Глава 4. Дорогая Деметра

Когда в 1970 году я уезжала из Кливленда в колледж, я была как запечатанная бутылка молока: цельная и непроницаемая для опыта. Когда меня спрашивали, откуда я родом, я говорила: со Среднего Запада. Если расспросы продолжались, я говорила: из штата Огайо. И если интерес по-прежнему не был утолен, я сообщала, что родилась в Кливленде. На Западной стороне. Рядом с зоопарком. С Кливлендом связана одна примечательная история: этот город печально известен тем, что там загорелась река. Местные диджеи называли его «лучшей локацией в истории нации». Мы же – «недоразумением на озере».

Я ходила в католическую среднюю школу для девочек. К тому времени, как мне исполнилось восемнадцать, я успела побывать не дальше Детройта на западе, Колумбуса на юге и Ниагарского водопада на востоке. Озеро Эри было моей самой северной точкой. Я спала и видела, как буду учиться в школе-интернате в Швейцарии, освою французский, немецкий, итальянский. Колледжи Рэдклифф, Смит и Уэллсли были из области фантастики. Мой отец мог позволить себе отправить меня разве что в один из государственных университетов штата Огайо. А еще он хотел, чтобы я осталась в Огайо. Я же была полна решимости сбежать оттуда.

Когда я училась в старших классах средней школы, один мой друг, который в тот момент изучал колледжи для поступления, сказал мне: «Тебе следует пойти в Ратгерский университет – он славится своей кафедрой молочного дела». У меня тогда был пунктик насчет коров. Эти неспешные создания с материнскими инстинктами вызывали в моем воображении сцены из пасторальной жизни. Мое нежное к ним чувство распространялось на все аспекты молочной промышленности: амбары, силос, молоко, сыр, картины с изображением коров. В конце концов я даже начала водить молочный фургончик в Кливленде – это была моя лучшая в жизни работа (фасовка моцареллы на сырном заводе в Вермонте была худшей, а редактирование текстов в «Нью-йоркере» – самой продолжительной).

Будучи подростком, я мечтала о том, чтобы завести трех коров и одного бычка на молочной ферме, где много зелени и нетронутая природа, предпочтительно в Вермонте (изначально моя мечта простиралась до Садового штата).

Ратгерский университет, хотя по его названию и кажется, что он входит в Лигу плюща, является основным государственным университетом Нью-Джерси, и обучение в нем стоило всего на 200 долларов за семестр больше, чем в каком-нибудь государственном университете штата Огайо. Эту сумму я могла скопить сама, подрабатывая после учебы (я приклеивала ценники на одежду в магазине уцененных товаров «У дяди Билла»). И я подала заявление в Дуглас, женский колледж Ратгерского университета.

Мой отец смягчился, и осенью 1970 года мы отправились на восток по Пенсильванской магистрали. Мы добрались до Норристауна и остановились на ночь в «Короле Пруссии» (меня всегда радовали подобные названия), а утром поехали по магистрали Нью-Джерси в Нью-Брансуик. Доставив меня в студенческое общежитие, отец обнял меня за плечи, быстро клюнул в щеку и сказал: «Не люблю долгих прощаний». Он слегка запрокинул голову, чтобы я не видела его навернувшихся слез. Мне тоже было грустно, но это был поворотный момент: я добилась того, чего хотела, и ни капельки не жалела.

На Джордж-стрит находились «Продуктовый магазин Дейва» – весьма незатейливое название для бакалеи – и какой-то ветхий домишко с растениями пурпурного цвета, росшими на крыльце. Они напоминали сирень, но ведь она цветет только весной. В каком зачарованном, диковинном месте я очутилась! Сиреневый цветок оказался глицинией – она продолжает цвести, если ее обрезать. С тех пор я не раз вдыхала ее аромат на Капри и Корфу, ела на острове Мартас-Винъярд и даже посадила собственную лозу на Рокавее, где она оплетает мое бунгало.

Но самое интересное в моем побеге из Огайо заключалось в том, что у многих уроженцев Нью-Джерси были друзья, которые отправились в противоположном направлении. «В Огайо полно хороших учебных заведений, – говорили они. – Есть Оберлинский колледж, Хайремский колледж, Западный резервный университет Кейза. Почему ты приехала сюда?»

Во-первых, в Нью-Джерси был океан. А я никогда до этого не видела океан. Я больше ничего не знала об этом штате, я думала, что его столица – Атлантик-Сити. Мой новый друг, ужаснувшись, что я никогда не была на океане, взял у кого-то машину и отвез меня в Эсбери-парк. Я помню, в какой трепет меня повергло осознание, что океан где-то на востоке. В Кливленде большая вода всегда была на севере. Изменилось мое мироощущение относительно всего континента!

Моим первым курсом по английскому языку в Дугласе были «Автобиографии», мы начали с поэтических сборников Сильвии Плат: «Колосс» и «Ариэль». Ее самоубийство меня разозлило. У меня было ощущение, что меня, первокурсницу, знакомят с чем-то безобразным; я узнала, что такое отчаяние. Ее публиковали, она училась в Смит-колледже, вышла замуж за симпатичного британского поэта, у них родились дети – у нее было все. Но она, кажется, так и не сумела оправиться после смерти отца. Читая ее стихи, я не могла отделаться от мысли, что как будто должна сопереживать ее стремлению к смерти.

