Глава 2. А как в имени Афина

Мое знакомство с греческой мифологией началось в «Лицее» (не путать со знаменитым Ликеем в Афинах, где прогуливались Аристотель и его ученики, обсуждая философию и красоту, я-то имею в виду кинотеатр на Фултон-роуд в Кливленде, где мы с братьями проводили субботние вечера). «Лицей» был отнюдь не в античном стиле: попкорн в красно-белых полосатых стаканчиках, строгая билетерша, отбиравшая у нас сладости, которые мы втихаря проносили с собой, моторчик под сиденьем, благодаря которому кресло вибрировало – для пущего восторга.

Каждую неделю в «Лицее» показывали программу из двух полнометражных картин: как правило, это был фильм ужасов – «Мумия», «Годзилла», «Тварь из Черной лагуны» – вперемежку с чем-то слегка порнографическим (и очень образовательным). На одном из таких субботних утренних сеансов я впервые увидела циклопа – в фильме «Приключения Одиссея» (1955 год нашей эры) с Кирком Дугласом в роли человека, претерпевающего множество перевоплощений. В некотором смысле это тоже был фильм ужасов, полный чудовищ и фантастических видений: там была ведьма, которая превращала людей в свиней, морские змеи, Энтони Куинн в короткой юбке в обтяжку.

Улисс – это латинское имя Одиссея. Как именно Одиссей стал Улиссом, точно сказать невозможно, равно как и объяснить многие другие вещи, произошедшие между Грецией и Римом. Ученые предполагают, что вместо дельты, то есть звука «д», в имени Одиссей в ионийском диалекте греческого языка первоначально была буква лямбда, в дорийском и эолийском диалектах передающая звук «л». Дельта (Δ) и лямбда (Λ) похожи по форме: крышечка с перекладиной и без нее, но, насколько мне известно, никому и в голову не пришло предположить, что имя Одиссей – это результат древней «опечатки» в имени Улисс. Возможно, оно добралось до Рима в таком виде через Сицилию, традиционное место обитания циклопов.

В Катании, городе у подножия Этны, построенном в основном из полированной черной лавы, в сувенирных магазинах продают керамические статуэтки циклопа. Циклопы, как и титаны, были расой гигантов, неуклюжим прототипом людей. Полифем работал на Этне, выковывая молнии для Зевса. Как рассказывал один мой друг из Катании, некоторые сицилийцы считают, что циклоп и был Этной, которая начала извергаться (как глаз Полифема, когда Одиссей ткнул в него остроконечной палкой) и изрыгать камни, а те, упав в море, образовали Фаральони ди Ачитрецца – живописно разбросанные скалы в заливе Катании. В любом случае можно себе представить, что история о циклопах появилась еще до эпической поэмы. Так эпизод в кинотеатре «Лицей» стал моим первым соприкосновением с миром Гомера. Нет ничего лучше старого доброго циклопа для привлечения внимания.

В фильме, должно быть, появлялась и Афина, ведь что такое «Одиссея» без Афины? Она защитник Улисса, он бы не выжил без нее. Конечно, герой взывает к ней – я не могла не слышать ее имени. Но я не припоминаю, чтобы видела сероглазую богиню Гомера в «Лицее». В нашем доме на книжных полках не было книг по мифологии: ни Булфинча, ни Д’Олэр, ни Эдит Гамильтон – в нашем доме вообще не было книжных полок. Зато у нас были комиксы и читательские билеты, и я с удовольствием проглотила сказки братьев Гримм и «Маленькую Лулу». Я не была вундеркиндом и не могу сказать, что прочла «Илиаду» в четырнадцать лет. Я питала слабость к женским детективам, в частности любила книги о Нэнси Дрю и Трикси Белден. Мне также нравились Эдгар По, Диккенс и Марк Твен, я пыталась читать Готорна (зевота), сэра Вальтера Скотта (храп) и Достоевского (кома). Все, что я знала о греческой мифологии, я почерпнула либо через поп-культуру, либо через писателей, чей родной язык был английский. На первом курсе Лурдской академии, католической школы для девочек, которую я посещала в Кливленде, мы читали «Портрет художника в юности» Джеймса Джойса. Главный урок, который нам следовало вынести из этой книги, по словам сестры Дайен Брански, сводился к следующему: хотя Джойс потерял веру (и уехал из Ирландии), он так и не смог сбежать от Церкви (или из Дублина). И мы тоже не сможем.

Возможно, дух Афины витал над озером Эри, но в то время – в пятидесятые и шестидесятые, когда XX век еще воспринимался как будущее, – моей основной ролевой моделью, как и у большинства девочек, была мама. Она готовила, заправляла постели, подметала пол. Она была выдающейся болтушкой. «У твоей мамы язык хорошо подвешен», – говорили мне. Она мыла посуду и напевала «Увлечение» и «Ты частичка меня». Но, на мой взгляд, в мытье посуды не было ничего такого, о чем можно было бы петь. И хотя ее пример перед глазами был заразителен (и в девять лет я мечтала об игрушечной щетке для чистки ковров), все же я бы вряд ли пошла по ее стопам. Хотя бы потому, что она редко куда-нибудь ходила.

