Глава двадцать четвертая

Они спускались по тропинке к берегу, а мы смотрели им вслед. Телемах, похоже, не оправился еще от потрясения, и это было вполне естественно. Он избран Афиной и может помириться с матерью – то и другое выяснилось в одно мгновение. Я хотела сказать ему что-нибудь перед уходом, но слов не нашлось.

Телегон толкнул меня под локоть:

– Что Гермес имел в виду под наследством Телемаха?

Я покачала головой. Только сегодня утром увидела я зеленые почки – первые этой весной. Афина точно выбрала время. Явилась, как только поняла, что сможет вывести Телемаха в море.

– Не знал, что заклятие снимается три дня. Разве ты не можешь применить этот… как его? Моли?

Я повернулась к нему:

– Ты же знаешь, заклятия управляются моей волей. Стоит мне ее ослабить – они рухнут в тот же миг. Так что нет, три дня это не займет.

Он нахмурился:

– Ты солгала Гермесу? А Афина не разгневается, если узнает?

Его наивность до сих пор меня порой пугала.

– Я не собираюсь ей об этом сообщать. Телегон, мы с богами имеем дело. Свои секреты нужно держать при себе, а то все потеряешь.

– Ты сделала так, чтобы дать им время поговорить, – сказал он. – Пенелопе с Телемахом.

Молод он был, но не глуп.

– Вроде того.

Он постукивал пальцем по ставню. Львы не шевелились – шумы, порождаемые его неугомонностью, были им хорошо известны.

– Увидим мы их снова? Если они покинут остров?

– Ты увидишь, наверное.

Если Телегон и заметил мою поправку, то ничего не сказал.

Грудь моя слегка вздымалась. Так давно не говорила я с Гермесом – и забыла уже, сколь непросто выдержать этот проницательный, всевидящий взгляд.

– Думаешь, Афина попытается меня убить? – спросил Телегон.

– Афине придется принести клятву, прежде чем явиться сюда, и клятва свяжет ее. А в случае чего у меня есть копье.

Я заняла руки повседневной работой – тарелками, стиркой, прополкой. А когда стало смеркаться, собрала корзину с едой и послала Телегона разыскивать Пенелопу с Телемахом.

– Не задерживайся, – предупредила я. – Им нужно побыть одним.

Он покраснел:

– Я не дурачок.

Я вздохнула:

– Знаю.

Пока его не было, я ходила из угла в угол. И не могла объяснить себе, почему так мучительно напряжена. Я ведь знала, что он уйдет. Знала с самого начала.

Пенелопа вернулась, когда взошла луна.

– Благодарю тебя, – сказала она. – Жизнь сложнее ткацкого станка. Что сплел – одним рывком не распутаешь. Но первый шаг я, кажется, сделала. Стоит ли признаваться, что мне приятно было видеть, как ты осадила Гермеса?

– Я тоже должна кое в чем признаться. Не жалею, что заставила Афину изводиться три дня.

Пенелопа улыбнулась:

– Благодарю тебя. Еще раз.

Телегон сидел у очага, оперял стрелы, но и с несколькими едва управился. Он, как и я, был неспокоен, шаркал по каменному полу, глядел в окно на пустую садовую дорожку, будто ждал, что Гермес появится снова. Я мыла столы, и без того чистые. Переставляла горшки с зельями туда-сюда. Черный траурный плащ Пенелопы свисал со станка, почти готовый. Я могла бы сесть за него, поработать немного, но перемена руки отразится на ткани.

– Пойду прогуляюсь, – сказала я Телегону.

И вышла, прежде чем он успел ответить.

Ноги понесли меня к знакомой маленькой лощине под сенью дубов и олив. Ветви здесь давали хорошую тень, трава росла мягкая. И можно было слушать поющих над головой ночных птиц.

Он сидел на поваленном дереве – силуэт во тьме.

– Не потревожу тебя?

– Нет.

Я села рядом. Чуть влажная трава холодила ноги. Вдалеке кричали совы, не насытившиеся еще после скудной зимы.

– Мать рассказала мне, что ты для нас сделала. И сейчас, и прежде. Благодарю тебя.

– Рада, если это пошло на пользу.

Он слабо кивнул:

– Она, как всегда, мили на три вперед все видела.

Над нами, дробя луну на осколки, качались ветви.

– Готов встретиться с сероокой богиней?

