Туман сегодня был густым, зимним. Стоило отойти шагов на десять, и предметы позади исчезали в нём. Алина зябко поёжилась, оглянулась воровато. Крайнего дома Озёрного посёлка уже видно не было, т нём00000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000000еперь старшие её точно не заметят. Разве что ментор случайно встретится на пути. Им туман не помеха, они сами и есть туман. Вынырнут неизвестно откуда, уставятся своими прозрачными глазищами…

Все дети боялись менторов, некоторые до дрожи в коленях, до кошмарных снов, называли между собой хозяйками, а чаще – «хоками». Боялись, несмотря на то, что хоки приносили еду, защищали от лесных и озёрных зверей, лечили, заботились. Алина не боялась. Чего их бояться? Придёт время, и она сама станет такой же. Все знают, что дети превращаются в менторов, когда приходит время. Так же, как древесные жучки выползают из личинок. Или почти так же, только выглядит страшнее, – однажды она подсмотрела тайком, младшим не разрешают это видеть. Подошла хока к девушке и – ап! – лишь пар от той пошёл. Но её очередь не скоро настанет. Только через три года Алину переселят в дом взрослых, приведут к ней парня. Парень вольёт своё семя, семя даст плод, она будет носить его в себе, станет толстой и неуклюжей. Затем она родит ребёнка, начнёт кормить молоком из грудей. Ребёнок будет расти, а она – ухаживать за ним и за другими маленькими. Когда малыш научится есть пищу, в неё, может быть, опять вольют мужское семя. Хотя редко кому из девушек разрешали рожать второго. В любом случае, время самой становиться ментором наступит для неё лет через пять-шесть. Очень нескоро!

Алина решительно шагнула с широкой дорожки, выложенной удивительно ровными разноцветными камешками, в подступающий к посёлку лес. Ближний лес был знаком – сколько раз она играла здесь с подругами летом, когда туман редел, отступал в озеро, и солнечные лучи прорывались к земле, скакали весёлыми бликами на влажной траве, листьях, окнах домов, собирались в многоцветную радугу. В ближнем лесу на деревьях росли плоды, иногда вкусные, сладкие, иногда – терпкие и кислые. Но всегда съедобные и необычные, не такие, как пища. Алина знала название всех плодов: маслины, кислицы, орехи. Когда-то давно люди выращивали их для еды, это было тяжело и называлось «работа». Но потом пришли менторы, принесли много хорошей пищи, нужда в работе отпала.

Старшие запрещали есть лесное, говорили, что от него начнёт болеть живот. Это было правдой – у Алины самой болел два раза. Но в отличие от подруг, есть украдкой сорванную во время игр зелень она не перестала. Именно потому, что это было запрещено. Ей нравилось делать то, что запрещено. Особенно если запрет исходил от менторов.

Хоки видели и слышали всё прекрасно, даже мысли, подуманные неосторожно громко. Однако сказать что-то не умели. Вместо этого в каждом доме на стене висел говоритель – плоский квадрат, похожий на окно. Когда менторы хотели что-то сообщить, они появлялись в этом «окне» и разговаривали человеческим голосом, хоть рот оставался закрытым. Соседки Алины пугались, когда говоритель вспыхивал бледно-лиловым светом и на нём возникало белое полупрозрачное лицо. Отскакивали к противоположной стене, сбивались в кучку, как рыбёшки на мелководье. Смотрели благоговейно, открыв рты, старались не пропустить ни единого слова, – и Майка, и задиристая вредина Шейла, и здоровенная, на голову выше сверстниц, Софа, и все остальные. Алина не пугалась. Даже не вздрагивала, когда ментор произносил её имя и причитающееся наказание.

Наказывали её часто. Пока была маленькой – оставляли без сладостей, запирали в тёмной крохотной комнате без единого окошка. Когда выросла, и наказания выросли. Ей запрещали делать то, что больше всего нравилось: купаться, гулять в лесу. А ещё её били. Это было самое жестокое наказание. Наказывали болью менторы всегда сами, не позволяли делать это старшим. Или не доверяли?