Мужчин в нашей семье было больше, и мне не нравилось быть с ней в одном лагере. Я чувствовала себя насильно привязанной к дому. Помню вкус входной двери, к которой я прижималась языком в отчаянном желании выйти на улицу: обжигающе холодное стекло зимой и горький металлический привкус летом. Я всегда сравнивала свою маму с мамами других девочек и была не против поменяться с ними местами. Монахини дали мне иную ролевую модель, и у меня закралась мысль, что я могу стать популярной в монастыре. Меня привлекала идея сменить имя – это могло бы стать хорошим началом, но беспокоило, что каждый день придется рано вставать (с ударом колокола) и ходить к мессе. Монастырь был запасным вариантом на случай, если я не выйду замуж. А у меня было ощущение, что я никогда не выйду замуж. Однако жизнь монахинь казалась мне такой же ограниченной, как и жизнь моей мамы.

Однажды, когда я училась в шестом классе, на уроке религии нас разделили на группы для работы над проектом «Призвание». Нам раздали брошюры с описанием вариантов: ты вышла замуж, ты стала священником или монахиней, ты так и не встретила свою любовь и осталась одинокой. Меня отнесли к последней группе. Такая судьба не казалась выбором – скорее тем, с чем надо просто смириться. В брошюре подчеркивалось, что, даже если ты не выбирала такой исход, но тебе суждено умереть завтра – трагически, в двенадцатилетнем возрасте, – ты вынужденно будешь одинока. Единственная божественная модель поведения, которую церковь предлагала девушке, был образ Пресвятой Девы Марии.

Думаю, я и сама не осознавала, как Афина стала для меня ролевой моделью. Афина, как и Мария, – дева, parthena, но без парадоксального христианского материнства. Она родилась уже полностью вооруженной, готовой к сражениям, она воительница, появившаяся из головы Зевса. Ее матерью, по мнению большинства, была Метида, одна из титанов, соперников олимпийцев, а значит, Афина принадлежала к знатному роду. Поскольку Метиды не было рядом (неприятно об этом говорить, но Зевс проглотил ее, когда та была беременна), Афине удалось избежать тех конфликтов, которые порой возникают у девочки с мамой. Она прекрасно ладила с женой Зевса, Герой, самой раздражительной из богинь. Зевс никогда не давил на нее, чтобы та поскорее вышла замуж.

Другие женщины и девочки могут выбрать любую другую богиню. Многие предпочитают Артемиду, охотницу; кто-то, кто страстно хочет детей, мог бы идентифицировать себя с Деметрой; великие красавицы выбирают Афродиту. Гера не пользуется популярностью; в римской мифологии, где она известна как Юнона, эта богиня величественна и уверена в себе, но какая стерва! Я правильно выбрала Афину. Если Дева Мария – образец смирения и подчиненности, то Афина олицетворяет собой женщину освобожденную.

Эту богиню ничто не сковывает: у нее нет рядом божества мужского пола, которое надо обхаживать, нет детей, которых надо успокаивать, нет семейных забот, мешающих делать карьеру. Она никому не обязана – Зевс относится к ней с уважением, потакает ее прихотям. Будучи его любимой дочерью, она знает, как найти к нему подход. Он доверяет ее мнению и позволяет ей думать своей головой. Девственность богини, вероятно, стала одной из причин, по которой афиняне выбрали ее покровительницей своего города: она будет ему предана. Согласно мифу об основании греческой столицы, Афина и Посейдон соперничали за получение высших почестей в городе. Афина посадила на Акрополе оливковое дерево, а усилиями Посейдона по склонам холма стала течь соленая вода. Боги сочли, что олива – лучшее подношение из двух, и присудили победу, а вместе с ней и сам город Афине.

Не то чтобы у Афины не было никаких добродетелей, связанных с семейным уютом: она ткачиха и покровительница ремесел, умеет облагораживать все вокруг. Она не богиня плодородия, как Деметра или Артемида, а, скорее, дока в вопросах выживания. Об устойчивости оливкового дерева к болезням и погодным условиям ходят легенды. Если его вырубить или сжечь, пенек даст новые побеги. Афина не просто посадила оливковое дерево – кто-то должен был передать людям и знания о том, как его выращивать и как выжимать из его твердых горьких плодов драгоценную субстанцию. Оливковое масло универсально: его можно использовать везде, от салатов до шампуня, а греки еще и заправляли им масляные лампы. На мой взгляд, Афина подает отличный пример, как можно мудро распоряжаться имеющимися ресурсами.

