Глава двадцать третья

Наши сыновья вернулись, завершив работу, истрепанные ветром, но сухие. Дождь и гроза бушевали над морем. Пока остальные ели, я поднялась на самую высокую гору, ощутила над собой заклятие. От бухты к бухте простиралось оно, от желтых песков до иззубренных скал. И в своих жилах я чувствовала его стальную тяжесть, которую так долго несла. Афина, несомненно, проверила его на прочность. Прощупала со всех краев в поисках щели. Но оно выдержит.

Дома я вновь застала Пенелопу у станка. Она оглянулась:

– Погода, кажется, переменилась. И море, наверное, успокоилось. Не хочешь ли поучиться плавать, Телегон?

Чего угодно ожидала я после нашей беседы, но не этого. Однако возражений придумать не успела. Телегон чуть кубок не опрокинул – с таким рвением вскочил. Я слышала, как, проходя через сад, он рассказывал Пенелопе о моих растениях. С каких это пор ему известно, где граб, а где болиголов? Но Телегон указал на тот и другой и назвал их свойства.

Рядом со мной бесшумно возник Телемах.

– Они как будто мать и сын, – заметил он.

Я думала о том же самом, но ощутила приступ гнева, когда он озвучил мою мысль. Ничего не ответила и вышла в сад. Опустилась на колени между грядок, принялась дергать сорняки.

Удивительно, но Телемах последовал за мной.

– Я не против помогать твоему сыну, но уж будем честны: свинарник, который ты починить просила, не первый год без дела стоит. Может, поручишь мне что-нибудь и вправду нужное?

Усевшись на пятки, я внимательно его оглядела.

– Нечасто царские особы работы просят.

– Подданные, как видно, предоставили мне свободное время. Твой остров прекрасен, но я с ума сойду, если день за днем придется сидеть тут без дела.

– Что же ты умеешь?

– Что полагается. Рыбачить, охотиться. Коз пасти, которых у тебя нет. Строить и вырезать. Лодку твоего сына починить могу.

– С ней что-то не так?

– Руль неповоротливый и ненадежный, парус совсем короткий, мачта слишком длинная. На всякой большой волне эта лодка как корова переваливается.

– Мне она такой плохой не показалась.

– Как первый опыт она, конечно, впечатляет. Поражаюсь, однако, что мы не утонули по пути.

– Я заколдовала ее, чтоб не тонула. А когда это ты кораблестроителем стал?

– Я ведь с Итаки, – только и сказал он.

– Ну? Может, мне еще о чем-нибудь следует знать?

Он был серьезен, словно целитель, осмотревший больного.

– У овец шерсть совсем свалялась, весной будет не остричь. Три стола в зале неустойчивы, и плиты садовой дорожки шатаются. Под карнизом два птичьих гнезда, а то и больше.

Я и изумилась, и оскорбилась.

– Что-нибудь еще?

– Я не все осмотрел.

– Утром можете починить лодку вместе с Телегоном. Ну а сейчас начнем с овец.

Он был прав – шерсть у овец свалялась, к тому же за сырую зиму они измазались в грязи по самые загривки. Я вынесла щетку и большой таз, наполненный зельем.

Телемах его рассмотрел:

– Как это действует?

– Счищает грязь, не обдирая шерсть.

Телемах свое дело знал и приступил к нему толково. Овцы у меня были ручные, но он и сам умел их задобрить и усмирить. Клал руку им на спины и без труда направлял куда нужно.

– Ты не в первый раз это делаешь, – заметила я.

– Разумеется. Отлично моет! Что это такое?

– Чертополох, полынь, сельдерей, сера. И волшебство.

– А!

Я взялась за стригальный нож, стала срезать приставший к шерсти репейник. Телемах спросил, какой мои овцы породы и как я их развожу. Поинтересовался, колдовством я их приручаю или собственным воздействием. Стоило Телемаху заняться делом, и обычная его неловкая скованность пропала. Вскоре он уже рассказывал, какие глупости совершал, бывало, выпасая коз, а я смеялась. Не заметила даже, как солнце опустилось за море, и вздрогнула, когда рядом возникли Телегон и Пенелопа. Мы с Телемахом поднялись, вытирая грязные руки, и я почувствовала, как пристально она глядит на нас.