Вторая книга, которая оказала на меня большое влияние, называлась «Воспоминания о католическом девичестве» Мэри Маккарти. Она была не согласна с мнением, что должен существовать какой-нибудь бог, потому что кто-то – или что-то – сотворил Вселенную: разве сложно представить, что все это время Вселенная существовала сама по себе? (Наверняка у этой ереси уже есть название.) Меня ужаснули некоторые вещи, которые писала Мэри Маккарти. Хорошо, она не верила в Бога, но неужели нужно было непременно оскорблять его? Я бы оставила себе пути для отступления. Я поделилась этими мыслями на уроке и, когда профессор сказал, что он сам атеист, была в шоке. Он мне успел понравиться, но я была католичкой – как же мне теперь испытывать симпатию к атеисту?

На обратном пути в общежитие я поймала себя на том, что молюсь. Это моя привычка, способ поговорить с самой собой, не чувствуя себя при этом безумной. «Боже, пожалуйста, не лишай меня веры в тебя». Перед следующим занятием у меня случилось озарение. Разве непогрешимость, согласно которой Папа не может ошибаться в вопросах веры, потому что он непосредственно подчиняется Богу, не столь же абсурдна, как уверенность императора Японии в своем происхождении от солнца? Вся моя система взглядов вдруг рухнула: Отец, Сын и Святой Дух. (Может, именно от этого меня старался оградить отец, не желая отпускать из Огайо?) В любом случае я вдруг обнаружила, что человек может называть себя вслух атеистом, но при этом утверждать, что, говоря словами из Катехизиса, Римско-католическая церковь является единственной настоящей святой католической и апостольской церковью.

Бутылку молока распечатали.

Вскоре я уже записывалась на курсы с такими экзотическими названиями, как астрономия, экзистенциальная философия и мифология. Я бросила астрономию (слишком много математики) и ушла с головой в экзистенциализм, но именно мифология стала для меня откровением. Ее читала профессор Фрома Цейтлин, которая задавала нам выдающиеся произведения: «Орестею», Гомеров «Гимн к Деметре», работы Клода Леви-Стросса, чей антропологический подход к мифу является основой структурализма, Мирчи Элиаде, румынского историка религии, и Карла Юнга, швейцарского психиатра, который разработал теорию архетипов.

Профессор Цейтлин только начинала свою преподавательскую карьеру, но у нее сразу появилась поклонница. Фрома Цейтлин была вдохновенным лектором и читала курс по мифологии так, что искры летели. В 1976 году она переехала в Принстон, где преподавала в течение нескольких десятилетий. Она получила известность благодаря своему подходу к античной литературе, с которым мне посчастливилось познакомиться еще будучи на втором курсе («Вы учились у Фромы Цейтлин?» – с благоговением в голосе спросил меня спустя годы один филолог-классик). Особенно красноречиво она рассказывала нам о Великом круге (круговороте жизни и смене времен года), а также о матери-земле Гее, когда разбирала с нами миф о Деметре и Персефоне и связанные с этим мифом Элевсинские мистерии.

Посвященные в обряд мистерий шли процессией из Афин в Элевсин по священной дороге, вдоль которой располагалось множество гробниц. Никто точно не знает, какими именно были эти мистерии, но они были как-то связаны со смертью. Элевсин был центром поклонения Деметре, богине плодородия. Среди греческих богов она была матушкой-природой. Ее дочь Персефону, которую часто называли Корой (что означает просто «девушка»), похитил Аид и увез в подземный мир. Ее изнасиловали и похитили – и никто ничего не мог с этим поделать. В исполнении профессора Цейтлин это прозвучало как нечто неизбежное: «Девы всегда оказывались достаточно зрелыми для принесения в жертву». Я была девственницей, и, как и многим моим однокурсницам, мне не терпелось расстаться с этим сокровищем, но я никогда не думала об этом в таком ключе.

Потеря дочери обернулась для Деметры настоящей трагедией: у нее больше не было сил заниматься вопросами плодородия. Никому не удавалось ее утешить, из-за чего страдали и простые смертные. Если матушка-природа не родит зерна, если ничто не растет и ничто не цветет, никто ничего не ест. Горе Деметры привело к голоду. Зевс и остальные боги вдруг поняли, что, если люди вымрут, никто им не будет поклоняться. Боги очень эгоистичны, и поэтому Зевс разрешил невесте поневоле вернуться к маме. Но не все оказалось так просто: прежде чем Персефона покинула царство мертвых, Аид заставил ее съесть несколько зерен граната. Кажется, раньше я и не слышала о таком фрукте. Это красный шар с множеством зернышек, их там непристойное количество – не фрукт, а сплошное семя. Так как Персефона отведала граната – «взяла его семя в рот», – она была вынуждена вернуться в подземный мир.