Кроме того, Афина обладает небывалой для женщины силой. В «Илиаде», когда Зевс позволяет богам на поле боя взяться за оружие наряду с простыми смертными, Афина побеждает Ареса – Ареса, бога войны! Афина может вселять ужас. Она носит голову Медузы на груди, в самом центре своего щита – эгиды. Голова горгоны была подарком Персея, который убил чудище, глядя на отражение в щите: если бы он взглянул ей в глаза, превратился бы в камень. На классических картинах горгона Медуза хитро выглядывает из круглой рамки: змеи вместо волос, клыки, свиное рыло вместо носа. Ее высунутый язык направлен в сторону зрителя, и всем своим видом она как бы говорит: «Не связывайся со мной, слабак».

Афина прямолинейна: она не пытается никого соблазнить или обольстить в надежде добиться своего. Ее мудрость – это форма здравого смысла, которого мне не хватало, поскольку я не развивала его должным образом ни в колледже, ни в аспирантуре. К тому моменту, когда я пришла в «Нью-йоркер», там работали разного рода женщины: веселая девушка на ресепшене, которая снова собиралась в аспирантуру, корректоры всех мастей – усердные, ревностные, скромные, но блистательные, – а также чертовски талантливые журналисты, такие как Полин Кейл и Джанет Малкольм. Когда меня повысили до уровня редактора – работа моей мечты! – и я наконец осталась один на один со словами, у меня случился кризис: я утратила уверенность в себе. Теперь никто не поблагодарит, когда сделаешь что-то правильно, но если сядешь в лужу, то всегда найдутся способы указать на это.

Наш отдел был своеобразным ситом, через которое пропускали все тексты: редактор отфильтровывал все лишнее, не добавляя при этом ничего нового. Я впадала в крайности, стараясь, с одной стороны, делать меньше, а не больше, а с другой – не привлекать к себе внимания, пропуская что-то вопиющее. Мне хотелось писать, и поэтому я почувствовала укол ревности, когда одной из моих коллег-сверстниц удалось разместить собственную историю в рубрике «Разговоры о городе». Редактируя ее текст, я была вынуждена бороться с собой, чтобы ничего не добавить. Однажды вечером я встретила в вестибюле Уильяма Шона, он ждал лифт. «Вы как будто чем-то обеспокоены», – заметил мой главный редактор. Может, в действительности мне было не по себе, потому что предстояло оказаться в одном лифте с мистером Шоном, но в тот момент я сказала ему: не уверена, что когда-нибудь справлюсь со своей работой в редакции. Он пристально посмотрел на меня и заверил, что все придет с опытом.

Оказалось, что Афина – хорошая ролевая модель для редактора. Она не стала бы переживать о том, заденет ли она чувства автора, нравится ли она ему или нет, но и спуску никому не дала бы. Мне нужно было только поверить в чистоту своих мотивов: я занималась всем этим ради языка. Как только я усвоила кредо выпускающего редактора и перешла из отдела редактуры (где нельзя исправлять существенные вещи, даже если знаешь: допущена ошибка) на следующую ступень иерархии, которая меня захватывала больше всего – стала «окейщиком», как их называют в «Нью-йоркере», – я прекратила так сильно переживать. В одном музее меня привлек эстамп с изображением горгоны Медузы, насмешливо высунувшей язык. Я купила этот отпечаток и повесила у себя над рабочим столом.

Афина появляется во второй песне «Одиссеи» в образе Ментора, друга, которому Одиссей доверяет заботу о своем сыне, когда покидает Итаку, отправляясь в Трою. Слово «ментор», означающее «советник» или «наставник», пришло в наш язык напрямую от Гомера, ему тысячи лет. Уильям Шон вел себя как ментор, когда разговаривал со мной в вестибюле и советовал набраться терпения. Иногда все, что тебе требуется, – это совет. Словно капелька йода в стакане воды, он окрашивает ваш взгляд на вещи и помогает увидеть перспективу. В детстве я часто дружила с девочками, у которых была старшая сестра; если бы у меня она была, многое могло бы пойти иначе. Я становилась старше, а мои менторы – всё моложе. Это просто были те, у кого оказывалось больше опыта, чем у меня. Но самое главное – ментор должен выбрать вас сам. Нельзя просто так заставить человека взять над вами шефство.

В «Нью-йоркере» была традиция менторства в отделе редактуры: одна из сотрудниц, редактор с огромным стажем, считала своим долгом выучить следующее поколение, но порой мне казалось, что я пытаюсь маневрировать между Сциллой и Харибдой. Сциллой была Элеанор Гулд, непревзойденный гений, обладавшая выдающимся умом. А Харибдой была Лу Берк, строгая начальница, швырявшая словари точно в голову. За пределами офиса я все больше погружалась в греческий язык. Я нашла очень милую преподавательницу в Барнард-колледже, которая согласилась обучать меня современному греческому. Ее звали Дороти Грегори, и она оказалась моим лучшим учителем.

