рухнут декорации или по Амстердам-авеню пронесется машина скорой помощи, – мы спокойно закончили выступление.

Как-то раз мой брат пришел на репетицию со своей арфой. Ему позвонил продюсер и познакомил его с режиссером. «Он из тех парней, что совершенно не подходят для этой работы», – сказал потом брат с улыбкой. Режиссер заметно нервничал: выяснилось, что его учеба напрямую зависела от того, как он сдаст экзамены в весеннюю сессию, но, вместо того чтобы готовиться, он вовсю занимался нашей постановкой. На первой же музыкальной репетиции он дирижировал хором шариковой ручкой, делая резкие, нарочитые движения, и беспомощно наблюдал, если кто-нибудь брал его партитуру (склеенную скотчем в один длинный рулон) и разматывал ее на полу.

Вне репетиций я помогала брату с греческим, транслитерировала слова и давала им определения, чтобы, даже не разбирая предложения, он знал, как все это звучит и какие слова особенно важны. Он подошел к делу очень прагматично, хотел быть уверенным, что его часть во время выступления пройдет как надо. Немного сократил свою партитуру и приклеил ее к картонке, чтобы та не соскользнула с пюпитра. Настроил арфу по тюнеру. Купил новый черный костюм, чтобы чувствовать себя увереннее.

Мы начали репетировать с ведущими актерами, чтобы понять, кто когда начинает петь. У Электры была вступительная ария, которую Лавиния пела красивым, пронзительным голосом; в конце они с Орестом пели дуэтом, а хор присоединялся к ним в ритуальном плаче, коммосе. «Я хочу, чтобы это выглядело по-настоящему страшно», – сказал режиссер. Он задумал эту шокирующую кровопролитную сцену как настоящую резню бензопилой. В конце концов, Клитемнестра ведь орудовала топором.

Мы с братом обычно уходили с репетиций вместе и по дороге домой заходили в бар. Он пытался продолжить репетицию, а мне просто хотелось выпить. Однажды он куда-то ушел репетировать с Лавинией, а я отправилась гулять в одиночку по Бродвею. Про себя я повторяла оду из сцены, где хор празднует возвращение Ореста. И вдруг я увидела, как наш Орест поворачивает из-за угла вместе с режиссером. Я открыла рот и выпалила по-гречески: «Ἔμολες ἔμολες, ὦ…» Они прекрасно меня поняли: «Вот ты и настал, настал, о долгожданный день. Ты сияешь, ты указуешь путь, ты освещаешь город факелами!» – и пригласили меня съесть с ними пиццу.

Еврипид перевернул всю мою жизнь вверх дном. Я жила в тексте, повторяла свою роль каждую свободную минутку, будь то в ванной, в метро или по ночам в постели. Я забывала вовремя оплачивать счета, перестала поливать растения и мыть посуду. Конечно, я, как обычно, появлялась на работе, но иногда у меня возникало ощущение, что я была чужеземцем из Аргоса, случайно оказавшимся в убогом офисе в центре города. Разработанная нами система передачи данных в какой-то момент показалась странной даже мне: мы сворачивали гранки, складывали их в капсулы из плексигласа и кожи и с помощью пневматической почты отправляли в производственный отдел двумя этажами выше, чтобы их по факсу отослали в типографию в Чикаго. И как долго это будет продолжаться?

Как-то мне приснилось, что я держу в руках осколки древних ваз, украшенных какими-то письменами. Этот сон мне вспомнился позже, когда по дороге на репетицию я проходила мимо церкви. Я вдруг поняла, что древнегреческий язык как Библия (βίβλος): записи прошлого, сохраняющие память о тех вещах, о которых людям надо знать.

Наконец наступил вечер премьеры. Местом проведения выбрали Teatro Piccolo в здании Casa Italiana, принадлежащем Колумбийскому университету. Оно было обставлено массивными подделками под антиквариат, переданными в свое время от Муссолини вместо денежной контрибуции. Над сценой повесили цитату из Вергилия. Пол был усыпан сеном, как для детского представления в рождественский вечер. Хористы, одетые в пеплосы – женскую верхнюю одежду, доходящую до щиколотки, из струящейся ткани красного, желтого, синего и оранжевого цветов, которую повязывали на одном плече, – сидели в заднем ряду в ожидании своего выхода. Когда арфист подал нам условный знак, мы сжали на удачу ладошки друг другу и двинулись в сторону прохода.