Такова предыстория Элевсинских мистерий. Люди шли от Афин до Элевсина, проходя мимо надгробий, вспоминая мать и дочь, думая о неизбежности смерти и обещании возрождения. С них брали клятву о неразглашении, и никто не раскрыл содержания мистерий (возмутительно!). Что же было дальше, когда они добирались до Элевсина? Слушали ли они лекцию, или смотрели представление, или закрывали глаза и предавались направленной медитации? Что им удавалось узнать? Я хотела быть посвященной!

Профессор Цейтлин предлагала очень яркую интерпретацию этого мифа, давая объяснение смене времен года: когда урожай созрел, его собирают, и земля оказывается пустой; деревья сбрасывают листья и стоят голыми всю зиму; но весной они выпускают маленькие листочки, тем самым возрождая наши надежды. Было время, когда люди не знали, просто не могли поверить в то, что однажды весна придет снова. Честно говоря, каждый год, когда зима затягивается до апреля и мая, я едва верю, что весна снова наступит. В общем, несмотря на весь этот мрачный сценарий – изнасилование, смерть, зиму, – было приятно знать, что страданиям все-таки придет конец.

Кульминацией лекций профессора Цейтлин стала антропологическая концепция Великого круга. Круговорот жизни с земли начинается, землей и заканчивается, точно так же как времена года переходят от жизни к смерти и затем снова к жизни. Это не означает, что человек не испытывает страданий, когда он умирает (или когда он в браке), это означает, что если жизнь и уступает место смерти, то затем смерть непременно дает дорогу жизни.

В тот весенний день я, окрыленная, бежала по лужайке, чтобы успеть на автобус, идущий через весь город в Ратгерский университет (у меня была лекция по экзистенциализму). И вдруг я поскользнулась на мокрой траве, взмыла в воздух и приземлилась прямо на задницу в самую грязь. Женщина, которая сидела на вершине холма и оказалась свидетелем этой сцены, указала на меня пальцем и расхохоталась. В тот день я не поехала на лекцию по экзистенциализму (пропустила, вероятно, «Тошноту» Сартра) и вернулась обратно в общежитие – мокрая, но в полном восторге.

Я пролила молоко. Я была открыта для мистерий, с нетерпением ждала, что же будет дальше, готовая к новой наполненности.

Подход профессора Цейтлин к мифологии отличался от всего, что я знала ранее. Начиная с «Улисса» в кинотеатре «Лицей» в 1950-х годах и заканчивая блокбастером 2017 года «Чудо-женщина» про принцессу амазонок, – привлекательность мифологии не знает временных рамок. Классические списки работ по этой теме (если, конечно, их можно назвать классическими, ведь они направлены не на филологов-классиков) включают в себя «Мифологию» Булфинча и энциклопедический двухтомник «Греческие мифы», составленный Робертом Грейвсом. В них столько вариантов подвигов богов и героев, что у вас может возникнуть соблазн придумать и что-нибудь свое. Последний раз эта коллекция пополнилась произведением под названием «Миф. Греческие мифы в пересказе», созданным британским писателем и актером Стивеном Фраем, который объясняет свою любовь к мифологии тем, что еще в детстве прочитал книгу «Сказки из Древней Греции» (Tales from Ancient Greece). В популярной серии о Перси Джексоне, созданной американским писателем Риком Риорданом, двенадцатилетний мальчик переживает фантастические приключения, порожденные греческой мифологией. Среди всего этого многообразия самые доступные с точки зрения подхода, пожалуй, книги Эдит Гамильтон «Греческий путь», «Римский путь» и «Мифология», пользовавшиеся небывалой популярностью в Америке в середине XX века. Именно на ее интерпретации греческой культуры выросло не одно поколение американцев.

Долгие годы я воспринимала Гамильтон как старомодного автора (как будто это вообще могло считаться недостатком для человека, изучающего античность). А еще я ее путала с Маргарет Гамильтон, которая сыграла Бастинду в «Волшебнике страны Оз». Обе женщины жили какое-то время на Манхэттене в районе Грамерси, обеих любят и уважают за их вклад в культуру. Все помнят знаменитое узкое лицо Маргарет Гамильтон, ее острый подбородок и темные брови (а в кинороли – и зеленый цвет лица). На крошечном портрете, напечатанном на обороте моей рассыпающейся бумажной книги «Греческий путь», у Эдит Гамильтон есть некоторое сходство с актрисой (разве что она там без традиционной для Маргарет конической шляпы).

Однако Эдит Гамильтон не была ведьмой (равно как и Маргарет Гамильтон). Эдит родилась в Германии в 1867 году, но выросла в Индиане, где получила домашнее образование. Ее бабушка с отцовской стороны была ярой сторонницей женского обучения. Эдит начала изучать латынь под руководством отца, когда ей было семь. Для окончания образования девочку отправили в Коннектикут, а затем за границу; вместе с сестрой она была одной из первых женщин, зачисленных в Мюнхенский университет. Она зарабатывала тем, что преподавала в школе, а о греках начала писать, уже когда вышла на пенсию. Ей было пятьдесят пять.