– А кто готов?

– Ты хотя бы ее уже видел. Когда она прекратила распрю между твоим отцом и родичами женихов.

– Я видел ее много раз. В детстве она часто являлась мне. Но в собственном обличье – никогда. Я замечал нечто особенное в окружающих. Ну, знаешь… Прохожий, дающий уж очень подробный совет. Старый друг семьи, у которого глаза во тьме светятся. В воздухе пахло железом и маслянистыми оливками. Я произносил ее имя, и небо сверкало как начищенное серебро. Все мои огорчения – заусенец на пальце, подначки женихов – меркли. С ней я чувствовал себя героем из песен, готовым укрощать огнедышащих быков и сеять драконьи зубы.

Сова кружила на бесшумных крыльях. Острая тоска в его голосе, как колокол, звенела в тиши.

– А после возвращения отца я больше ее не видел. Я долго ждал. Жертвовал ей овец. Вглядывался в каждого прохожего. Не странно ли, что замешкался вон тот пастух? Не слишком ли этот моряк интересуется моими соображениями?

Во тьме он издал звук, отчасти похожий на смех.

– Догадываешься, наверное, что люди меня за это не любили – сначала уставлюсь на них, потом отвернусь с разочарованным видом.

– Знаешь, что она тебе уготовила?

– Почем знать, с богами-то?

Сказал будто бы с укором. Опять эта непреодолимая пропасть между смертным и божеством.

– Ты, несомненно, получишь власть и богатство. И вероятно – возможность стать Телемахом Справедливым.

Он вперил глаза в лесной сумрак. Едва взглянул на меня с тех пор, как я пришла. Что бы там между нами ни возникло – теперь развеялось словно дым на ветру. Мысли его, устремленные в грядущее, были с Афиной. Это случится, я знала, и удивлялась другому – как больно мне, что случилось это так быстро.

Я поспешно заговорила:

– Ты непременно должен взять лодку. Она заколдована от кораблекрушения, тебе известно. Может, это и не нужно, раз Афина тебе помогает, но зато ты сможешь отправиться сразу, как соберешься. Телегон возражать не будет.

Он молчал так долго, что я уж подумала: не услышал. Но наконец сказал:

– Щедрое предложение, благодарю тебя. А после твой остров вновь станет только твоим.

Я слышала, как трещат кусты. Слышала море вдали, у берега, и исчезающий в его беспрестанном плеске звук наших дыханий.

– Да. Только моим.

* * *

В последующие дни я его не замечала, будто он обеденный стол. Пенелопа смотрела на меня пристально, но и с ней я не говорила. Они много времени теперь проводили вдвоем – чинили сломанное. Смотреть на это мне не хотелось. Я повела Телегона к морю, чтобы он показал мне, как плавает. Его крепкие, мускулистые плечи четко рассекали воду. Он выглядел старше шестнадцати – взрослый мужчина. Дети богов всегда входят в силу быстрее смертных. Я понимала: ему будет их не хватать. Но я найду для него что-нибудь другое. Помогу ему забыть. Некоторые люди подобны созвездиям, скажу я ему, которые соприкасаются с землей лишь на время.

Я накрыла им ужин, взяла плащ и вышла во тьму. Устремилась к высочайшим пикам и чащам, куда смертные не смогут за мной последовать. Но, устремившись, тут же над собой посмеялась. И кто из них, интересно, собирается бежать за тобой? Разум мой прокручивал истории, скрытые от Одиссея, – про Ээта, Сциллу и все остальное. Я не хотела, чтобы мое прошлое превратилось в забаву, пищу для безжалостного Одиссеева ума. Но кто еще принял бы это прошлое без осуждения, всю безобразность его, все ошибки? Я упустила случай рассказать, а теперь уж поздно.

Я легла в постель. И до зари снилось мне копье с хвостом Тригона вместо наконечника.

* * *

Утром третьего дня Пенелопа тронула меня за рукав. Она выткала черный плащ. В нем лицо ее будто вытянулось, а кожа потускнела.

– Я знаю, что о многом прошу, но будешь ли ты присутствовать при нашем с Афиной разговоре?

– Буду. И Телегон тоже. Хочу все выяснить и покончить с этим. Устала я от игр.