Я была единственной, кто вспомнил слова, и выдала экспромтом соло во время реконструкции предсмертного крика Агамемнона: «Ты убьешь меня?» Клитемнестра вскрикнула, за кулисами началась суматоха, и вошли Электра и Орест с перепачканными кровью руками. Тела вытащили на сцену – эффект был ошеломительным и неуместным для «детской» постановки, но наш режиссер остался крайне доволен. Пьеса закончилась появлением Кастора и Полидевка, братьев-близнецов Клитемнестры и Елены. Правда, появились они не сверху (в бюджете не хватило денег на подъемный кран), а из-за кулис и стали выражать негодование по поводу убийства матери собственным ребенком. Кастора играл киприот Деметриос Иоаннидис, который произнес слова своей роли с богоподобным авторитетом человека, говорящего на родном языке.

Аудитория оказалась до обидного маленькой для события, которое в моей голове достигло эпических масштабов. На рекламных листовках было написано: «“Электра” Еврипида. Хорошее настроение для всей семьи!» Мы показали свой спектакль четыре раза с четверга по субботу, включая дневное представление в пятницу. Ни одно из них не получилось идеальным. После каждого спектакля мы с братом были попеременно то в приподнятом настроении, то в настоящем унынии. Я пожаловалась, что не чувствую во всем этом магии. «Жаль, конечно, но никого не волнует, как ты себя чувствуешь, – ответил брат. – И вообще, даже если ты не чувствуешь магии, ее может чувствовать зритель».

В последний вечер Эд Стрингем привел с собой несколько человек из офиса, ведь я как-никак была его протеже, поэтому в зале находилось какое-то количество моих коллег. Интересно, как долго еще журнал продолжал бы поддерживать хобби своих сотрудников, выступающих в греческом хоре? Я уговорила сослуживцев, пишущих о том, что интересного происходит в городе, дать о нас небольшое рекламное объявление. Так среди зрителей оказались обе мои учительницы греческого, Дороти Грегори и Лора Слаткин, а также несколько филологов-классиков, которые, как сказал наш режиссер, могли бы дать интерпретацию одам, которые мы будем исполнять. Я места себе не находила. В тот вечер мы, хористы, немного запутались в самом начале: двое из нас вступили не вовремя, а двое других упорно старались все исправить. В общем, все шло своим чередом, как если бы новехонький «Плимут Фьюри» получил пару царапин при первом же выезде из гаража – и совершенство автомобиля перестало давить. Мы почувствовали себя свободнее, снисходительнее к ошибкам. В перерывах между одами я старалась внимательно слушать диалоги. Даже не понимая, что именно говорили Электра, Орест и Клитемнестра, я ловила само звучание греческого языка. С каждым спектаклем я понимала все больше и больше – какие-то отдельные слова, окончания в родительном падеже, звательную форму (Клитемнестрово ὦ παῖ – «о дитя»). Уже ближе к концу, когда Клитемнестра вот-вот должна была угодить в ловушку, расставленную для нее детьми, Орест и Электра вышли на авансцену и начали спорить. Я отчетливо услышала, как Орест жалобно взывал к сестре: «Я не хочу убивать маму». Я поняла и ответ Электры, и, если честно, то, что она сказала, не имело никакого смысла по-гречески. Ее слова и не должны были иметь смысл. Ведь она рассказывала брату, почему он должен был убить мать, увещевала его пойти на это, преступив закон, который был выше и святее жажды возмездия: не убий, особенно мать свою.

Несмотря на все это, я испытывала некоторую симпатию к Электре. В моем представлении, у нее не было выбора. Она ненавидела свою мать и не могла обрести покой, пока Клитемнестра не умрет. Но как только она убьет свою мать, все станет только хуже, а не лучше. Это как если бы вам что-то попало в глаз и не давало покоя, но, вместо того чтобы попытаться отвлечься или научиться жить с этим, вы выдавливаете глаз – и тут же понимаете, что соринка в глазу была далеко не так ужасна.

В следующий раз я осталась после урока и рассказала профессору Слаткин о своем озарении, и она ответила, что это хороший пример анагноризиса, узнавания. Этот термин, предложенный Аристотелем, означает поворотный момент в пьесе, когда персонаж вдруг осознаёт что-то важное. Орест отвергает план Электры – он знает, что это нехорошо, но сестра все равно на него давит. Хоть и весьма отдаленно, в этой сцене я вдруг увидела свою семью: мои детские попытки склонить брата на свою сторону, чтобы заручиться его симпатией и выступить против мамы. К счастью, он не поддался. Ни одной капли крови не было пролито в доме Норрисов.