– Идем, – сказала я. – Вы, наверное, проголодались.

* * *

В тот вечер Пенелопа вновь рано встала из-за стола. Может, она делает это со значением, думала я, однако усталость ее не казалась притворной. Она ведь скорбит по-прежнему, напомнила я себе. И все мы. Однако сыну моему плавание пошло на пользу, а может, внимание Пенелопы. Он раскраснелся от ветра и хотел побеседовать. Не об отце – эта боль была еще слишком сильна, а о том, что Телегон полюбил прежде всего, – о героических преданиях. На Итаке, как видно, жил аэд, умевший рассказывать такие истории, и Телегон хотел услышать от Телемаха, как этот аэд их излагал. Телемах заговорил: о Беллерофонте и Персее, Тантале и Атланте. Опять он занял деревянное кресло, а я – серебряное. Телегон привалился к лежавшей на полу волчице. Переводя взгляд с одного на другого, я испытывала странное чувство, почти как в хмельном бреду. Они правда здесь всего два дня? Казалось, гораздо дольше. Я не привыкла так много находиться в обществе, так много говорить. Расскажи еще что-нибудь, просил мой сын снова и снова, и Телемах не отказывал. Волосы его разметались от ветра, пока мы работали на улице, отсвет очажного пламени упал на щеку. Хотя Телемаха столь многое делало старше своих лет, ее приятная округлость казалась почти мальчишеской. Рассказывал он неумело, о чем предупреждал уже, но тем больше мне почему-то нравилось его слушать, смотреть, как он с обычной своей серьезностью описывает золотые яблоки и летающих коней. Комната была тепла, вино вкусно. И тело мое размягчилось, словно воск. Я подалась вперед:

– Скажи, ваш аэд говорил когда-нибудь о Пасифае, царице Крита?

– Матери Минотавра, – подхватил Телемах. – Конечно. Она всегда упоминается в сказании о Тесее.

– Кто-нибудь рассказывал, что с ней сталось после кончины Миноса? Она бессмертна, так, может, все еще правит там?

Телемах нахмурился. Не от досады – с таким же лицом он изучал раствор, приготовленный мной для мытья овец. Ясно было: он распутывает нити родословных. Дочь солнца – так называли Пасифаю. Наконец он все понял, я это увидела.

– Нет. Род Миноса и Пасифаи не правит больше. Сейчас на Крите царствует некий Левк, отнявший трон у Идоменея – внука Пасифаи. Согласно рассказу, который слышал я, после смерти Миноса она вернулась во дворцы богов и живет там в почете.

– В чей именно дворец?

– Об этом аэд не сказал.

Мною овладела головокружительная беспечность.

– Океана, скорее всего. Нашего деда. Опять, наверное, всех нимф держит в страхе, как когда-то. Я видела рождение Минотавра. И помогла посадить его в клетку.

Телегон разинул рот:

– Ты в родстве с царицей Пасифаей? И видела Минотавра? Почему никогда не говорила?

– Ты не спрашивал.

– Мама! Ты непременно должна все мне рассказать. Ты была знакома с Миносом? И с Дедалом?

– А как, ты думаешь, ко мне попал его станок?

– Откуда мне знать! Я думал, он, ну знаешь…

Телегон неопределенно взмахнул рукой.

Телемах смотрел на меня пристально.

– Нет. Я знала этого человека.

– Что еще ты от меня утаила? – допытывался Телегон. – Минотавр, Тригон, а кроме них? Химера? Немейский лев? Цербер, Сцилла?

Я улыбалась, видя его возмущение и круглые глаза, и не заметила, как обрушился удар. Где мой сын услышал ее имя? От Гермеса? На Итаке? Не имеет значения. Холодное острие копья проворачивалось во внутренностях. О чем я только думала? Прошлое мое не игра, не приключенческий рассказ. А уродливые обломки, выброшенные штормом на берег, чтобы гнить там. Оно не лучше, чем Одиссеево.

– Я сказала все, что собиралась. Не спрашивай об этом больше.

Я встала и удалилась от их ошеломленных лиц. Пошла к себе, легла в постель. Ни львов, ни волков здесь не было, все ночевали в комнате сына. Откуда-то сверху следила за нами сверкающим взглядом Афина. Ждала случая метнуть копье в мое слабое место.