Все мои слова теперь, как эти, скрежетали на зубах. Я зашагала к вершине. Камни здесь потемнели – шестнадцать лет лились на них мои зелья. Я протянула руку, потерла пальцем изъязвленные пятна. Столько раз я сюда приходила. Столько времени здесь провела. Я закрыла глаза, ощутила над собой заклятие, хрупкое как стекло. И разрешила ему пасть.

Раздалось чуть слышное “дзинь”, будто лопнула перетянутая тетива. Я ждала, что многолетний груз спадет с моих плеч, но вместо этого ощутила, как накатывает беспросветная усталость. Вытянула руку, однако не нашла опоры, лишь пустоту. Я пошатнулась, колени задрожали. Но не время было поддаваться слабости. Мы беззащитны. Афина мчит стрелой к моему острову, как орлица, падает камнем с небес. Сделав над собой усилие, я стала спускаться с горы. Ноги цеплялись за каждый корень, лодыжки подворачивались на камнях. Дыхание ослабло, утратило глубину. Я открыла дверь. Три испуганных лица вскинулись ко мне. Телегон поднялся:

– Мама?

Я оттолкнула его. Небо мое обнажено, и каждый миг опасен. Копье – вот что мне нужно было. Ухватив за корявое древко, я выдернула его из угла, в котором хранила, вдохнула сладкий запах яда. И в голове, кажется, слегка прояснилось. Против этого не пойдет и Афина.

С копьем в руке я вышла в зал, встала у очага. Они неуверенно последовали за мной. Предупреждать о чем-то времени не было. Тело Афины молнией врезалось в пространство, и воздух засеребрился. Нагрудный щит ее пылал, словно только что отлитый. Гребень шлема ощетинился на нас с высоты.

Глаза Афины остановились на мне. Голос ее был темен, как руда.

– Я говорила: ты пожалеешь, если он останется жив.

– Ты ошибалась.

– Всегда ты дерзишь, титанида.

Резко, будто желая ранить меня метким взглядом, она перевела глаза на Телемаха. Он стоял на коленях, Пенелопа рядом.

– Сын Одиссея, – заговорила Афина. Голос ее стал другим, зазолотился. – Зевс предсказал, что на западе возникнет новая империя. Эней бежал туда с оставшимися троянцами, и я хочу, чтобы ахейцы стали им противовесом и сдерживали их. Те земли плодородны и изобильны, увешаны плодами всех сортов, поля и леса кишат зверьем. Ты построишь там богатый город, возведешь крепкие стены, утвердишь законы, дабы остановить волны варваров. Ты породишь великий народ, который будет править в грядущих столетиях. Я собрала надежных людей со всех наших земель и отправила в плавание. Они прибудут сегодня и увезут тебя навстречу твоему будущему.

Все вокруг пылало в ослепительных вспышках ее видений. И Телемах пылал. Плечи его словно раздались, налились мощью руки и ноги. Даже голос стал ниже.

– Мудрая сероокая богиня, – сказал он, – из всех смертных я удостоен чести. Милости, какой ни один человек не заслуживает.

Она улыбнулась, будто храмовая змея над чашей со сливками.

– Корабль придет за тобой на закате. Готовься.

Это был сигнал Телемаху подняться. Явить величие, дарованное Афиной, воздеть его как блещущий штандарт. Но он стоял на коленях, не шевелясь.

– Боюсь, я твоих даров не достоин.

Я нахмурилась. Зачем он так уж пресмыкается? Неразумно это. Пора поблагодарить ее и покончить с этим, пока она не нашла повода для обиды.

Она заговорила с легким раздражением:

– Твои слабости мне известны. Они не важны, ведь я буду рядом и поддержу твое копье. Однажды я уже привела тебя к победе – над женихами. И приведу снова.

– Ты присматривала за мной, – сказал Телемах. – Благодарю тебя за это. Но согласиться не могу.

Гробовая тишина повисла в комнате.

– Что ты хочешь сказать? – Слова ее обжигали.

– Я думал. Думал три дня. И понял, что не склонен воевать с троянцами и создавать империи. Я стремлюсь к другой жизни.

У меня пересохло в горле. Что делает этот глупец? Последним, кто отверг Афину, был Парис, троянский царевич. Он предпочел Афродиту и теперь мертв, а город его обращен в пепел.

Глаза ее, как два сверла, буравили воздух.

– Не склонен? Как это понимать? Другой бог предложил тебе что-нибудь получше?

– Нет.