Дороти была миниатюрной женщиной с темными волосами и карими глазами, с острым подбородком и очень милой архаической улыбкой, как будто ее забавляло что-то, видимое только ей. Она хорошо одевалась: твидовая юбка, шерстяной свитер, пальто с поясом. Она была щедрой на похвалу и часто делала комплименты окружающим. «Вы выглядите как модель», – говорила она (хотя и не мне). «Вы все время так стремительно влетаете в мой кабинет», – заметила она однажды, когда я, запыхавшаяся, только-только с работы, прибежала к ней.

Дороти была с острова Корфу, что находится в Ионическом море, к западу от материковой части Греции. Она жила какое-то время в Мичигане и Индонезии и написала в Колумбийском университете дипломную работу по поэзии Уолта Уитмена. Это важно, потому что из всех американских поэтов Уитмен как никто следует рапсодической традиции, а Дороти очень любила произведения греческого поэта Одиссеаса Элитиса, обладателя Нобелевской премии по литературе, который в духе рапсодии воспевал острова в Эгейском море, все уголки Эллады и греков в целом. Rhapsodos, ῥαψωδος, означает «сшиватель песен» (от ῥαπτω, «сшиваю» и ὠδη, «песнь»). В древние времена так называли человека, исполнявшего эпическую поэзию. В современном греческом языке ῥαϕτης (raftis) означает «портной». Я запомнила это слово и поэтому однажды в Салониках, подойдя к собрату по перу, писателю, пришивавшему пуговицу в холле гостиницы, авторитетно бросила: «О ραϕτης». Есть в слове «рапсодический» ощущение чуда, вызванное связью поэта с тканью повествования.

Дороти проявляла по отношению ко мне бесконечное терпение и была снисходительна к моему желанию выучить этот чрезвычайно сложный язык и однажды станцевать на столе в подражание греку Зорбе.

Греческий был в то время моей терапией, он позволял мне отдыхать от родного языка и воодушевлял меня. Я без неловкости говорила на нем об интимных вещах. Порой я вообще не стеснялась в выражениях и могла довольно вульгарно выражаться на неродном языке. Однажды, например, я рассказывала Дороти о том, как ходила в аптеку с другом Клэнси. Я собиралась купить лекарство от кашля, и фармацевт спросил, нужно ли мне отхаркивающее средство или подавляющее позывы. «“Покашляй для него”, – сказал мне Клэнси. И я это сделала», – выложила я.

Дороти рассмеялась. Греческое слово kano («делать») не используют в качестве замены смыслового глагола, как это принято в английском. А я употребила именно форму прошедшего времени εκανα – так кричат маленькие греки из туалета («Я всё!», «Я сделал!»), когда сходят по-большому.

Изучая язык, нужно так много всего учитывать, чтобы не сказать лишнего.

Я занималась с большим воодушевлением, и мои тетрадки пополнялись новыми выражениями. Дороти рассказала мне немного о современной истории Греции. Так, например, я узнала о Бубулине, женщине, которая командовала флотом во время Войны за независимость 1821 года. Дороти объяснила, как празднуют православную Пасху и как вся семья жарит ягненка на вертеле во дворе. Меня совершенно поразил обычай «биться» сваренными вкрутую яйцами, окрашенными в красный цвет: тот, чье яйцо не разбилось, побеждает. Я спросила Дороти, почему греки красят яйца только в красный, и ее первой реакцией было удивление: а почему мы на Западе красим яйца в скучные пастельные тона, в то время как ярко-красный – самый очевидный выбор. «Красный – цвет крови и цвет радости», – объяснила она.

«Илиаду» я прочитала, еще когда занималась с Дороти, в переводе Роберта Фицджеральда. До этого я предпочитала «Одиссею»: военные истории казались мне слишком суровыми. Я заметила, что каждый раз, когда ахейцы – как Гомер называет греков – должны были умилостивить богов, они приносили им гекатомбу (жертву в виде сотни быков) – предположительно, чтобы боги могли насладиться запахом жареного мяса. Но боги не нуждаются в подобной еде, они питаются амброзией, так что это был лишь повод устроить застолье. Греки делили мясо между всеми присутствующими за столом, по-семейному, как в греческом ресторане, или зажаривали кусочки на вертеле – получался прототип шашлычка сувлаки, название которого является уменьшительным от souvla и означает «маленький шампур». Они совершали жертвенные возлияния богам, прежде чем выпить самим. Я тоже начала практиковать возлияния, окропляя пивом растения в кадках или – к вящему ужасу моих сотрапезников – переливая дорогое вино через перила крыльца в элегантном ресторане под открытым небом. Греки практиковали возлияния, чтобы поблагодарить богов или попросить их о милости. Может, это был только повод выпить, но орошать первым глотком землю или выливать немного вина в море, тем самым предоставляя богам снять первую пробу, стало привычкой, способом выразить свою признательность, прочитать ритуальную молитву перед приемом пищи. (Благослови нас, Господи, и Твои дары, которые мы вкусим от щедрот Твоих через Христа, Господа нашего. Аминь.) Если же вы случайно опрокинете бокал, это даже хорошо: получится спонтанное возлияние. Иногда возлияние скорее просто символический жест, нежели щедрое подношение, например на борту самолета, когда вы смачиваете кончики пальцев в вине и брызгаете на ковровое покрытие, стараясь не запачкать брючину джентльмена, сидящего рядом. Обычно я взываю к милости бога, который кажется мне наиболее подходящим в данной ситуации: к Зевсу во время авиаперелетов; к Гермесу, когда путешествую на машине; к Аполлону, если мне предстоит визит к врачу или не хватает самодисциплины; к Гефесту в случае проблем с двигателем или водопроводными трубами; и всегда, всегда к Афине – за наставлением.