Эдит Гамильтон нужно было подтолкнуть к писательству. Она начала с эссе о греческих трагиках для одного театрального журнала; ее работы получились такими понятными, таким захватывающими, что, воодушевившись, она решила продолжать. Ее сборник «Греческий путь» был опубликован в 1930 году и оказался тем, что в издательских кругах принято называть бестселлером: книга стабильно продавалась в течение долгих лет и переиздается до сих пор. Посвятив всю свою жизнь литературе и преподаванию, Гамильтон освоила чтение на языке оригинала и могла пересказывать все эти истории просто и вместе с тем элегантно, безо всяких сносок, ссылок и прочих школьных атрибутов, которые только отвлекают рядового читателя, как субтитры в фильмах на иностранном языке отвлекают американского любителя кино. В «Мифологии», сборнике греческих и римских мифов, Гамильтон в небольшом введении обрисовывает персонаж, который намеревается изучить, а затем очень просто, можно сказать, по-доброму рассказывает его историю и предлагает свою интерпретацию. У нее очень ясный язык, а то, что она старается донести до читателя, оказывается весьма поучительным.

Одна из причин, почему труды Гамильтон стали такими популярными, – она отказалась от академизма. Филологи-классики, как правило, большие снобы: стоит начать читать по-гречески, как перевод сразу кажется бледным подобием, практически профанацией. Они бы не стали тратить время на работы Эдит Гамильтон, или Стивена Фрая, или Рика Риордана, или даже Роберта Грейвса, хотя его энциклопедическое полотно носит академический характер. Но именно эти авторы с их популяризаторским методом знакомят людей с мифологией, и те, влюбившись в античный мир, могут пойти и прочитать Гесиода по-гречески или Овидия на латыни. Что-то ведь заставило меня записаться на курс по античности, и, что бы это ни было, мифология оказалась достаточно привлекательной, чтобы привести меня на тот курс лекций, который, в свою очередь, привел меня к греческому языку, Греции и Элефсису.

Спустя десять лет после окончания колледжа, давным-давно потеряв девственность и пережив новый всплеск интереса к мифологии, я решила своими глазами посмотреть на священную дорогу до Элевсина, или Элефсиса, как он называется на современном греческом языке. Мне хотелось посмотреть на захоронения вдоль всего маршрута, и я надеялась пережить что-то подобное тому, что ощущали посвященные в Элевсинские мистерии. Может, находясь на этой священной земле, обладая свежеполученными знаниями греческого языка, я смогла бы постичь эту тайну? В самом крайнем случае, думала я, просто погляжу, что творится за пределами Афин.

Я так спланировала свое пребывание в Афинах (не послушавшись совета Дороти Грегори), чтобы оно совпало с греческой Пасхой. Она была поздней в том году, в мае. Я и подумать не могла, что все в столице будет закрыто: на Пасху греки уезжают к родственникам в деревню и закрывают магазины на несколько дней. Пока я бродила по окрестностям Плаки, у подножия Акрополя, я увидела, как какой-то мужчина насаживал на вертел ягненка на своем крошечном заднем дворе. Мне страшно захотелось тоже отпраздновать Пасху. Может, в Элевсине, который в древние времена был священным местом Деметры, я нашла бы что-то, что связало бы меня с весенними языческими ритуалами.

От Афин до Элефсиса около двадцати двух километров, и путеводитель рекомендовал поехать туда на автобусе, так как «первые пять – семь километров сильно застроены промышленными объектами и утомительны для пешехода». Меня, человека, который провел детство в Кливленде, а позже жил в Садовом штате, не могла отпугнуть такая формулировка. Хотя, конечно, двадцать два километра идти пешком не хотелось. В путеводителе также говорилось, что в Дафни (Δαφνη), в десяти километрах от Афин, находится монастырь, известный своими византийскими мозаиками. Я решила сесть на автобус до Дафни и начать священный путь оттуда.

Мое знание греческого языка на тот момент оставляло желать лучшего, но отступать я уже не могла. Чаще всего с моих губ срывалось Δεν καταλαβα (Den katalava) – «Я не понимаю». Я тренировалась, прежде чем задать каждый вопрос, но если ответ на него был не таким, какой я ожидала услышать, то терялась и не понимала ни слова. Пытаясь найти информацию о паромах с Крита на Родос, я набралась храбрости и позвонила кому-то вроде администратора в порту Пирея, но мужчина, с которым я говорила, наверное, решил, что я возвращаюсь с Крита в Пирей, чтобы дальше ехать на Родос. У меня складывалось ощущение, что всякий раз, когда я хотела куда-нибудь поехать, мне приходилось начинать все заново. У меня опускались руки. Паромы существовали только в том случае, если грек, с которым вы говорите, был владельцем этого судна или получал комиссию за продажу билетов (не забывайте, все это происходило в эпоху, предшествовавшую появлению интернета, и у многочисленных компаний, осуществлявших перевозки на паромах, не было удобных для навигации сайтов). Не получив нужного мне ответа по телефону – а ведь я преодолела свою ксенофонофобию (страх перед чужими телефонами)! – я стала искать стойку информации в порту Пирея и задала все свои вопросы мужчине, сидевшему за ней. И получила все тот же невнятный (или неприемлемый) ответ. «Δεν καταλαβα», – произнесла я. Брови мужчины поползли вверх, и он сказал: «Я вас знаю!» Именно с ним я говорила по телефону.