– Что тогда?

Телемах выдержал ее взгляд.

– Я не желаю такой жизни.

– Пенелопа! – Сказала – как плетью ударила. – Поговори с сыном.

Лицо Пенелопы склонилось к полу.

– Я говорила, богиня. Но он встал на свой путь. Ты ведь знаешь, в роду его отца все упрямые.

– Упрямые в свершениях! – Афина отрубала слова, как птицам головы. – В хитроумии. Это что, вырождение? – Она крутнулась обратно к Телемаху. – Второй раз предлагать не буду. Если упорствуешь в своей глупости, отказываешь мне, блеска моего не увидишь больше. Молить станешь – не приду.

– Понимаю, – ответил Телемах.

Его невозмутимость, видно, взбесила Афину.

– Ни песен о тебе не сложат. Ни преданий. Понимаешь ли это? Ты будешь жить в безвестности. История не сохранит твоего имени. Ты останешься никем.

Слова ее били как молот по наковальне. Он поддастся, думала я. Непременно поддастся. Славы, какую описала Афина, жаждут все смертные. Ведь только так они могут обрести бессмертие.

– Я выбираю этот удел, – ответил Телемах.

Ошеломление явственно просвечивало на ее холодном, прекрасном лице. Сколько раз за вечность свою слышала она “нет”? Этого слова Афина не могла осознать. Она похожа была на орлицу, которая, спикировав на кролика, неожиданно плюхнулась в грязь.

– Глупец, – выплюнула она. – Скажи спасибо, что не убила тебя на этом самом месте. Щажу тебя из любви к твоему отцу, но покровительствовать больше не стану.

Лучи славы, освещавшие Телемаха, померкли. Он словно съежился, стал серым, узловатым, точно кора оливы. Я потрясена была не меньше Афины. Что он наделал? И, захваченная этими мыслями, не увидела, к чему все идет, пока не стало слишком поздно.

– Телегон! – Афина метнула к нему серебристый взгляд. Голос ее опять изменился – металл, звучавший в нем, стал филигранью. – Ты слышал, что я предложила брату. То же предлагаю теперь тебе. Отправишься в плавание, станешь моим оплотом в Италии?

Я будто сорвалась со скалы. Я падала в пустоту, и ухватиться было не за что.

– Сын! – воскликнула я. – Не отвечай!

Молниеносная, как выстрел, обратилась она ко мне:

– Опять ты смеешь препятствовать? Чего тебе еще, колдунья? Я поклялась, что не причиню ему вреда. Я преподношу ему дар, за который люди душу готовы продать. Всю жизнь его будешь стреноженным держать, как увечного коня?

– Не нужен он тебе, – сказала я. – Он убил Одиссея.

– Одиссей сам себя убил. – Слова ее, как лезвие косы, со свистом рассекли пространство. – Он сбился с пути.

– Это ты его сбила.

Ярость задымилась в глазах Афины. Как будет выглядеть острие ее копья, раздирая в кровь мою глотку, – такую мысль я в них прочла.

– Я бы сделала его богом, – сказала она. – Равным. Но в конце концов он оказался слабаком.

Вот и все извинение, другого от богов не дождешься. Оскалив зубы, я взрезала воздух острием собственного копья.

– Моего сына ты не получишь. Я не отдам его без боя.

Рядом раздался тихий голос:

– Мама! Можно мне сказать?

Я разбивалась вдребезги. Я знала, что увижу, взглянув на него, – страстную надежду и мольбу. Он хотел уйти. Всегда хотел, с тех пор как родился и я взяла его на руки. Я позволила Пенелопе остаться на острове, чтобы она не потеряла сына. А взамен теряю своего.

– Я грезил об этом, – продолжил он. – О золотых полях, непрерывно простирающихся до горизонта. О садах, мерцающих реках, плодящихся стадах. И думал, что вижу Итаку.

Он старался говорить мягко, сдерживая затоплявший его восторг. Я вспомнила Икара, который умер, получив свободу. А Телегон умрет – не получив. Умрет не плоть его и не скоро. Но все прелестное в нем увянет и отпадет.

Он взял меня за руку. Как делают герои поэм. Но разве нашу жизнь нельзя назвать песней? Этот рефрен мы повторяли так часто.

– Это рискованно, я знаю, но ты научила меня осторожности. Я на это способен, мама. Я этого хочу.