– Жди-жди, – сказала я в темноту.

И заснула, хоть уверена была, что не смогу.

* * *

Проснулась с ясной головой, полная решимости. Накануне вечером я устала и выпила больше обычного, но теперь вновь обрела равновесие. Я накрыла на стол. Заметила, как поглядывает на меня, ожидая новой вспышки, вышедший к завтраку Телегон. Но я была милой. И думала: чему он так удивляется? Я умею быть милой.

Телемах помалкивал, а после завтрака повел брата лодку чинить.

– Можно мне опять сесть за твой станок?

Сегодня Пенелопа надела другое платье. Изящнее первого, выцветшее до бледно-кремового оттенка. Оно красиво оттеняло ее смугловатую кожу.

– Можно.

Я хотела уже пойти в кухню, хотя обычно резала травы за длинным столом у очага, но потом подумала: зачем это мне ущемлять себя? Принесла ножи, миски и прочее. Заклятие, защищавшее Телегона, не нужно было обновлять еще полмесяца, поэтому травами я занималась лишь ради удовольствия – сушила, толкла, делала вытяжки, чтобы использовать потом.

Не думала, что мы разговоримся. Окажись Одиссей на нашем месте, стал бы и дальше, наверное, хитрить да скрытничать – просто для развлечения. Но, так долго прожив в одиночестве, мы обе, видно, научились ценить откровенную беседу.

Свет косо падал в окно, обтекал наши босые ноги. Я спросила ее о Елене, и Пенелопа рассказала, как они вместе росли, купались в спартанских реках, играли во дворце ее дяди Тиндарея. Мы поговорили о ткачестве и лучших породах овец. Я поблагодарила ее за предложение научить Телегона плавать. Она сказала, что делала это с радостью. Телегон напомнил ей двоюродного брата Кастора – своей страстностью, добрым нравом и умением всех вокруг успокоить.

– Одиссей притягивал к себе жизнь, – заметила она. – А Телегон спешит за ней и формируется по пути, как река, пробивающая русло.

Я и выразить не могла, как польстило мне, что она хвалит сына.

– Знала бы ты его ребенком! Такого безумного создания свет не видывал. Хоть я-то, признаться, оказалась еще безумней. Думала, матерью быть легко, пока ею не стала.

– Дочь Елены такой же родилась, – сказала Пенелопа. – Гермиона. Пять лет кричала, а выросла – милее не придумаешь. Я беспокоилась, что Телемах не кричал почти. Очень уж рано послушным стал. Всегда любопытно было, чем второй ребенок от него отличался бы. Но когда Одиссей вернулся домой, мое время, как видно, уже прошло.

Голос Пенелопы звучал сухо. Верной назовут ее позже в поэмах. Преданной, честной и благоразумной. Так покорно, невыразительно говорила она о себе самой. Пенелопа могла бы выйти замуж снова, родить еще ребенка, пока Одиссея не было, облегчить себе жизнь. Но она любила его неистово и никого другого не приняла бы.

Я сняла с потолочной балки подвешенный пучок тысячелистника.

– Что из него делают?

– Заживляющие мази. Тысячелистник останавливает кровь.

– Можно посмотреть? Ни разу не видела, как колдуют.

Эти слова польстили мне не меньше, чем похвала Телегону. Я освободила место у стола. Пенелопа была угодливым слушателем, осторожно задавала вопросы, пока я перечисляла составляющие и объясняла их назначение. Она попросила показать травы, с помощью которых я превращала людей в свиней. Я положила горсть сухих листьев ей на ладонь.

– Я ведь не превращусь сейчас в свиноматку, правда?

– Для этого нужно проглотить их и произнести могущественные слова. Только растения, рожденные из крови богов, являют свою волшебную силу без заклинаний. И нужно быть колдуньей, я полагаю.

– Богиней.

– Нет. Моя племянница была смертной, а чары накладывала не слабее моих.

– Твоя племянница. Не Медея ли?

Странно было столько лет спустя слышать это имя.

– Ты ее знаешь?

– Знаю из песен аэдов да представлений, что дают при дворе.

– Я бы послушала.