Во время моей элевсинской экспедиции все греческие глаголы вдруг спрессовались в моей голове в форме прошедшего времени, как будто я двигалась в противоположную сторону. Когда я села в автобус, то спросила водителя: «А вы проходили священный путь до Элевсина?» – на что он едва заметно кивнул в знак согласия. Наблюдаемое из окна лишний раз подтверждало, что путеводитель преувеличивал: пригород Афин, огромные территории, засаженные старыми деревьями, нельзя было сравнить с Кливлендом или Элизабет (штат Нью-Джерси). Мы проезжали мимо базилики, которую я приняла за монастырь в Дафни, поскольку греки, ехавшие в автобусе, начали усиленно креститься, и я вышла. Водитель бросил в мою сторону недоуменный взгляд. «Я прогулялась», – последовало мое объяснение в прошедшем времени. Он только усмехнулся в ответ.

Ага, прогулялась. Идти мне пришлось больше часа, прежде чем я увидела указатель на Дафни. Монастырь представлял собой поросшее листвой сооружение за высокой каменной стеной. Написанная от руки табличка над входом гласила: «Закрыто из-за повреждений в результате землетрясения». В Коринфском заливе и правда было крупное землетрясение – 6,7 балла по шкале Рихтера. Случилось это в 1981 году, и, очевидно, восстановление мозаики не было приоритетной задачей.

И хотя изначально я предприняла эту поездку не для того, чтобы посетить монастырь (да и о византийской мозаике я ничего не знала), оказавшись там, я уже не могла так просто развернуться и уйти. Часто бывает, что какой-нибудь указатель, перевалочный или населенный пункты на карте, выбранные просто как ориентир для поиска места назначения, становятся целью путешествия. Так вышло и с Дафни. Придя туда, я захотела попасть внутрь. Я слышала, что кто-то был по другую сторону стены – поливал сад. Ну и переполох я устроила возле ворот, выдав весь свой убогий словарный запас: «Kalimera! Доброе утро! Есть кто-нибудь?» На звук моего голоса тут же отреагировали громким лаем собаки. К воротам подошел мужчина, и я начала свой сумбурный монолог: «Я шла по священному пути и подумала: попрошу-ка я воды». Должно быть, выглядела я как Страшила, болтающий с Волшебником страны Оз о том, как он встретил Элли на дороге, вымощенной желтым кирпичом. По крайней мере, я знала, как сказать neraki («немного водички») – уменьшительную форму от nero. Мужчину, казалось, это совсем не впечатлило, и он отправил меня на стоянку, где несколько человек разбили палатки. В монастыре, как я узнала, уже давно не было никаких монахов: теперь он использовался как парк и лужайка для пикника. Ребята в кемпинге дали мне воды и спросили, не из Финляндии ли я. Должно быть, я была очень бледной.

«Новое шоссе переходит в старую дорогу до Дафни» – написано в путеводителе. Современное шоссе, построенное в шестидесятые, представляет собой платную автомобильную дорогу из Афин в Коринф в 80 километрах к западу и не предназначено для пешеходов. Оно напомнило мне загруженную магистраль, проходящую вдоль восточной части Манхэттена, по которой я как-то случайно прокатилась на велосипеде, когда только-только переехала в Нью-Йорк: меня пошатывало от страха, но я все равно продолжала свой путь вдоль узенькой обочины, кожей чувствуя, как в нескольких сантиметрах от меня проносятся автомобили. Больше я подобной ошибки не совершу. Теперь машины со свистом проносились здесь, на священном пути, и каждая третья, будь то грузовик, такси или частный автомобиль, сигналила мне, внезапно возникая откуда-то сзади, отчего я всякий раз подпрыгивала. Многие водители предлагали меня подвезти, но я отказывалась. Я высматривала древние захоронения, но вместо них видела повсюду миниатюрные храмы, стоящие на постаментах: они чем-то напоминали деревенские почтовые ящики. В каждом внутри находились иконка, фитиль в невысокой консервной банке, пачка спичек и масло для лампы в бутылке из-под узо. Это были памятники тем, кто погиб на шоссе. Когда очередной водитель, сигналя, пролетел мимо, мне пришло в голову, что я сама могу стать жертвой несчастного случая на дороге и некому будет воздвигнуть для меня такой алтарь.

Я миновала то, что внешне напоминало какие-то военные объекты, – нефотогеничные участки земли со знаками, запрещающими фотографирование (не очень-то и хотелось). Желто-красные треугольники с черным восклицательным знаком предупреждали о грядущей опасности. Длинный, извилистый холм обещал отличный вид, но, когда он открылся, я увидела лишь нефтезавод и ржавые грузовые корабли в Сароническом заливе. Я прошла мимо фабрик, на которых производилось оборудование для телефонных столбов; мимо магазинов, предлагающих огромный ассортимент разноцветных пластиковых товаров вроде леек и корзин для белья; мимо садовых магазинов, где со скидкой продавались упомянутые выше мини-алтари; мимо автозаправочных станций и еще нескольких нефтезаводов. У меня было ощущение, что я оказалась на окраине какого-то богом забытого промышленного города, например Гэри в Индиане, если не считать небольших оливковых рощиц то тут, то там. В какой-то момент я увидела крошечную ферму с курами, коровами голштинской породы и тюками сена. Рядом с хозяйственным магазином для заводских рабочих находилась единственная древняя мраморная гробница, которую затеняло оливковое дерево.