Я ощущала себя серым пространством, заполненным пустотой. Что тут скажешь? Одному из нас придется горевать. И я не допущу, чтобы горевал он.

– Сын мой, тебе решать.

Радость его прорвалась, хлынула волной. Я отвернулась, не в силах на это смотреть. И подумала: Афина довольна, наверное. Наконец-то отомстила мне.

– Готовься к приходу корабля, – сказала она. – Он прибудет днем. Другого я не пришлю.

* * *

Свет поблек, опять стал просто солнечным. Пенелопа с Телемахом отошли в сторону. Телегон обнял меня, как с детства не обнимал. Как никогда, наверное, не обнимал. Запомни это, говорила я себе. Его широкие плечи, изгиб спины и теплое дыхание. Но разум мой был выжжен и выметен ветром.

– Мама? Разве ты не можешь за меня порадоваться?

Нет, хотела крикнуть я ему. Нет, не могу. С чего мне радоваться? Мало того, что я отпускаю тебя? Но я не хотела, чтобы напоследок Телегон видел меня такой – матерью, которая вопит и причитает, будто он умер, тогда как он преисполнен жизнью, долгой и многообещающей.

– Радуюсь, – сказала я через силу.

И повела Телегона в его комнату. Помогла собрать вещи, набивая сундуки всевозможными лекарствами – от ран и головной боли, от чумы, бессонницы и даже для родов, услышав о которых он покраснел.

– Ты станешь основателем династии, – сказала я. – Как тут без наследников.

Я отдала ему всю теплую одежду, какая была, хотя на дворе стояла весна и приближалось лето. Велела взять с собой Арктурос, которая полюбила его еще волчонком. Я навязывала ему амулеты, окутывала чарами. Громоздила друг на друга сокровища – золото, серебро, тончайшее шитье, ведь лучше всего новый царь преуспеет, если найдет чем удивить.

К этой минуте он уже отрезвел.

– Что, если у меня не получится?

Я представила себе земли, обрисованные Афиной. Покатые холмы, где теснятся отяжелевшие от плодов сады и нивы, великолепную цитадель, которую возведет мой сын. Восседая на высоком троне в залитом солнцем зале, он станет вершить суд, мужчины и женщины потянутся со всего света, чтобы преклонить перед ним колени. Из него выйдет хороший правитель. Справедливый и добросердечный. И ничем он не будет снедаем, в отличие от своего отца. Телегон никогда не жаждал славы, жаждал лишь жизни.

– У тебя получится.

– Ты ведь не думаешь, что она хочет мне навредить?

Теперь он забеспокоился – теперь, когда уже слишком поздно. Ему ведь только шестнадцать, он совсем новичок в этом мире.

– Нет, – ответила я. – Не думаю. Она ценит твое происхождение, а со временем оценит и тебя самого. Афина надежнее Гермеса, хотя назвать постоянным никого из богов нельзя. Нужно быть независимым, не забывай.

– Не забуду. – Он посмотрел мне в глаза. – Ты не сердишься?

– Нет.

Гнева-то и не было никогда, лишь страх и печаль. Ведь боги могли использовать его против меня.

Стук в дверь. За ней – Телемах, в руках что-то длинное, обернутое шерстяной тканью.

– Простите за вторжение. – Моего взгляда он избегал. Сверток протянул сыну. – Это тебе.

Телегон развернул ткань. Гладкая деревянная дуга с зауженными, насеченными концами. Вокруг нее аккуратно смотана тетива. Телегон погладил обтянутую кожей рукоять:

– Красивый.

– Он принадлежал нашему отцу, – сказал Телемах.

Телегон, пораженный, поднял на него глаза. Я увидела тень былой скорби, пробежавшую по его лицу.

– Не могу, брат. Я и так уже забрал твой город.

– Город моим вовсе не был. Как и это. С тем и другим ты, полагаю, справишься лучше.

Казалось, я стою где-то далеко-далеко. Впервые я увидела так отчетливо годы, их разделявшие. Моего пылкого сына и этого мужчину, который предпочел остаться никем.

Мы отнесли багаж Телегона на берег. Телемах и Пенелопа попрощались с ним и отошли. Я ждала, стоя рядом с сыном, но он едва ли это замечал. Ведь глаза его отыскали горизонт – шов, соединявший воды с небом.