Она говорила, а деревья за окном потрескивали на ветру. Медея и впрямь ускользнула от Ээта. Добралась с Ясоном до Иолка, родила ему двух сыновей, но к колдовству ее он питал отвращение, а народ его презирал Медею. Прошло время, и Ясон захотел взять в жены другую – милую, всеми любимую местную царевну. Медея это мудрое решение одобрила и послала невесте дары – венок и плащ собственной работы. Надев их, девушка сгорела заживо. После Медея приволокла своих детей к алтарю и, поклявшись, что Ясону они не достанутся, перерезала им горло. Потом призвала запряженных в колесницу драконов, чтоб отвезли ее обратно в Колхиду, и больше Медею не видели.

Над изложением, без сомнения, поработали, но я и теперь помнила сияющее, пронзительное лицо Медеи. И верила: она на все пойдет, но не проиграет.

– Когда-то я ее предупреждала, что брак этот бедой закончится. Вижу, что оказалась права, но радости в том нет.

– И редко бывает, – сказала Пенелопа тихо. Наверное, она думала об убитых детях. Я тоже думала о них. И о колеснице с драконами, принадлежавшей, разумеется, моему брату. Невероятным казалось, что Медея вернулась к нему после всего случившегося между ними. Однако я видела в этом смысл. Мой брат хотел наследника, а Медея была похожа на Ээта больше кого бы то ни было. Она росла и воспитывалась на его жестокости и в конце концов не смогла перемениться, как видно.

Я полила тысячелистник медом, добавила пчелиный воск для густоты. Воздух был мускусно-сладок и едок от трав.

– Так что же делает тебя колдуньей? – спросила Пенелопа. – Если не божественная природа?

– Точно не знаю. Раньше я думала, это передается по наследству, но Телегон чарами не владеет. Я пришла к выводу, что главное тут – воля.

Она кивнула. Объяснять не было нужды. Мы обе знали, что есть воля.

* * *

В тот день Пенелопа с Телегоном опять ушли на море. Я предполагала, что после вчерашней моей резкости Телемах будет держаться подальше. Но он пришел, застал меня за травами.

– Я думал заняться столами.

Я наблюдала за ним, растирая листья чемерицы. Он взял бечевку для замеров и чашу, которую наполнил водой до отметины.

– Что ты делаешь?

– Проверяю, ровный ли пол. Все дело-то в ножках – они немного разной длины. Но это легко исправить.

Я смотрела, как он работает напильником, вновь и вновь замеряет куском бечевки ножки столов. Спросила, где он сломал нос.

– Плавал с закрытыми глазами. Получил тогда урок.

Закончив, он вышел во двор – подправить плиты садовой дорожки. Я отправилась следом, принялась полоть, хотя огород в том едва ли нуждался. Заговорили о пчелах, я сказала, что их на острове мало и мне всегда хотелось больше. Он спросил, умею ли я приручать пчел подобно прочим существам.

– Нет. Я их окуриваю, как и все остальные.

– Один улей, кажется, переполнен, – заметил Телемах. – Разделю его весной, если хочешь.

Я сказала “хочу” и стала смотреть, как он ровняет землю, вычищая лишнюю.

– Здесь с крыши течет. После дождя плиты опять зашатаются.

– Так уж все устроено. Наладишь что-нибудь, оно испортится, и ты налаживаешь снова.

– Терпеливый у тебя нрав.

– Отец говорил, это скука. Овец стричь, очаг чистить, косточки вынимать из оливок. Из любопытства он хотел всему этому научиться, но делать это постоянно, потому что надо, не хотел.

Правда. Одиссей предпочитал задачу, которую нужно один раз выполнить: разграбить город, победить чудовище, проникнуть в неприступную крепость.

– Наверное, ты унаследовал это от матери.

Он не поднял глаз, но, кажется, напрягся.

– Как она? Ты ведь с ней беседуешь.

– Ей тебя не хватает.

– Ей известно, где я.