Моя карьера в качестве трагической актрисы достигла своего апогея в следующем году, когда меня вывели из хора и я получила ведущую партию в «Троянках». Это снова был Еврипид, а играть я должна была Гекубу, царицу Трои. Я, конечно, надеялась играть Кассандру – немая роль обезумевшей девушки подошла бы мне идеально, но, поскольку мне было тридцать три, по возрасту меня забраковали на роль пророчицы, отдав ее изящной, худенькой студентке. Наш режиссер, отличавшийся проницательностью, сказал мне, что если я откажусь играть Гекубу, то роль достанется Хилари, которая пела со мной в хоре в прошлом году. Этого я не могла допустить.

Гекуба – главный персонаж пьесы. Занавес поднимается, она лежит на земле после взятия Трои. Она потеряла сына Гектора и мужа, царя Приама. В пьесе показан конец, трагические последствия войны глазами троянок. Сюжет вновь строится линейно: Кассандра и Андромаха, жена Гектора, то приходят, то уходят; Елена, заклятая врагиня Гекубы, появляется после воссоединения с мужем Менелаем; тело молодого Астианакта (наследника Гектора, которого греки сбросили с башни троянской цитадели, чтобы он не смог отомстить за отца и город) передают его бабушке. Талфибий, глашатай Агамемнона, которого играет мой друг, киприот Деметриос, проявляет к Гекубе сочувствие. Пьеса представляет собой упражнение в образовании сравнительной и превосходной степени: Гекуба начинает грустить и становится все грустнее, и грустнее, и грустнее, пока наконец не станет самой грустной женщиной на земле.

Роль потребовала от меня настоящего подвига по запоминанию. В каждой сцене был длинный монолог – сорок или более строчек на греческом. Я начала с последнего, речи, произносимой над телом покойного Астианакта, потому что знала: если выучу монологи по порядку, последний будет самым слабым, а ведь он был одновременно и кульминацией, и самым мрачным моментом в судьбе несчастной Гекубы. Мне удалось в свое время найти что-то общее между собой и Электрой (ведь я сама была дочерью и сестрой). Но как бы мне понять Гекубу? Она была женой, матерью и царицей. Королева – это было одно из прозвищ, которыми отец называл маму.

Мне недолго пришлось искать ролевую модель – мать, скорбящую по ребенку, которого она потеряла. У меня перед глазами была собственная мама с ее бесконечными историями – например, как после похорон Патрика, не понимая, что происходит, я, едва научившись ходить, подошла к отцу, словно чтобы напомнить: «Эй, я все еще здесь – как же быть со мной?» И он сказал: «Славная ты, Мэри». А еще я прекрасно помню, как однажды мой младший брат вышел к входной двери встретить меня и сообщил, не скрывая своего беспокойства: «Мама достала похоронные вещи Патрика и плачет». Мы с ним всю жизнь пытались понять, насколько сильно на нас повлияла смерть брата.

Я целый день посвятила работе над речью, которую мой персонаж будет произносить над Астианактом, и попыткам удержать ее в памяти. Я добавляла потихоньку по строчке, пока к вечеру в моей голове не образовалась настоящая каша. Я чувствовала себя удавом, проглотившим поросенка. Я сделала ксерокопии всех своих монологов и наклеила их на небольшие карточки, чтобы Гекуба всегда была у меня в кармане. Когда я плавала в бассейне, я мысленно добавляла по строчке с каждым проделанным кругом. Последним, что я выучила, была гневная речь, обращенная к Елене. Я даже напугала кошку, сидевшую у меня на коленях: она не могла понять, почему я так рассердилась. В иерархии греческих драматургов-трагиков Еврипиду раньше отводили третье место после Эсхила и Софокла, но он определенно знал свое дело. Если не паниковать, все, что мне понадобится, если я вдруг забуду строчку, – просто подумать о том, что идет дальше, чисто по логике, и все получится.