Корабль вошел в гавань. Большой, борта в свежей смоле и краске, новенький, сияющий парус. Команда работала слаженно, деловито. Бороды моряков были подстрижены, точеные тела крепки. Они спустили трап и в нетерпении столпились у поручня.

Телегон шагнул им навстречу. Широкоплечий, стоял он, сияя в солнечных лучах. Шедшая за ним по пятам Арктурос пыхтела рядом. На плече его висел натянутый отцовский лук.

– Я Телегон Ээйский, – воскликнул он, – сын великого героя и богини, еще более великой. Сама сероокая Афина привела вас сюда, так добро пожаловать.

Моряки упали на колени. Я думала, что не вынесу этого. Схвачу его и никуда не отпущу. Но я лишь обняла его в последний раз, прижала крепко, будто хотела впечатать в себя. А потом смотрела, как он занял свое место среди них, встал на носу корабля, четко выделяясь на фоне неба. Свет отлетал от воды серебристыми стрелами. Я подняла руку в знак благословения и отдала сына миру.

* * *

В последующие дни Телемах и Пенелопа обращались со мной как с египетским стеклом. Говорили тихо и мимо кресла моего ходили бесшумно. Пенелопа уступила мне место у ткацкого станка. Телемах все время наполнял мой кубок. В очаге постоянно поддерживался огонь. Но все было впустую. Пусть и добрые, они ничего для меня не значили. Я с сиропами в своей кладовой дольше была знакома. Я взялась за травы, но они словно вяли в руках. Без моего заклятия пространство обнажилось. Теперь боги могли ходить взад-вперед, если вздумается. Могли делать что угодно. Остановить их у меня не было сил.

Дни становились теплее. Небо помягчело, раскрылось над нами, словно мякоть спелого плода. Копье по-прежнему стояло в углу моей комнаты. Я подошла к нему, сняла чехол, чтобы вдохнуть запах белесых, ядовитых хвостовых гребней, но зачем – не смогла бы сказать. Потерла грудь, будто разминая тесто.

– Ты здорова? – спросил Телемах.

– Здорова, конечно. Что со мной может случиться? Бессмертные не хворают.

Я спустилась к берегу. Шла осторожно, будто младенца несла на руках. Солнце сжигало горизонт. Все сжигало – мою спину, лицо, руки. Я не накидывала покрывало. Не сгорю. Никогда не сгорала.

Мой остров окружал меня. Мой дом, мои травы и звери. Так оно и будет, думала я, без конца, всегда одно и то же. Пенелопа с Телемахом добры ко мне, да что с того? Даже если всю жизнь они здесь проживут и она станет мне столь желанным другом, а он кем-то еще – что с того, раз все закончится в один миг? Они зачахнут, я сожгу их тела и стану замечать, как воспоминания о них желтеют и стираются, как стирается все в бесконечном прибое столетий, даже Дедал, даже забрызганный кровью Минотавр, даже ненасытная Сцилла. Даже Телегон. Шестьдесят, семьдесят лет, может быть, отведено смертному. Потом он сойдет в царство мертвых, куда мне никогда не попасть, ведь бог – противоположность смерти. Я попыталась вообразить сумрачные залы, серые луга и медленно бредущих по ним белых призраков. Одни идут рука об руку с теми, кого любили при жизни, другие ждут, уверенные, что однажды их любимые явятся. А для тех, кто не был любим, прожил жизнь, полную боли и страха, есть черная река Лета – выпьешь воды и все забудешь. Хоть какое-то утешение.

А для меня ничего нет. Я пройду сквозь бессчетные тысячелетия, и все, кого я знала, утекут, как песок сквозь пальцы, а останутся лишь мне подобные. Олимпийцы и титаны. Мои сестры и братья. Мой отец.

И тут что-то во мне произошло. Такое случалось давным-давно, когда я только начинала колдовать: ты вдруг ясно видишь путь, он расстилается прямо под ногами. Столько лет я боролась, отбивалась и все же бездействовала при этом, точно как сказала сестра. А теперь словно услышала голос того бледного существа – хозяина черных глубин.

Так сотвори другой, дитя.

Я не готовилась. Если сейчас не готова, то когда буду? Даже подниматься на вершину не стала. Он может спуститься сюда, на мои желтые пески, и встретиться со мной на этом самом месте.

– Отец, – обратилась я к пространству, – хочу говорить с тобой.