Гнев проступил на его лице, отчетливый, беспримесный. Есть в нем какая-то чистота, подумалось мне. Я не о той чистоте говорю, что имеют в виду поэты, – добродетели, которую порушат в конце повествования или, наоборот, станут защищать любой ценой. И не говорю, что Телемах был глуп или наивен. Я хочу сказать, он состоял лишь из себя самого и никакая муть не засоряла его подобно всем остальным. Его мысли, чувства и действия образовывали прямую линию. Неудивительно, что Телемах так озадачивал отца. Тот во всем искал скрытый смысл, кинжал во тьме. А Телемах свой клинок не прятал.

* * *

Странные это были дни. Афина топором висела над нашими головами, но она уже шестнадцать лет висела, и падать в обморок от страха теперь я не собиралась. Каждое утро Телегон уводил брата гулять по острову. Пенелопа пряла или ткала, а я обрабатывала травы. К тому времени я успела отвести сына в сторонку и рассказать, что узнала – об испортившемся на Итаке характере Одиссея, о его подозрительности и гневливости, – и видела, как день за днем это действует на него. Телегон скорбел по-прежнему, но чувство вины уже отпускало, и лицо его повеселело вновь. Общество Пенелопы и Телемаха еще больше шло ему на пользу. Во внимании их он нежился, как львы мои – в солнечных пятнах. С болью осознала я, до чего ему все эти годы не хватало семьи.

Пенелопа с Телемахом по-прежнему между собой не разговаривали. Хрупкость разделявшего их пространства ощущалась час за часом, ужин за ужином. Нелепо, думала я, почему бы каждому не признаться в своих ошибках и огорчениях и не покончить с этим? Но они были словно два яйца и боялись друг друга расколоть.

Днем Телемах всегда, кажется, находил занятие поближе ко мне, и мы беседовали до тех пор, пока солнце не соприкасалось с морем. Когда я заходила в дом накрыть стол к обеду, он шел следом. Если работы хватало для двоих, помогал. Если нет, садился у очага и вырезал фигурки из дерева – быка, птицу, кита, выскакивающего из воды. Его кропотливые, аккуратно-расчетливые руки восхищали меня. Колдуном он не был, но характер имел подходящий. Хотя я сказала, что пол моется сам, Телемах всегда подметал за собой опилки и стружку.

Непривычно было иметь столь верного товарища. Живя вдвоем, мы с Телегоном чаще всего избегали друг друга, а нимфы мои больше походили на призраков – мелькали на краю поля зрения. Но даже такое присутствие обычно утомляло меня, докучало, привлекая внимание, и в конце концов я, не выдержав, уходила бродить по острову в одиночестве. Однако свойственные Телемаху сдержанность и спокойная уверенность делали его общительным и при этом ненавязчивым. Львицу мою – вот кого он больше всех мне напоминал. То же несгибаемое достоинство, тот же твердый взгляд с усмешкой в глубине. И то же приземленное изящество, с которым он, подобно львице, преследовал собственные цели, в то время как я преследую свои.

– Чему смеешься? – спросил он.

Я покачала головой.

Шел, наверное, шестой день с тех пор, как они прибыли. Он вырезал оливу – придавал форму скрученному стволу, старательно высекая острием ножа каждый сучок, каждое отверстие.

– Скучаешь по Итаке?

Телемах задумался.

– Скучаю по своим знакомым. И сожалею, что не вижу, как козы мои котятся. – Он помолчал. – Я, наверное, был бы неплохим царем.

– Телемах Справедливый, – сказала я.

Он улыбнулся:

– Так называют того, кто настолько скучен, что ничего лучше для него не придумаешь.

– Ты был бы хорошим царем, я тоже так считаю. И наверное, еще способен стать. У людей короткая память. Может, однажды ты вернешься во славе как долгожданный наследник и принесешь Итаке процветание, она ведь по праву рождения твоя.

– Звучит неплохо. Но что я стану делать в этих залах, где мой отец да женихи обитали когда-то? На каждом шагу – воспоминания, от которых я хотел бы избавиться.

– Тяжело тебе, наверное, быть рядом с Телегоном.

Он наморщил лоб:

– Почему это?

– Он так похож на твоего отца.

Телемах рассмеялся:

– О чем ты говоришь? Телегон – просто слепок с тебя. Я не только о его лице. У него твои жесты, твоя походка. Твоя манера говорить и даже голос.

– Так говоришь, будто это проклятие.

– Вовсе не проклятие.