Однажды я, как обычно опаздывая, влетела в кабинет Дороти. Едва я отдышалась, мы приступили к уроку по будущему совершенному времени. Вдруг я почувствовала странное возбуждение. Я посмотрела на Дороти, которая, склонившись над столом, вычерчивала парадигму спряжения в моей тетради (она часто делала записи вместо меня). И в тот момент я поймала себя на мысли, что… Я постоянно влюблялась в учителей-мужчин, но тут я ощутила эротическое влечение к женщине. В комнате было тепло, и мое дыхание участилось. От меня шел пар. Я решила, что это на меня так действует язык: все-таки греческий очень сексуален.

Той весной я впервые отправилась в Грецию. Я составила себе довольно амбициозный маршрут. Изначально планировала путешествовать с острова на остров, подражая Одиссею, но действие «Илиады» разворачивалось на берегах нынешней Турции, и я задумалась о Малой Азии. Ведь Греция простиралась до этих земель на протяжении всей своей истории, а я собиралась искать Гомера в бассейне Эгейского моря! Эд Стрингем учил меня, что Греция смотрит на восток, в сторону Азии, а не на запад, в сторону остальной Европы.

Направляясь на ночном пароме из Пирея на Крит, я встала рано и вышла на палубу, чтобы полюбоваться знаменитыми гомеровскими rhododactylos, «розовыми перстами зари». Я надеялась увидеть великолепное зрелище, приветствующее меня в Средиземном море. Помимо меня на палубе было несколько мужчин, которые курили, облокотившись на перила, и стоявшая на лестнице старуха, одетая в черное и прижимавшая ко рту платок: ее явно укачало. (Греки, как известно, склонны к морской болезни, можно даже сказать, это они ее изобрели. Английское слово nausea – «морская болезнь» – произошло от греческого naus – «корабль».) Было пасмурно, но я оставалась на палубе, дрожа от холода. Я вглядывалась в горизонт и ждала какого-нибудь божественного знака. Когда мы уже подплывали к гавани Ираклиона, один из мужчин предложил мне сигарету. Наконец среди облаков появился розоватый проблеск, который тут же исчез. Вот и все: мне пришлось довольствоваться розовой костяшкой рассвета.

Было кое-что, что ускользнуло от моего понимания во время той поездки и нескольких последующих (а также при чтении Гомера), и поняла я это, уже находясь дома, в Нью-Йорке. Проснувшись однажды утром, я повернулась, чтобы, как обычно, посмотреть в окно: не окрасил ли ранний утренний свет крыши домов розовым. Меня так завораживает эта картина, что я никогда не вешаю шторы на окна спальни. И вдруг я резко села в постели. Слово rhododactylos (от rhodos – «роза» и dactylos – «палец») относится не к появлению тонких розовых пальчиков в восточной части горизонта, а к тому, чего эти пальчики касаются: в первую очередь высоких зданий – водонапорных башен и небоскребов. Вспомните о Мидасе или о ком-то более современном, Голдфингере например: у него ведь не было золотых пальцев, но все, чего он касался, превращалось в золото. Адам Николсон говорит об этом в статье «Почему Гомер важен» (Why Homer Matters) так: «Известно, что у Гомера богиня зари “розоперстая”, но не от ее пальцев самих по себе исходит сияние, а, скорее, от ее прикосновения к верхушкам деревьев и скал».

Во время своей первой поездки я нигде не задерживалась надолго. Это был (и до сих пор есть) мой стиль познания мира: долго ехать куда-то, а потом решить: все, одной дороги уже достаточно, можно уезжать. Я выросла в Кливленде, мой отец, исходя из своего армейского опыта, полученного во время Второй мировой войны, полагал, что одно место похоже на другое и нет смысла ехать куда-то еще, потому что нет никакой разницы. Иными словами, куда бы вы ни отправились, вы берете себя с собой.

