Глава двадцать вторая

Пальцы ее порхали над перекладинами, оглаживая нити, – так конюх приветствует трофейного коня. Она не задавала вопросов, словно одним лишь прикосновением постигала механизм работы станка. Из окна на руки Пенелопы падал яркий свет, будто желая озарить ее работу. Аккуратно сняв со станка мой незаконченный гобелен, она натянула черную пряжу. Движения точны, ни одного лишнего. Одиссей говорил, она пловчиха, и ее длинные руки и ноги с легкостью сокращали расстояние до цели.

Небо за окном поменялось. Облака висели так низко, что казалось, задевали окна, застучали первые крупные капли дождя. В дверь ворвались Телемах и Телегон – взмокли, перетаскивая лодку. Увидев Пенелопу у станка, Телегон поспешил к ней, на ходу уже громко восхищаясь тонкостью ее работы. Но я смотрела на Телемаха. Лицо его посуровело, он резко отвернулся к окну.

Я накрыла обед, мы поели почти что молча. Дождь утих. Мысль провести весь день взаперти показалась мне невыносимой, и я повела сына прогуляться по берегу. Мокрый песок затвердел, наши следы были четки, словно вырезанные ножом. Я взяла Телегона под руку – удивительно, но он не высвободился. Вчерашняя дрожь отпустила его, но я знала, что лишь на время.

Едва перевалило за полдень, однако свет был мутным и сумрачным, словно пелена застилала глаза. Разговор с Пенелопой не давал мне покоя. В ту минуту я казалась себе умной и бойкой, но теперь, прокручивая его в памяти, поняла, что Пенелопа-то ничего почти и не сказала. Я намеревалась расспросить ее, а вместо этого вдруг принялась показывать собственный станок.

Вместо этого он подействовал на колдунью.

– Кто предложил ехать сюда? – спросила я.

Телегон нахмурился – не ожидал такого вопроса.

– Это имеет значение?

– Мне любопытно.

– Не помню.

Но в глаза мне он не глядел.

– Не ты.

Он замялся:

– Нет. Я предлагал в Спарту.

Мысль вполне естественная. Отец Пенелопы жил в Спарте. Ее двоюродная сестра была там царицей. В Спарте вдову приветили бы.

– То есть ты про Ээю ничего не говорил.

– Нет. Я думал, это…

Он осекся. Неприлично, разумеется.

– Так кто первый упомянул об этом?

– Может, и царица. Она, помнится, сказала, что предпочла бы не ехать в Спарту. Что ей нужно немного времени.

Он тщательно подбирал слова. А я чувствовала гудение внутри.

– Время для чего?

– Этого она не сказала.

Ткачиха Пенелопа обведет тебя со всех сторон и вплетет в свой узор. Мы шли сквозь заросли, под темными, мокрыми ветвями, забирая вверх.

– Странно это. Она что, думала, родные ей не обрадуются? Или у них размолвка с Еленой? Она говорила о врагах каких-нибудь?

– Не знаю. Да нет. О врагах не говорила точно.

– А что сказал Телемах?

– Его там не было.

– Но он удивился, узнав, что вы едете сюда?

– Мама!

– Просто перескажи мне ее слова. Точно как запомнил.

Он остановился посреди тропы.

– Я думал, ты их больше не подозреваешь.

– Не в том, что они будут мстить. Но есть и другие вопросы.

Он глубоко вздохнул:

– Точно я не запомнил. Ни слов ее, ни чего-то еще. Все смутно, как в тумане. Смутно до сих пор.

Мука проступила на его лице. Я ничего не говорила больше, но разум мой теребил эту мысль, как пальцы теребят узел. Загадка таилась под шелковой паутиной. Пенелопа не хотела ехать в Спарту. Предпочла отправиться на остров любовницы собственного мужа. И ей нужно время. Для чего?

Мы уже дошли до дома. Пенелопа все ткала. Телемах стоял у окна. Опущенные руки сжаты в кулаки, вид непреклонный. Ссорились они, что ли? Я посмотрела на Пенелопу, но лицо ее, склонившееся над пряжей, ничего не выражало. Никто не кричал, не плакал, а все лучше было бы, подумала я, чем это безмолвное напряжение.

Телегон кашлянул:

– Пить хочется. Кому еще вина?