Я переживала, как бы мне не переборщить с грустью в начале, чтобы показать все, на что я способна, когда дело дойдет до Астианакта. В 1971 году Гекубу в фильме «Троянки» сыграла Кэтрин Хепберн. Я была поклонницей Хепберн, но в свое время пропустила эту картину и не смела смотреть ее теперь, когда мне самой предстояло сыграть ту же роль, да к тому же на мертвом языке, да к тому же не имея выразительных скул Кэтрин. И я решила написать актрисе письмо. «Уважаемая Кэтрин Хепберн», – написала я и рассказала о своей проблеме (о том, что мне предстоит играть Гекубу по-гречески). Я спросила мисс Хепберн, как она разнообразила свою игру. У меня был небольшой опыт в музыкальной комедии, но допустимо ли в трагедии играть так, чтобы аудитория смеялась?

Вскоре я получила ответ. Он был отпечатан на фирменном бланке и датирован 15 января 1985 года, на бланке красным цветом было выгравировано имя Кэтрин Хоутон Хепберн. «Уважаемая Мэри Джейн Норрис», – так начиналось письмо. (Я решила подписаться тем именем, под которым меня знали в католической школе, чтобы меня не путали с моей бабушкой, Мэри Б. Норрис, хотя она и не была известной актрисой.) «Мне очень жаль, что вы пропустили “Троянок”, – писала Хепберн, и я даже представила себе ее интонацию и как в этот момент дрожит ее подбородок. – Конечно, мы играли это так, чтобы аудитория смеялась. Это единственный способ – особенно в случае с Гекубой. Удачи вам! Я уверена, вы будете иметь успех!» Я испытала некоторое облегчение, поняв, что Гекуба может быть нестандартной.

И снова Эд Стрингем привел своих друзей и коллег, чтобы немного разбавить аудиторию. Он убедил приехать Беату – женщину, которая работала на него в шестидесятых, они оба изучали греческую поп-музыку и колесили по Родосу вместе с ее мужем. Пришел кто-то из начальства и даже парень из отдела макияжа. В тот момент офис переживал настоящую агонию: контрольный пакет акций переходил к «Конде Наст» – возможно, именно это чрезвычайное положение подстегнуло интерес сотрудников к падению Трои.

В том спектакле было два хора, они вобрали в себя весь спектр женских голосов. Мы были одеты в тоненькие рубашки персикового цвета, как униформа в «Бургер Кинг». Щит Гектора был сделан из пластика. Из того же материала мы смастерили бутафорскую скалу, которая представляла собой Трою; когда я опиралась на нее, она двигалась. Мой брат, как всегда, дал мне здравый совет: «Даже не вздумай тратить свое время на переживания о том, что вне зоны твоей ответственности».

У студентки из Германии, которая играла Елену, были длинные золотисто-рыжие волосы, но она обрезала их за неделю до выступления, поэтому наша Елена выглядела как любительница панк-рока. Гекуба на дух не переносит Елену. Она бросает ей длинное многосложное оскорбление – ὦ καταπτυστον καρα, которое лучше всего перевести простым коротким «шлюха!». Опровергая слухи о том, что Парис-Александр похитил Елену против ее воли, Гекуба говорит: «Кто из спартанцев слышал твой крик?» В аудитории раздался женский смех! (Хепберн бы мною гордилась.) Менелай сказал мне после спектакля, что он чуть не отошел от сценария и не отдал мне Елену: «Ты была в такой ярости!» Во время того монолога я почувствовала, что в моей печени не осталось ни одной капли желчи. Я использовала все резервы организма и выдала всю ненависть и горечь, на которую была способна.

Роль мертвого Астианакта по очереди исполняли два мальчика. Один из них был молоденьким, худеньким пуэрториканцем, которого легко было поднять на руки; он лежал на сцене грациозно и мило. А второй был крепким парнем, восьмилетним сыном профессора античной филологии. Когда я опустила его на пол, чтобы произнести свою последнюю речь над его бездыханным телом, он скрестил ноги. Он делал так на каждой репетиции. И мы просили его перестать – его просил режиссер, ему запрещал так делать отец, но он ничего не мог с собой поделать. Он боялся, что я его кастрирую. По залу прошел смешок. В последнем спектакле, когда я опустила мальчика на пол, я сама скрестила ему ноги, как будто это было частью похоронного обряда троянцев.