Именно поэтому я пулей пронеслась по Эгейскому морю от Крита к Родосу и дальше до Кипра, Самоса, Хиоса и Лесбоса. В те несколько недель, что я путешествовала, за мной постоянно пытались приударить официанты, со мной флиртовал матрос и какой-то младший офицер, а также профессор английского из колледжа. Тогда, на пароме из Пирея, я взяла протянутую мне сигарету и таким образом познакомилась с мужчиной по имени Мими (уменьшительное от Дмитрий), который выращивал помидоры на южном побережье Крита. Он предложил показать мне Кносс, найденные археологами руины дворца Миноса, легендарного царя минойцев – народа, который пережил свой расцвет задолго до Троянской войны (есть версия, что минойская цивилизация возникла еще в 3000 году до нашей эры). С начала 1900 года сэр Артур Эванс занимался раскопками в этой местности и провел спорные, по мнению некоторых экспертов, реставрационные работы, добавив украшения и отреставрировав фрески в стиле современного ему ар-деко. Мими спешно протащил меня по окрестностям и показал лабиринт, ведущий к самому укромному уголку руин. Была ли это та самая пещера Минотавра, чудовищного отпрыска Пасифаи, жены Миноса, который был наполовину человеком, наполовину быком и которого скрыли от глаз в подземном лабиринте, построенном Дедалом? Не успела я обо всем этом как следует подумать, как Мими принялся ласкать меня. Он мне нравился, но я думала, что для развития наших отношений нужно какое-то время. Я бы, может, посетила его томатную ферму, или нам стоило хотя бы пообедать вместе – или посмотреть фильм? – прежде чем заниматься сексом. Я пыталась сказать ему, что все происходит слишком быстро. По-гречески «быстро» будет grίgora. Когда греки хотят подчеркнуть важность какого-то слова, они его повторяют, поэтому я сказала: «Grίgora, grίgora», имея в виду «слишком быстро». Но, как оказалось, мои слова означали «быстрее, быстрее».

Мими не многое мне рассказал о минойской цивилизации, но дал ясное представление о том, что думают мужчины о девушках, путешествующих в одиночестве по Средиземному морю: должно быть, они находятся в поиске мужчины. Всех особей мужского пола – за исключением одного старичка с катарактой – волновало, почему я путешествую одна. Они попросту отказывались верить, что это был мой добровольный выбор. Где же ваш муж? Ужиная в ресторанах в одиночку, я вызывала немалый интерес. Ведь есть – значит общаться, в Греции принято делиться всем, что стоит на столе. Если я хотела оливок, дзадзики, кальмаров и того, что называется χωριατικη σαλατα («деревенский салат»), – довольно обычный заказ, – мне приносили столько, что этого хватило бы на семью из четырех человек. Официанты, преимущественно мужчины, флиртовали, задавали личные вопросы и предлагали частные туры по Акрополю на мотоцикле. Я не могла спокойно присесть на скамейку в общественном месте, не будучи тут же приглашенной на ménage à trois. Я не привыкла получать столько внимания со стороны противоположного пола. Безусловно, мне это льстило, но в то же время и сильно смущало. Было бы проще придумать себе мужа, назвать его Менелай и говорить каждый раз, что мой старик пошел в отель, а то и вовсе позволить греческим мужчинам сделать тщеславное заключение о том, что если мне неинтересен этот конкретный грек, то, должно быть, меня не привлекают мужчины в принципе.

Я любила мужчин, но в тот раз была настроена довольно воинственно. Я намеревалась продолжать свое путешествие в одиночестве и не могла позволить какому-то похотливому помидорному фермеру сбить меня с курса. Конечной целью моих путешествий был Константинополь, или Konstantinoupolis – я настаивала именно на таком названии (Стамбул – это искаженное греческое stin poli, «в город», «в городе», под которым подразумевается город Константина). Я планировала добраться до него через Трою, точнее, ее раскопки возле турецкого местечка Чанаккале. Я шла по следу Гомера. Поскольку «Илиада» и «Одиссея» были записаны на ионическом диалекте греческого языка, их связывают с регионом вокруг острова Лесбос и материковым городом Смирной – Измиром в современной Турции. Оставив Крит, я двинулась в восточную часть Эгейского моря вверх по Додеканесу, от Родоса к Хиосу, перемещаясь на корабликах, которые ходили под греческим флагом в бело-голубую полоску. Затем переправилась на другой берег моря на лодке под турецким флагом (красное полотно с полумесяцем и звездой).

Чем ближе я подходила к Турции, тем меньше становился кораблик. На больших паромах были бары с неплохим ассортиментом напитков: виски, пиво, вино, а на последнем суденышке, между Хиосом и Турцией, уже подавали только узо. Я сидела на палубе, потягивала греческую водку из небольшого стаканчика, разбавив ее льдом и водой, и вглядывалась в море, как вдруг до меня дошло значение гомеровского эпитета «винноцветное» по отношению к нему. Море ведь обычно синее, да? По крайней мере, в солнечный день. Не багровое, как вино. Под облаками море серое или зеленовато-серое. Средиземное море может быть бирюзовым по краям, на мелководье, но в середине оно темно-синее. Существует теория (возможно, в ее основе лежит прилагательное «винноцветный»), что древние греки не различали синий цвет, но я в это не верю. Греки жили в мире голубого. У них были открытое синее море и голубой небосвод, но, может, их глаза были настолько привычны к этому цвету, что смотрели сквозь него: он был для них прозрачным, как воздух. Голубой окружал их повсюду, как вода рыб. Они знали лазурит, самый великолепный из всех камней небесного цвета, и лен с нежными бледно-голубыми цветами. Вот что я поняла, потягивая узо и смотря на Эгейское море: Гомер не утверждал, что море цвета вина. Он, скорее, имел в виду, что море обладает глубиной, которую можно найти на дне бокала с вином, что оно загадочное, завораживающее, сулящее опасность. «Винноцветный» – это качество, а не цвет. Это то, что нас влечет, в чем себя можно потерять.