Первый раз Алину наказали болью за то, что она пробралась в большое круглое здание, стоящее неподалёку от посёлка. Из него менторы приносили еду, лекарства, одежду и другие необходимые вещи. Детям строго-настрого запрещалось ходить туда. Но ведь интересно, почему хоки умеют делать то, что не могут дети? Или всё-таки могут, если научатся? Увидеть Алина ничего не успела – мигом заблудилась в огромных тёмных помещениях, переполненных странными звуками и ни на что не похожими запахами. Потом её взяли за руки и, не церемонясь, выволокли наружу. Она сразу поняла, что будет наказана. Но так?! Она не верила, когда ей велели идти к Ратуше, где опустился на каменную площадку флайер. Не верила, когда поняла, кто её ждёт – Люсор, самый главный ментор. Но с ней всё-таки сделали это: лёгкий укол в затылок, будто наткнулась на шип злобника, забравшись слишком далеко в заросли. Алина знала – это пока не боль, только предвестник боли. В холодных глазах Люсор не было ничего, кроме равнодушия. Но кончики губ вздрогнули чуть заметной усмешкой. И слова, непонятные, но всё равно страшные, прозвучали в голове девочки: «Прости, но я вынуждена сделать это для твоего блага. Я не знаю, как остановить тебя по-другому, и можно ли тебя вообще остановить. Это последний шанс сохранить тебя для Перехода». Забыв ожидание боли, Алина рванула прочь, к дому. Только бы не ответить! Сжать свои мысли, не выпустить их из головы! Это была её тайна – единственная из детей, она слышала хок без всяких говорителей. Девочка поняла это случайно, полтора года назад. В тот раз они купались в мелком заливе, отделённом от озера песчаной дамбой. Барахтаться как малышня по пояс в воде было скучно, и она незаметно перемахнула барьер. Она успела заплыть довольно далеко, когда из туманной дымки вверху выскочил флайер. Сидевший в нём ментор махал рукой и кричал, требуя немедленно плыть к берегу. Опомнился, включил говоритель. Но девочка услышала слова раньше, у себя в голове. Хоки не были немыми!

Обычно шипы послушания менторы ставили мальчикам. Стоило кому-то из них, заигравшись, сделать запретное – подраться, убежать в лес, снять одежду, – как разряд боли обрушивался на шалуна. Поэтому, вырастая, парни никогда не нарушали Правила. И Алине пришлось понять, каково это – быть под постоянным присмотром. Шип то и дело напоминал о себе болью, иногда слабее, иногда сильней. Но надолго забыть о всевидящих менторах не позволял, учил повиновению.

Она терпела полгода, а сегодня решилась. На рассвете, пока остальные девочки спали сладким утренним сном, она выбралась из постели, взяла давно приготовленные – украденные, как иначе? – инструменты, и заперлась в туалете. Это было самое подходящее помещение: нет говорителя, звукопоглощающая обивка на стенах, а главное – зеркала. Алина аккуратно, чтобы не расколоть, подцепила ножом одно из зеркал, выдрала его из ниши, следом – второе. Поставила их на пол в углу друг напротив друга, сама уселась посередине. Так она видела собственный затылок – замечательно! Схватила в охапку короткие мягкие волосы, примерилась. Чик ножницами – и готово, кожа на затылке оголилась. Вот она, проклятая чёрная точка!

Она набрала полную грудь воздуха, стиснула зубы. Взяла в правую руку нож с остро заточенным кончиком, примерилась. Аккуратно, стараясь не задеть шип, глубоко разрезала кожу. Она приготовилась к первой боли, маленькой. Затылок обожгло, защемило, из-под лезвия выступила алая капля. Алина бросила нож, быстро промокнула кровь салфеткой. Теперь – самое страшное. Решительно вонзила в ранку пинцет, нащупала твёрдое, захватила понадёжней. Зажмурилась, дёрнула, что было силы.

Боль огненным жалом пронзила голову. И тут же отпустила, оставив тупой ноющий след. Не веря, что так легко отделалась, девочка открыла глаза. В пинцете торчала тоненькая иголка в полмизинца длиной. Алина презрительно скривилась, швырнула измазанные кровью инструменты в мусоросборник, прижала к затылку пластырь. Она вновь может делать всё, что захочет. Надолго ли? Как скоро менторы обнаружат, что потеряли над ней контроль? Проверять она не собиралась. За стенами дома, за границей посёлка её ждали лес, неизвестность и свобода.