Взгляды наши скрестились в воздухе. Где-то далеко мои руки чистили гранаты к обеду. Методично рассекая кожуру, обнажали белую решетчатую сердцевину. Внутри алели в восковых ячейках сочные зерна. Пересохшие губы жгло слегка. С ним наедине я давно уже за собой наблюдала. Необычно это было – отмечать, как лицо мое принимает разные выражения, как сходят слова с языка. Так часто я погружалась в жизнь по самые локти, металась туда-сюда, порывисто ее расплескивая. Это новое чувство овладело мной незаметно, как далекая дремота, почти истома. Не в первый раз уже смотрел он на меня так красноречиво. Но что в том проку? Мой сын приходился ему братом. Его отец делил со мной постель. А сам он причитался Афине. И даже если не знал об этом, я-то знала.

* * *

За окном сменилось время года. Небо распахнуло объятия, и земля поднялась ему навстречу. Свет хлынул сверху, облил нас позолотой. Море запаздывало лишь слегка. За завтраком Телегон хлопнул брата по спине:

– Через пару дней можно выводить лодку в бухту.

Я ощутила быстрый взгляд Пенелопы. Далеко ли простирается заклятие?

Я не знала. Куда-то за буруны, но до какой именно волны, я не могла ответить. И сказала:

– Не забывай, Телегон, напоследок всегда бывает сильный шторм. Переждите его.

Будто в ответ раздался стук в дверь.

В наступившей затем тишине Телегон прошептал:

– Волки не выли.

– Нет.

Я не взглянула на Пенелопу предостерегающе – глупа она, если не догадалась сама. Приняв божественное обличье, охладившее и укрепившее меня, я пошла открывать.

Все те же черные глаза, все то же лицо совершенной красоты. Я услышала, как ахнул сын, ощутила ледяную неподвижность за спиной.

– Дочь Гелиоса, могу я войти?

– Нет.

Он приподнял бровь:

– Мое послание касается одного из твоих гостей.

Я чувствовала, как скребется под ребрами страх, но говорила ровно:

– Они тебя и отсюда услышат.

– Ну хорошо.

Он засиял. Ленцы в голосе, ухмылки как не бывало. Передо мной стоял бог и посланник богов, могущественный и неотвратимый.

– Телемах, царевич Итаки, я пришел по поручению великой богини Афины, которая желает говорить с тобой. И требует, чтобы мешающее ей попасть на остров заклятие колдунья Цирцея ослабила.

– Требует, – повторила я. – Любопытное слово в устах той, что пыталась убить моего сына. И кто скажет, не попытается ли снова?

– Ей вовсе нет дела до твоего сына. – Гермес оставил свое величие. Вновь заговорил непринужденно: – А если ты не образумишься на этот счет – это ее слова, разумеется, – она готова принести клятву, которая оградит его. Ей нужен Телемах, и никто другой. Ему пора принять наследство. – Гермес посмотрел мимо меня, на сидевших за столом. – Ты слышишь, царевич?

Телемах не поднял глаз:

– Слышу. Польщен посланием и посланником. Но я на этом острове гость. И должен дождаться слова хозяйки.

Гермес чуть склонил набок голову, взглянул на меня пристально:

– Ну, хозяйка?

Пенелопа вставала за моей спиной, словно луна в осеннем небе. Она просила дать ей время уладить все с Телемахом и пока еще этого не сделала. Как горьки теперь ее думы, я могла себе представить.

– Я сделаю это. Но чтобы снять действующее заклятие, придется потрудиться. Через три дня она сможет сюда попасть.

– Хочешь, чтоб я предложил дочери Зевса подождать три дня?

– Они уже полмесяца здесь. Ей следовало прислать тебя пораньше, если уж она спешит. Можешь передать, что это мои слова.

Изумление мелькнуло в его глазах. Было время, я питалась этим взглядом – когда изголодалась и считала такие крохи пиршеством.

– Передам, не сомневайся.

Мы выдохнули в оставшуюся после него пустоту. Пенелопа встретилась со мной глазами.

– Благодарю тебя.

А затем повернулась к Телемаху.

– Сын! – Впервые я услышала, как она обращается к нему напрямую. – Слишком долго я заставила тебя ждать. Прогуляешься со мной?