Чанаккале – город, расположенный ближе всего к древней Трое, вызвал у меня чувство, похожее на разочарование. Я выучила только три слова по-турецки: «вода», «автобус» и «спасибо». Для выражения благодарности турки использовали merci. Туристы же по умолчанию говорили по-немецки. Знание немецкого не раз помогало мне в критической ситуации: Es ist besser wenn ich nicht in dein Zimmer gehe. Будет лучше, если я не пойду к вам в номер.

В Чанаккале меня взял под свое крыло мужчина с маленьким сыном. На все мои вопросы он отвечал «возможно». Возможно было абсолютно все! Может, мои идеи и не всегда были прекрасны, но они были возможны. Он положил мой багаж в свой микроавтобус и повез меня к руинам Трои. Турки ничего не понимали в туристическом бизнесе: там не было ни охранника, ни гида, ни музея, ни брошюры, ни билетной кассы, ни автомата с напитками. Я увидела покрытый пылью участок земли и нечитаемую табличку, на которой сплошной линией либо пунктиром были отмечены несколько напластований, обозначающих различные поселения. Турки построили гигантского деревянного коня, служившего смотровой площадкой. Наверх вела деревянная лестница, и я не преминула подняться: как оказалось, Троя была гораздо дальше от береговой линии, чем я ожидала. Генрих Шлиман, археолог-любитель из Германии, решил, что разгадал подсказки Гомера и знает, где находится древний город. Он отправился туда и начал раскопки. Впрочем, копал он аккурат мимо Трои Приама. Это было в 1870-х годах, еще не существовали ни современные научные методы, ни этика археологии. Действия Шлимана оказались настолько неаккуратными по современным меркам, что, можно сказать, он фактически разгромил Трою.

Меня удивило, что далеко не все верят, что Троянская война действительно была. Ну конечно была! К моменту, когда Гомер и другие начали петь о том, что произошло за несколько сотен лет до них, около 1200 года до нашей эры, те события уже считались дремучей историей. Для меня доказательство реальности Троянской войны кроется в правдоподобных штрихах в «Илиаде». Например, есть два персонажа по имени Аякс. С какой стати Гомеру давать двум героям одинаковые имена? Только если на самом деле существовали два человека с таким именем! Фицджеральд называет одного из них высоким, а другого низким. Еще одна реалистичная деталь: один и тот же персонаж носит попеременно два имени – Парис и Александр. Александром его называют в основном остальные греки и боги, а Парисом – его семья.

Путешествуя самостоятельно, не прибегая к услугам местного гида и не особо хорошо зная язык, я испытала известного рода неудобства. Но они были обратно пропорциональны тому удовлетворению, которое я ощутила, когда все успешно завершилось: наш корабль вошел в гавань, якорная цепь с грохотом опустилась в воду, а я взбежала по трапу. Остальные пассажиры – парочки, семьи с детьми, туристы с рюкзаками – сгрудились на корме, прощаясь с местом, которое они только что посетили. Я же ушла на нос корабля, предвкушая следующий пункт своей программы. Суть путешествия определенно была в движении вперед.

Мой маршрут в той поездке напоминал ураган, пронесшийся над Эгейским морем: через Константинополь, где я почувствовала себя настоящим космополитом, записав в дневнике «Пересекла Дарданеллы», потом по суше в Салоники, где я встретилась с друзьями из Нью-Йорка, с которыми затем мы вместе съездили в Дельфы и на Пелопоннес, откуда я вернулась обратно в Афины. Даже если что-то шло не так, я не унывала. Опоздав на паром в Скиатос на Северных Спорадах (острова, само название которых говорит о том, что они разбросаны по морю), мы целый день провели в дороге, катаясь вокруг горы Пелион, а потом заночевали в Волосе, порту, где высадился Ясон и его аргонавты в поисках золотого руна (еще один хит в кинотеатре «Лицей»). У женщины, торговавшей фруктами, мы купили черешню и мелкие сладкие абрикосы. Она же подарила нам на прощание свежесрезанные гардении из своего сада. Дельфы, где находился храм оракула Аполлона, оказался городом обманщиков и показной греческой непосредственности: я увидела мальчиков, которые безрадостно танцевали в ресторанах за деньги. Но стоило спуститься с Парнаса и оказаться на другой стороне дороги, как все изменилось: охранник из святилища Афины очень тепло и искренне поприветствовал меня. Охраняемые им владения – круглый сводчатый храм, известный в архитектуре как толос, IV века до нашей эры – идеально вписывались в окружающий ландшафт: три восстановленные колонны из серого и белого полосатого мрамора венчал сохранившийся фрагмент крыши. Он научил меня говорить stous Delphous («в Дельфы»): название города мало того что стоит во множественном числе (возможно, в честь его мифических обитателей, людей-дельфинов), так еще и в винительном падеже. Он также дал мне два маленьких камешка размером с ноготь, которые поднял с земли: один гладкий, темно-серого цвета, другой заостренный, с розоватым отливом, как раковина, – талисманы.