Дорога, по которой я шла, была липкой от масла. Мои сандалии, целехонькие, когда я только начинала свое паломничество, теперь выглядели потрепанными. Ноги были вымазаны жиром и покрыты пылью. Когда я добралась до Элефсиcа, то не направилась сразу же к руинам, а заскочила в магазин, купила двухлитровую бутылку воды и взяла ее с собой в полиэтиленовом пакете. Святилище находилось недалеко от центра города. Войдя в ворота, я хотела присесть, но грек в билетном киоске не позволил мне передохнуть. Я могла отпугнуть посетителей. Так что я с трудом взошла на холм и расположилась в тени сосен.

После нескольких глотков из бутылки я сунула ступни в пакет и вылила на них оставшуюся воду. Ах… Пластик хорошо держал воду, не протекал. Наверное, я должна была иметь более высокие помыслы, когда смотрела на святилище древнего Элевсина, на плоские крыши современного Элефсиса и дальше на промышленные подъемные краны, чопорно согнувшиеся на набережной; на корабли, покрытые ржавчиной вплоть до отметки уровня воды; на легендарный остров Саламин, дом Аякса Великого, но именно тогда я ощутила огромную благодарность к пластику. Ведь само слово «пластик» греческого происхождения, и его первоначальное значение было вполне невинно – «податливый, изменяющий форму». ΖΑΧΑΡΟΠΛΑΣΤEIΟΝ – это кондитерская, место, где сахару придают форму. В переводе на греческий полиэтиленовая пленка будет διαφανη μεμβρανη («прозрачная оболочка»). Пластик легкий, универсальный и практически не поддается разрушению (что одновременно является и недостатком). Он не дает вещам портиться. Однако у пластика со временем сформировалась плохая репутация. Именно на тех нефтеперерабатывающих заводах, на которые я сейчас смотрела, мог быть произведен пакет, в который я опустила ноги.

Большую часть того, что нам известно об Элевсинских мистериях, мы знаем из Гомерова «Гимна к Деметре», одного из наиболее ранних документов на греческом языке. Мистерии проходили осенью, во время сбора урожая. Посвященные готовились в Афинах. Один из обрядов требовал, чтобы каждый человек выпил снадобье kykeon (в современном языке это слово означает «каша» или «похлебка»), похожее на то, что просила Деметра, когда прибыла в Элевсин. Однажды, измученная тоской по дочери, богиня в виде простой смертной села у колодца. Ее увидели дочери царицы и привели домой к своей матери, Метанире, и она взяла Деметру няней для своего новорожденного сына. Метанира предложила богине вино, но та отказалась и попросила ячменную воду с мятой, или блоховником (как было написано в переводе Тельмы Сарджент, которая была редактором в «Нью-йоркере» еще до меня). Эдит Гамильтон отмечает, что Деметра попросила того же, что пили фермеры в полях, чтобы освежиться. Авторы книги «Дорога к Элевсину» (The Road to Eleusis) считают, что активным ингредиентом снадобья являлась спорынья – гриб, который растет на диких зерновых, например на ячмене. Они пишут: «Это зелье – галлюциноген; если его использовать с умом и в определенных обстоятельствах, оно воздействует на внутреннее ухо и может вызвать поразительный чревовещательный эффект». Редактор и переводчик тома «Лёбовской серии», посвященного Гомеровому «Гимну к Деметре», Г. Г. Эвелин-Уайт пишет, что употребление такого напитка (чем бы он там ни был) представляло собой некий «акт причастия» и «один из самых важных ритуалов в Элевсинских мистериях, чтивших скорбящую богиню».

Как напоминает нам Гамильтон в своем стройном и выразительном пересказе мифа, Деметра была одной из тех богинь, которым пришлось страдать. Когда ее дочь пропала, она обыскала всю землю. Ни один из богов не сказал ей, что произошло, потому что именно с согласия Зевса его брат Аид и украл Персефону. Гелиос, бог солнца, видел, что случилось, и, когда он рассказал Деметре о том, где ее дочь, и о том, что все было подстроено братьями, она пришла в такую ярость, что покинула Олимп. И сколько бы ее ни уговаривали вернуться, все было тщетно. Боги напомнили ей, что Аид вообще-то неплохая партия для Коры. Его назвали Аидом в честь того места, где он правит, так же как персонаж у Шекспира зовется, скажем, Глостером, но настоящее имя бога – Плутон, Πλουτων, от πλουτος, что означает «богатство». И он действительно богат: в его царстве множество душ, ушедших в мир иной. Подумайте о нем как о владельце похоронного бюро: даже людям такой профессии нужна жена. К тому же не все браки, заключенные в период с мая по декабрь, оказываются несчастными.