То, что ближний лес давно закончился, Алина поняла, когда уткнулась в непроходимую стену злобника. Кустарник поднимал усыпанные шипами, твёрдые, будто металлические прутья, ветви выше её головы. Она присела, попыталась протиснуться между ними внизу у самой земли. Тут же острый шип вонзился в плечо, заставив скривиться от боли. Нет, не пролезть, всю кожу оставишь на этих проклятых колючках! Она осторожно попятилась. Убедившись, что угрозы напороться снова нет, выпрямилась. Кустарник тянулся полосой в обе стороны, исчезал в тумане. Постояв в раздумье, она выбрала направление на юг.

День давно начался, туман поредел. Видно было, как вверху, над головой, светится жёлтое размытое пятно солнца. Конечно, в посёлке уже обнаружили пропажу, девочки сказали старшим, те прочёсывают заброшенные дома, ближний лес, залив. Менторам вряд ли осмелились пока сообщить – кому придёт в голову, что шалунья не спряталась, а убежала? Так что время у неё пока есть.

Шип! Алина вздохнула. Не нужно забывать об этой гадкой занозе, которую она выковыряла из головы. Возможно, хоки давно знают об её исчезновении и сейчас летят вдогонку. Возможно, уже кружат над ней. Она задрала голову, но вверху был лишь туман. Всё равно ускорила шаг. Побежала бы, если б могла. Но корявые сучья чернолистов то и дело норовили царапнуть щеку, руку, бедро. Полусгнившие коряги больно впивались в ступни, заставляя поглядывать под ноги, выбирать место для каждого шага. Алина шла и шла, а стена злобника тянулась и тянулась. Потом почва под ногами сделалась сырой, отчётливо запахло влагой. Неужели стена упирается в озеро, и её не обойти? Подумаешь, озеро! Тем лучше, можно перебраться на другую сторону вплавь. Никто в посёлке не умел плавать так, как она. Боялись.

Деревья стали ниже и реже, их стволы у земли покрывал зелёный мох, под ногами захлюпала грязь. Путь перегораживало не озеро, а болото. Следовало идти на север, – подумала она с досадой. Но возвращаться поздно, да и кто сказал, что злобник не тянется сплошной стеной от болота до болота? Алина продолжила путь.

Вскоре ноги начали проваливаться в густую вонючую жижу выше щиколотки, иногда – почти по колено. Зато и кустарник поредел. Ещё немного, и вообще сойдёт на нет. Она пошла дальше, с трудом выдирая ноги из болотной грязи. Было влажно и душно, пот струями лил по лицу, щипал глаза, мешал смотреть вперёд.

Что случилось, Алина поняла не сразу. Прохладная влага коснулась обнажённой кожи, легонько обожгла. Вверху живота расплывался пенящийся зеленоватый сгусток, похожий на огромный плевок. Она видела его на себе, но не ощущала – кожа на груди и животе потеряла чувствительность. А шагах в десяти прямо перед ней из болота торчал буро-зелёный сморщенный мешок с двумя шариками-глазами на тонких усиках. Пузырь! – узнала девочка. Учебные фильмы подробно рассказывали обо всех обитателях долины, но к посёлку ни одна из этих ужасных тварей не приближалась. Решив сбежать, она и не вспомнила, какие опасности могут подстерегать её за крепкими стенами домов.

Онемение добралось до плеч, охватило бёдра. Алина попятилась, но ноги не подчинились. Беспомощно взмахнув руками, она повалилась навзничь в тёплую липкую грязь.

– Помогите! Помогите…

Первый вскрик у неё получился, но вместо второго из горла вырвался слабый писк. Довольно урча, пузырь выдернул себя из болота и медленно пополз к жертве. Ясно, что он собирается делать: проглотить заживо. Помешать этому девочка не могла.

Тварь подползла к её ступням, сжалась и внезапно вывернулась наизнанку, прилепилась скользким липким нутром к ногам. Алине стало мерзко до тошноты. Хотелось закрыть глаза, не видеть, что будет далее. Но веки тоже не слушались! Всё происходило в точности, как в учебном фильме. Только там пузырь заглатывал слепыша, а здесь глотали её.

Медленно, толчками бурый мешок принялся растягиваться, обволакивать тело. Ступни, лодыжки, голени – вот и колени исчезли в его безразмерной утробе. От кончиков пальцев на ногах потянулась приятная тёплая лёгкость. «Что, это уже конец жизни?!» – Алина не хотела верить в такое. Но зеленовато-бурая смерть продолжала упрямо поглощать её.