По пути из Дельф через Пелопоннес к туристическим местам древних Микен – купольным гробницам, циклопическим стенам и древнему легендарному театру в Эпидавре – мы свернули с шоссе на проселочные дороги. Нас швыряло из стороны в сторону, словно шмелей в цветах гортензии. Пелопоннес – край Геракла, здесь полно мест, которые связаны с его именем: Тиринф, где он родился; Немея, где он убил льва, непробиваемую шкуру которого потом носил как плащ. Наша машина была единственной на узкой дороге с виноградниками по обеим сторонам. Приближаясь к перекрестку, мы надеялись на какой-нибудь знак в обоих смыслах, космическом (от богов, что мы приняли верное решение, свернув с шоссе) и мирском (указатель поворота, который выведет нас к Нафплиону). И вот показался огромный щит, указывающий путь к… древнему городу Клеоны? На каждом перекрестке был указатель на Клеоны. Мы приближались к Аркадии, легендарной пасторальной местности, и Гермес, покровитель путников, казалось, водил нас за нос.

Магия немного рассеялась в Нафплионе, где мы собирались остановиться на ночлег. Владелица небольшой гостиницы – полагаю, горячая поклонница Геры – отказалась предоставить мне комнату с красивым видом, потому что номер был двухместным, а я путешествовала одна. Но я решила не принимать это на свой счет. Ведь все крутятся как могут, пытаясь заработать себе на жизнь, и это всего лишь вопрос экономики: можно разместить одного человека в двухместном номере, но нельзя разместить пару в одноместном. Отказав мне в комнате с видом и сделав ставку на платежеспособную пару (которая не замедлила появиться), хозяйка выжала больше денег из экономики туризма. Все еще рассерженная, я вышла на улицы Нафплиона, в то время как мои друзья направились к морю; но я не могла дуться долго. Мое внимание привлекли диковинные деревья с пурпурными цветами, которых я никогда раньше не видела, – вероятно, жакаранды. Ветви были покрыты воронкообразными цветами, ими же была устлана дорожка, словно подготовленная к торжественной процессии.

Вечером, просматривая за ужином винную карту, мы заказали бутылку местного красного вина. Тогда мы произнесли его название как «немийское», но с тех пор я научилась говорить «немейское», осознавая, что вино сделано из тех самых лоз, мимо которых мы проезжали. Подобное происходило в Греции постоянно: реальный мир с его оборотистыми хозяйками гостиниц и вводящими в заблуждение дорожными знаками вдруг давал трещину, из которой выглядывала греческая мифология. Конечно, в реальном мире приходится платить аренду, но было бы безумием не замечать все те моменты, когда реальность вдруг пересекается с вечностью.

Вместо того чтобы удовлетворить мою страсть к путешествиям, эта поездка разожгла во мне аппетит ко всему греческому. Вернувшись домой, я была полна решимости снова отправиться в Элладу. Я продолжила изучать язык и читать классику. Я была решительно настроена прочитать Гомера в оригинале. Мне так хотелось, чтобы существовал какой-нибудь способ быть гречанкой или, по крайней мере, сойти за нее, просто напитавшись всем, что есть греческого: землей, морем, языком, литературой. Одиссей был для меня героем, мне, как и ему, хотелось, чтобы Афина была на моей стороне. Она как-никак покровительствовала образованию. Может, я могла бы стать гречанкой по духу?

По сравнению с другими жителями Олимпа, атрибуты Афины выделить сложнее всего. Если Одиссей – мастер перевоплощений, то Афина – маскировки. У Гомера она предстает в самых разных обликах: от ментора, старинного друга семьи, или не по годам развитой маленькой девочки, или высокой, статной женщины за воротами свинарни – до ласточки. Она носит эгиду своего отца – козлиную шкуру, обрамленную змеями и дополненную головой Медузы.

Хотя Афина ассоциируется с войной, она предпочитает дипломатию военным действиям, ум – силе, стратегию – прямой атаке, постоянную бдительность – анархии. Она способна и напугать, и вселить надежду. Она и нападающий, и защитник. Афина многого от нас ждет и проявляет в нас лучшее. Она, безусловно, друг Одиссею, а может, и всем нам – тем, кто пытается куда-то доплыть.