Наконец, видя, что человечество находится на грани вымирания, Зевс согласился вернуть Деметре дочь. И вот тут-то как раз и настал черед граната: отведав еды из подземного царства, девушка была вынуждена возвращаться к Аиду каждый год. Как и ее мать, она тоже страдалица, потому что, хоть она и возвращается на землю с весенними цветами, ее невинности не вернуть.

Кора беззаботна и мила, как дитя. У нее нет ярко выраженного характера, поэтому эпитет, который подобрал для нее Гомер в «Гимне к Деметре», – «тонконогая». Но она была окружена вниманием: в гимне описаны ее подруги, которые в тот день, когда Персефону похитили, собирали вместе с ней цветы на лугу. Ее свежесть пленяет, но и вызывает зависть. Я вспомнила о Коре-Персефоне, когда читала «Энн из Зеленых крыш», книгу Люси Мод Монтгомери. Иногда, оказываясь на травянистой тропе через луг, окаймленной розами, я все еще чувствую, как живо реагирует во мне на весну молодая девушка. Но ведь когда-нибудь девушка должна вырасти, правда?

Возможно, посвященные тоже как-то освежались, прежде чем войти в святилище Деметры в Элевсине. Я спустилась с холма, поросшего соснами, и вышла на финальный отрезок священного пути. В былые времена меня бы окружала толпа греков. Но в тот день кроме меня там была лишь группа туристов из Франции. Я им завидовала, потому что у них был гид, который рассказывал об этих камнях и все объяснял. Я же ничего не смыслила в археологии. Однако вот что я увидела, вооружившись путеводителем: колодец, у которого присела Деметра, когда пришла в Элевсин, был по-прежнему на месте. Широкие, низкие ступеньки вели к пропилеям – переднему двору, а затем поворачивали к холму. Руины утопали в зарослях мака, ракитника и морской лаванды. Справа от меня находилась пещера Аида, настоящий грот в склоне горы. Может, именно здесь Персефона, владычица царства мертвых, вышла, моргая, на весенний свет. В мифе об этом не говорится напрямую, но она, скорее всего, была беременна, ведь ее изнасиловал бог, а боги не дают осечки. (Место, где Аид овладел Корой, находится на Сицилии.) Здесь же стояли храмы Афродиты и Посейдона. Пройдя мимо нескольких залов, в которых продавались сувениры и толпились люди, в самом конце священного пути я нашла сакральное место – Зал посвященных, квадратное пространство с теперь уже отсутствующей крышей; пол его был выложен огромными кусками камня вплоть до того места, где трибуны, похожие на галерку на стадионе, упирались в склон холма.

Так вот где все происходило. По дороге к внутренней части святилища посвященные видели, конечно, не так много бензоколонок или ржавчины, как открылось моему взору. Они, должно быть, шли мимо полей во время жатвы. Павсаний, путешествуя по Элевсину в I веке нашей эры, писал: «Здесь вам показывают гумно Триптолема и алтарь». Триптолем – элевсинский принц, который первым, как говорит Павсаний, посеял зерно. Это было написано почти две тысячи лет назад, но еще двести лет назад, в 1801 году, эта местность по-прежнему оставалась центром поклонения Деметре. В тот год один предприимчивый путешественник из Англии, некий Е. Д. Кларк, исчез с kistophoros – двухтонной статуей, похожей на кариатиду, с корзиной на голове, несмотря на протесты местных жителей. Питер Леви в своих примечаниях к тексту Павсания пишет: «Подбежал бык, несколько раз боднул статую и с ревом убежал». Сокровище Кларка затонуло во время кораблекрушения возле Бичи-Хед в Восточном Суссексе, Англия. В конце концов статую из святилища Деметры все же подняли с морского дна и установили в Кембридже.

За годы, последовавшие за моим паломничеством в Элефсис, я узнала, что в шестидесятых и семидесятых годах, когда Грецией правила хунта «черных полковников», в Саламинском проливе у подножия города, священного для сельского хозяйства, наступил расцвет нефтеочистительных и прочих загрязняющих природу заводов. Элефсис надолго получил репутацию города, разрушенного промышленным развитием. Как будто весь регион был изнасилован, разорен, принесен в жертву – к слову о том, как принять смерть в самый разгар жизни. Полиэтиленовый пакет, конечно, удобен, но неужели оно того стоило – променять святилище богини плодородия на пластик?

«Сон запрещает мне писать, что находится внутри святилища, – продолжает Павсаний, – и что непосвященным не разрешено видеть, о том они и не должны знать». Ранее в Афинах Павсаний посетил Элевсинион – святилище, предположительно посвященное Деметре. Как сообщает древнегреческий путешественник, он хотел было «описать содержимое, но меня остановило то, что я увидел во сне. Я должен вернуться к тому, что не затронет чувств читателя». Похоже, нам так и не удастся узнать о содержании мистерий: след теряется в самом начале римской эпохи.