Резкий противный свист ударил в уши. Огромная тень рухнула сверху, вонзилась в лицо, грудь, живот. Шлейфокрыл! Очень голодный, раз решил отобрать чужую добычу. Маленькие острые когти вмиг распороли кожу, разорвали мышцы живота, добираясь до внутренностей. Десяток проворных лапок-щупальцев потянули сочащиеся кровью лохмотья в прикрытую бахромой ротовую щель.

Это было ещё противней, чем пузырь! И несравнимо больнее, если бы не онемевшее тело. Алина поняла, что целиком её не проглотят. Её разорвут пополам прежде, чем она умрёт.

Шлейфокрыл рассерженно завизжал. К запахам болота и собственной крови примешались новые: на миг – весенней свежести, затем – сожжённой шкуры. Шлейфокрыл визжал, махал гигантскими крыльями, не желая расставаться с добычей. Наконец взлетел, ринулся на кого-то. Вспыхнула беззвучная молния, тварь отскочила, попыталась снова атаковать. Повалилась на землю, судорожно хлопая крылом. Следующая вспышка заставила её затихнуть.

Но пузырь отступать не собирался. Едва соперник исчез, он вновь дёрнулся, спеша заглотить добычу. Он обтянул ноги Алины до самого паха.

Болото, чахлые чёрно-зелёные деревья, туман, обожжённая туша шлейфокрыла, – картинка, плавно покачиваясь, уплывала, становилась блеклой, почти неразличимой на фоне проступающего сквозь неё яркого лилового света. Свет притягивал, звал. С безнадёжным отчаянием Алина закричала: «Не надо! Я не хочу умирать!» Беззвучно, в собственных мыслях закричала.

Этот спор сидел в голове Найгиль как заноза, возвращался снова и снова. Последний их с Моджаль спор:

«Найгиль, я устала от постоянного движенья по кругу. Я теряю способность ощущать. Я знаю наперёд всё, что могу услышать, увидеть, почувствовать. Я хочу остановиться. Мне нужно остановиться!»

«Но это же бегство от бессмертия! Бегство от того, о чём мы мечтали».

«Это ведь только на время. Я вернусь, обещаю! Передохну и вернусь. Вечность – это слишком долго для человека».

Она поднялась на самую вершину холма, на плоскую каменистую площадку. Внизу под обрывом тихо журчал ручей, невидимый сейчас за плотным покрывалом тумана. И лес, тянущийся во все стороны сколько хватало глаз, утопал в молочном море. Холм казался маленьким островком, затерянным в призрачном океане. Белёсая пелена тумана внизу и белёсая пелена туч над головой. Лишь на востоке у самого горизонта пробивалась небесная синь и далёкие горные вершины поблёскивали шапками первого снега.

Сегодня ровно пятьсот восемьдесят пять лет с того дня, как они с Моджаль получили бессмертие. До сих пор сохранилась память об удивительной, сказочной лёгкости того дня. Пятьсот восемьдесят пять лет. Не круглая дата. Они и полутысячелетний юбилей пропустили. Вечность – это слишком долго для человека.

Переход прошёл не так, как Найгиль себе представляла, но первые пол столетия думать об этом было некогда. Уничтоженный город, разрушенный посёлок и полторы тысячи детей, вмиг осиротевших, оставшихся на их попечении. Требовалось срочно, не мешкая создавать новый мир, разрабатывать правила жизни в нём.

Потом стало легче. Быт детей наладился, бессмертные сделались для них воспитателями, учителями, наставниками. Менторами. Верно ли они поступили, строя такие отношения? Тогда Найгиль верила, что да. Заставила себя верить в это, потому что ничего другого не оставалось.

Следующее два столетия были эпохой эйфории. Кажется, сбывалось то, о чём они мечтали, и новый мир получился именно таким, как хотелось, – миром любви и счастья. Бессмертные наслаждались властью над собственным телом и окружающим миром, каждый день приносил новые открытие, каждое «завтра» было желанным и счастливым. Не требовалось тратить время на зубрёжку – любые знания приобретались легко и быстро копированием друг у друга или в нейросети института. Как много они успели за эти двести лет! Они изучали долину, ставшую их домом, вели исследования в психологии и биологии, химии и физике, искали ответы на вопросы философии и педагогики, писали музыку для астрала и слагали менто-поэмы. За двести лет они увеличили информ-хранилище озёрного института втрое. Они стояли на пороге золотого века… тогда Найгиль верила в это. Новый мир был так похож на тот, о котором она мечтала, что заставлять себя верить почти не требовалось.