В последней сцене Гекуба прощается с Троей, «бастионом, окруженным варварами». Она издает последний крик, который кладет конец ее стенаниям: οτοτοτοῖ! И кидается на стены горящего города, но Талфибий перехватывает ее (а хор преграждает ей дорогу). Мотивация моей героини в этой сцене была для меня загадкой. Что в моем жизненном опыте могло сравниться с тем, что чувствует царица, которую изгнали из легендарного города? Моей бабушке, когда ей было уже за восемьдесят, пришлось переехать из Кливленда в Клемсон (Южная Каролина), чтобы поддержать свою овдовевшую дочь. Конечно, ей было грустно, но это не было трагедией.

И вдруг я все поняла. Как сотрудник журнала «Нью-йоркер», отходившего теперь к «Конде Наст», я видела, как тяжело моему коллеге Питеру Флейшману терять контроль над компанией, которую некогда построила его семья. Его отец, Рауль Флейшман, был первым инвестором «Нью-йоркера» еще в начале 1920-х годов. Питер гордился журналом и традиционным разделением между бизнесом и редакцией (которое он унаследовал и долгие годы поддерживал), гордился своими отношениями с Уильямом Шоном. Он любил пишущую братию. Питер, так же как и Сэлинджер, сражался в битве при Арденнах – это было настолько тяжелым опытом, что немногие ветераны решались заговорить о нем. После освобождения он пил шампанское в Париже с Э. Дж. Либлингом. Я обожала слушать рассказы Питера. У него диагностировали рак горла (он был заядлым курильщиком), и хирурги спасли ему жизнь, но не смогли спасти голос. Он остался немым, а для общения пользовался специальным устройством. Этот гаджет был настоящим медицинским чудом. Он выглядел как обычный микрофон, но, когда Питер прижимал его к горлу, вибрации позволяли ему говорить, хотя голос при этом был похож на голос робота. Питер называл его своей гуделкой. Вообще, он был человеком немногословным, но сквернословил виртуозно. Было особенно забавно, когда он взял в руки свою гуделку, приставил к горлу и выдал одну из своих любимых фраз: «А ВЕДЬ, БЛИН, ХОРОШО СКАЗАНО».

Однажды Питер жутко разозлился, когда я упомянула о «продаже» «Нью-йоркера». «Я не продавал журнал, – сказал он. – Имело место слияние и поглощение». Кто-то из правления продал значительную часть акций семье Ньюхаус, они выкупили оставшееся, и так получилось, что ни Питер, ни его сторонники больше не были держателями контрольного пакета. Питер принял сей факт с достоинством. Многие решили, что, будучи бизнесменом, «дрожжевой магнат» Флейшман был рад воспользоваться случаем. Но у него были свои принципы, а кроме того, он умел дружить, поэтому счел своим долгом принести прибыль акционерам. Для самого Питера поглощение «Нью-йоркера» оказалось большой потерей. Так что я прощалась с Троей, как Питер прощался с «Нью-йоркером» – бастионом, окруженным варварами.

В «самом последнем, неминуемом, окончательном конце», как говорит Гекуба, используя типичное греческое нагромождение синонимов, троянок ведут к лодкам. Гекуба говорит, обращаясь к хору: единственное, что они оставили, это знание, что когда-нибудь об их потерях будут рассказывать славные истории. «Какая горькая речь!» – сказала мне одна девушка из хора, когда я перевела ей свои слова. А мне казалось, что это красиво – момент принятия Гекубой своей судьбы, маленькое холодное утешение. Но полагаю, я была неправа. Гекуба похожа на своего заклятого врага Ахилла в том, что предпочла бы прожить долгую жизнь без каких-либо происшествий и умереть в безвестности, чем остаться бессмертной в пьесах и поэзии.

Когда я вернулась на работу на следующей неделе, кто-то в офисе спросил: «Ну как спектакль?» Я сказала: «Было здорово», и мне ответили с усмешкой: «Ну, если ты сама в это веришь…» Я даже заморачиваться не стала, чтобы объяснить, что я не о себе такого высокого мнения, а просто пьеса стала для меня отличным опытом, лучшей терапией из возможных. Несколько следующих дней я чувствовала себя опустошенной. У нас в офисе работала девушка, которую я считала соперницей. Был момент, когда я хотела вывесить ее за ноги из окна на девятнадцатом этаже, как Зевс в свое время подвесил Геру между небом и землей (негодуя из-за этой нашей сотрудницы, я тогда и кричала на Елену). На самом деле это было безобидное создание с эльфийскими ушками и весьма щегольским гардеробом. Я пошла в услужение к Еврипиду, Аполлону и Дионису, богам театра, и они приняли мое подношение.