Одна из самых милых вещей, которые я видела в Элефсисе, – стела, изображающая сидящую женщину с маленькой девочкой у ее ног. Она сидит с прямой спиной, а ребенок доверчиво что-то ей протягивает. В Элефсисе это было единственное произведение искусства, посвященное материнской любви, которой так много в мифе. Когда я уже вернулась домой, я была поражена любовью, которая связывает матерей и дочерей. Я видела своих подруг, которые стали молодыми мамами. Я не помню, чтобы испытывала что-либо подобное, когда сама была ребенком. Может, только с бабушкой, когда она сажала меня к себе на колени и читала вслух – вероятно, оттуда моя любовь к чтению.

На мое раннее детство пришелся довольно мрачный период в жизни нашей семьи. Мама, подобно Деметре, потеряла ребенка. Мальчик по имени Патрик был старше меня на два года. Самого Патрика я не помню, но выросла с мамиными рассказами о том дне, когда он умер, подробными рассказами, повторяемыми снова и снова, ставшими частью семейной мифологии. Стоял март, плохой месяц, через пару недель Патрику должно было исполниться три года. На завтрак был бекон. Мама сказала сыну подождать: она порежет бекон на кусочки, как только покормит меня. Но он не стал ждать – и подавился. Отец тоже был там, сидел за столом и завтракал. Он поднял Патрика, перевернул его вверх тормашками и стал с силой хлопать по спине, чтобы бекон вылетел из горла. (Никто тогда не знал о приеме Геймлиха, теперь же закон обязывает вешать обучающие постеры в каждом ресторане.) На тот момент мой отец сделал все, что мог. Но это не помогло. Мама потом часто описывала, в каком состоянии находился отец. Он никогда не говорил о произошедшем, но по ночам, лежа в постели, давал волю слезам. Все его тело сотрясалось от горя. Он разговаривал с приходским священником и просил у того помощи. Святой отец сказал, что родителям нужен еще один ребенок. Так родился мой младший брат. «Но мое сердце было глухо к нему», – говорила мама. И часто повторяла это прямо в присутствии малыша, который был зачат только для того, чтобы заменить Патрика. (И я еще смела думать, что это мне приходится несладко!) Кто мог выдержать сравнение с широкоплечим мальчиком с каштановыми волосами, в темно-бордовой вельветовой рубашке, с встревоженным выражением лица, который жил на ретушированной фотографии, стоящей в рамке на комоде наших родителей? Вещи, оставшиеся после его похорон, прядь волос и венок, хранились в длинной, плоской коробке в дальнем углу буфета. «Мы никак не могли найти его ботиночки, – сказала мама, – они просто исчезли», поэтому его похоронили без них. По пятницам, отвезя домой бабушку, которая навещала нас каждую неделю, мы стояли на заднем крыльце и смотрели на звезды. Мы спрашивали маму: «Какая из звездочек – Патрик?» И она всегда указывала.

И только спустя много лет я поняла, что чувствую себя виноватой в смерти брата: если бы меня тогда не было за столом во время завтрака, он бы не умер. Все свое детство я пыталась сделать невозможное – утешить мою безутешную маму. Мы обе были без сил и не могли – я учиться, а она учить тому, что связано с бытом, с домом. Я не умела приготовить даже яичницу, не знала, как отстирать пятно на рубашке. К тому моменту, как я поступила в колледж и начала изучать мифологию, я не умела ничего – и при этом упрямо отрицала свое неумение и незнание жизни.

Так вышло, что курс мифологии профессора Цейтлин стал для меня началом освобождения от чувства вины. В своей лекции об Элевсинских мистериях она рассказала, что похищение Коры в одном действии объединяет три этапа, которые проживает женщина: рождение, брак и смерть. Будучи изнасилованной, Кора умирает как дева и рождается как Персефона, владычица подземного царства. В то время я отождествляла себя с Корой: я была девственницей, упивалась сиренью, цветущей вокруг уютных серых домиков нашего общежития. Я была дитя цветов. Студенческий городок стал для меня лугом, на котором Кора играла с подругами, когда Аид внезапно появился из-под земли и забрал ее. До того дня в лекционном зале я боялась взрослеть, боялась обменять свое девичество на жизнь женщины.

Занятия у профессора Цейтлин открыли мне глаза на то, что существуют и другие ролевые модели: я могла быть стервой, охотницей, амазонкой, менадой – одной из безумных последовательниц Диониса. Мифология научила меня тому, что я могла не ограничивать себя ролью девственницы, невесты или матери, ведь на свете много других ролей. Мне не нужно было становиться такой же, как мама. Я могла позволить себе жить.

Теперь же, находясь в Элефсисе, где я собиралась просто хорошо провести время, я вдруг поняла, что все же похожа на свою маму, – и даже была этому рада. Женщины – это некий континуум. Мама, несмотря на свое неизбывное горе, продолжала каждое утро готовить нам завтраки, родила еще одного ребенка, и хотя ни у моего младшего брата, ни у меня так и не появились собственные дети, наш старший брат женат на кукурузной богине (моя невестка из Айовы) и у них двое чудесных сыновей: оба музыканты, одного из них зовут Патриком. Я уехала в Грецию, чтобы быть как можно дальше от своей семьи. Но к тому моменту, когда я решила возвращаться из Элефсиса в Афины, мои родные оказались со мной. На этот раз я, правда, поехала на автобусе.