Прошло ещё сто лет. Бессмертные наслаждались жизнью, наслаждались тем, что знали и умели. Учились ловить малейшие оттенки ощущений и переживаний, жить медленно, неторопливо, не заботясь о времени. Его ведь было бесконечно много.

И ещё столетие минуло. Дни, месяцы, годы слились в непрерывный поток, а вечность всё продолжалась. Бессмертные не могли остановиться даже на несколько минут. Отключить сознание было не сложно, но без контроля физическое тело теряло стабильность, распадалось и вырывало ментал из забытья. Бессмертным не требовался сон, и они не умели спать. А Найгиль не позволяла себе заметить изменения, происходящие с ними.

Кто знает, что ждало их мир дальше, но Ивибиль неожиданно нашла лазейку в потоке вечности. После нескольких десятилетий экспериментов её лаборатория синтезировала фиксатор – коктейль из органики, способный к простейшей самоорганизации. Если добавлять его взвесь к туману в момент, когда формируется гидротело, то начинали расти жидкие кристаллы, способные удержать форму без ментального контроля. Подземные хранилища биофабрики они превратили в заполненную фиксатором Усыпальницу – место, где бессмертные наконец-то могли отдохнуть от вечности, погрузиться в дрёму. Вне герметично закупоренной Усыпальницы использовать фиксатор было рискованно – взаимодействуя с кислородом, кристаллы из жидких делались аморфными. Физическое тело ссыхалось в тонкую эластичную плёнку, соответствие между оболочками нарушалось, информационный канал блокировался. Но это казалось несущественной мелочью.

Эксперименты подруги Найгиль восприняла как чудачество, навеянное избытком свободного времени. Но возможность окунуться в сладкие грёзы оказалась странно притягательной. Ивибиль первой взялась испытать своё детище. Отправилась в Усыпальницу на месяц, может быть на год, и не вернулась. А за последующее столетие по крайней мере треть бессмертных последовали её примеру. И Найгиль поняла, что слишком долго – непозволительно долго! – она верила в чудо. Построенный мир был не таким, о каком они мечтали. Он оказался тем, чем только и мог оказаться.

Когда-то в прошлой жизни она пыталась представить вечность и не могла. Вечность выглядела невообразимо огромной, бесконечной. Теперь Найгиль знала – это не так. Для человека вечность имела придел, для каждого – свой собственный. Большинству тех, кто первыми шагнул в новый мир, хватило половины тысячелетия. Дети, рождённые в долине, не ведавшие страданий и боли, едва выдерживали два столетия. Они знали всё о себе и своём доме, они умели всё, о чём могли помыслить – во всяком случае, думали, что знают и умеют – и бездумно наслаждались жизнью, любовью и счастьем. Их личности оказывались слишком слабенькими, чтобы противостоять матрице. Они всё больше и больше походили на астральные клоны своей праматери-Богини.

Одна за другой прекратили существование научно-исследовательские группы и лаборатории, когда-то достигнутые вершины музыки и поэзии обернулись застывшими эталонами. Давным-давно не пополнялось информ-хранилище института. Люсор в одиночку продолжала возиться с его нейросетью, пыталась исправить модель, разрабатывала новые матрицы, примеривала их на себя, анализировала изменения. И всё дальше уходила от жившей когда-то Люды Сорокиной.

И Найгиль исследовала происходящее. Но ей для построения моделей не нужна была древняя нейросеть. В долине появился куда более мощный инструмент для анализа. Ментотела бессмертных, покоящихся в Усыпальнице, соприкасались, входили в резонанс, объединялись. Найгиль научилась использовать этот над-интеллект благодаря Ивибиль, служившей ей каналом связи. Использовала и изучала одновременно.

Да, мир бессмертных был миром любви и счастья. Он захлёбывался в этой искусственно привитой любви и даровом, непрошеном счастье. Он почти утонул в них. И люди – живые люди – оказались вдруг полуразумными «личинками», а обладающие несоизмеримо огромными знаниями бессмертные перестали быть людьми. Усыпальница превратилась в квинтэссенцию этого тупика. Ведь не только общий ментал возник в ней. Созданные по образу и подобию астральные тела соединялись ещё быстрее. Сотни тысяч лет удовольствия – сразу. Пока что бессмертные не ведали об искусе ожидающего их наслаждении, в Усыпальницу отправлялись не алчущие, а пресытившиеся. Но пройдёт столетие или два, и они неминуемо узнают. «Бессмертная» жизнь тогда будет длиться лишь годы, а то и месяцы. А что станет с детьми, инфантильными, ничего не умеющими? Обитатели долины сожрут их. Человеческая цивилизация на Альбионе выродится в замкнутый на себя, переваривающий давнишние ощущения мирок Усыпальницы. Сколько простоят его стены, как долго механизмы будут автоматически поддерживать насыщенность фиксатора? Тысячу лет? Две? Затем отлаженная система разрушится, плотные тела бессмертных затвердеют, не позволяя ни жить, ни умереть. Ад длиною в вечность – вот что они подарили людям.

Найгиль опустилась на плоский камень, нависающий над обрывом, отключила зрение, слух, другие внешние рецепторы. Сосредоточилась. «Ивибиль, я могу говорить с тобой?» – она терпеливо ждала, когда подруга очнётся от дрёмы. И вздрогнула – так неожиданно чётко и громко прозвучал крик в голове: «Я не хочу умирать!»

Кто это был? Никто из бессмертных не станет кричать так. Кто-то из детей? Откуда им взяться за три сотни километров от жилья? Мысли детей слишком слабы и невнятны, их трудно расслышать даже вблизи, не то, что на таком расстоянии. Найгиль просканировала источник ментограммы. Он был далеко, в окрестностях Озёрного посёлка. Что там случилось? Не вставая, не открывая глаз, она прыгнула туда.

Опоры флайера утопали в болотной жиже. Бессмертная – через секунду Найгиль вспомнила её имя, Виноль, – стояла в трёх шагах от машины, сжимала в руках бластер.

– Что случилось? – требовательно спросила у неё Найгиль.

– Девочка сбежала из посёлка. Я её догнала, но поздно.

Она кивнула на серо-багровый тюк, наполовину утонувший в болоте. Нет, это был не тюк. Неподвижное человеческое тело, от пяток до талии обтянутое поблёскивающей слизью плёнкой пузыря, а от талии до глаз изодранное в кровавые клочья.

– Она умерла? – Найгиль нахмурилась.

– Практически да. Жаль, что мы её потеряли, но ничего не поделаешь. Люсор говорит – этого следовало ожидать, естественная выбраковка материала. Она нам столько забот доставила! Даже зонд пришлось вживлять.

– Как же она сбежала с зондом так далеко?

– Она его вырвала. Сама, без наркоза. Очень странный ребёнок. Может, и хорошо, что она не дожила до Перехода?

Пузырь судорожно дёрнулся, сделал очередной глоток. Веки девочки едва заметно дрогнули.

– Повезло, что пузырь первым напал, а потом шлейфокрыл. Не страдала, – сообщила Виноль.

– Ты что, позволишь проглотить её?

– Почему бы и нет? Ей всё равно не выжить, а желудочная слизь пузыря содержит наркотические вещества. Зачем лишать ребёнка последнего удовольствия? – Она подошла ближе к телу девочки: – Не бойся, глупышка, боли больше не будет. Всё страшное для тебя позади. Всё для тебя позади.

– Я не хочу умирать… жить… – беззвучно всхлипнула та.

Виноль отшатнулась, недоумённо посмотрела на Найгиль.

– Она что, услышала меня? Нет, невозможно. Совпадение.

Совпадение? Найгиль наклонилась, всматриваясь в стекленеющие глаза. Осторожно прикоснулась к гаснущему ментополю:

– Девочка, ты слышишь меня?

– Вытащите меня… пожалуйста…

Нет, не совпадение. Чудо! На которое она не надеялась, и упускать которое не собиралась.

Найгиль выпрямилась, обернулась к Виноль:

– Дай сюда!

Решительно отобрала у той оружие, приложила ствол к коже пузыря, нажала спуск.

– Что ты делаешь?! Хочешь добить её? – изумилась Виноль. – Ты отрезаешь ей ноги!

– Ноги – дело наживное. И я забираю твой флайер.

Найгиль подхватила тело девочки на руки, понесла к машине. Виноль бросилась следом:

– Ты хочешь реанимировать её? Она уже не станет полноценным человеком, ей не пройти Переход! И Люсор говорит…

– К чёрту Переход! И к чёрту вашу «великую богиню»!