Я наблюдала, как он откупорил бочонок, налил. Сын мой, отважное сердце. Даже в скорби стремился всех нас подбодрить, помочь нам пережить еще один миг. Лишь это немногое ему и удавалось. День тянулся в молчании. Ужин прошел так же. Едва мы доели, как Пенелопа поднялась:

– Я устала.

Телегон посидел еще, но к восходу луны уже зевал, прикрываясь ладонью. Я отправила его спать вместе с Арктурос. Думала, Телемах пойдет следом, но, обернувшись, увидела его на прежнем месте.

– Наверняка тебе есть что рассказать об отце. Я бы послушал.

И снова дерзость его застигла меня врасплох. Весь день он держался в стороне, в глаза не смотрел, застенчивый, почти невидимый. А потом вдруг вырос передо мной, словно его уж полвека как тут посадили. Такой фокус даже Одиссея восхитил бы.

– Все, что я могу поведать, ты, наверное, знаешь и так.

– Нет. – Слово чуть позвенело в воздухе. – Он матери свои истории рассказывал, а на мои вопросы всегда отвечал: лучше со сказителем поговори.

Жестокие слова. Я задумалась, зачем Одиссей так отвечал. Просто со злости? Если и была у него иная цель, мы этого никогда не узнаем. Все, что он сделал при жизни, теперь уж останется как есть.

Я взяла кубок, села к очагу. Снаружи вновь поднялся шторм. Задувал не на шутку, окутывая дом ветрами и сыростью. Пенелопа с Телегоном были совсем рядом, в конце коридора, но из-за сгустившихся вокруг теней казалось, что нас разделяет целый мир. На этот раз я заняла серебряное кресло. Инкрустация холодила запястья, воловья кожа чуть скользила подо мной.

– Что ты хочешь знать?

– Все, что тебе известно.

Излагать ему, как Телегону, иную версию событий – со счастливым концом и несмертельными ранами – я и не думала. Он ведь не мой ребенок, да и вообще не ребенок, а взрослый мужчина, желающий получить свое наследство.

И я все ему выложила. Про убитого Паламеда и брошенного Филоктета. Про то, как Одиссей хитростью разоблачил прятавшегося Ахилла и отправил его на войну, как в безлунную ночь прокрался в стан царя Реса, союзника Трои, и перерезал спящим воинам глотки. Как придумал коня, захватил Трою и наблюдал расправу над Астианактом. Потом – про дикие приключения по пути домой – людоедов, чудовищ и грабеж. Истории эти были кровавее даже, чем мне помнилось, и временами я запиналась. Но Телемах встречал удары грудью. Не говорил ни слова и не сводил с меня глаз.

Циклопов я приберегла напоследок, уж не знаю почему. Может, потому что отчетливо помнила, как Одиссей рассказывал эту историю. Я говорила, а голос его, казалось, вторил шепотом. Обессилевшие, они высадились на остров и заприметили огромную пещеру с изобильными припасами. Одиссей решил ее ограбить или же попросить у обитателей приюта. Внутри они нашли еду и стали угощаться. За этим их и застал великан, которому принадлежала пещера, – одноглазый пастух Полифем, вернувшийся домой со стадом. Он завалил вход огромным камнем, чтобы никто не убежал, поймал и перекусил пополам одного из Одиссеевых спутников. Потом стал пожирать остальных, а объевшись – изрыгать куски тел. Невзирая на весь этот кошмар, Одиссей потчевал чудовище вином да дружескими речами. Сказал, что его зовут Утис – Никто. Когда циклоп впал наконец в беспамятство, Одиссей заострил большой кол, раскалил в огне и вонзил великану в глаз. Циклоп взревел, заметался, но, ослепнув, изловить Одиссея и остатки его команды не смог. И когда Полифем выпустил стадо пастись, люди сбежали – выбрались из пещеры, вцепившись в подбрюшья длинношерстных овец. Разъяренный великан звал одноглазых соплеменников на помощь, но они не пришли, ведь кричал он: “Меня ослепил Никто! Никто убегает!” Одиссей со спутниками добрались до кораблей, а когда отошли от берега на безопасное расстояние, он обернулся и воскликнул: “Если хочешь знать имя обманувшего тебя, так я Одиссей, сын Лаэрта, царевич Итаки!”

Казалось, слова эти эхом отдались в тишине. Телемах молчал, будто ждал, пока звук растает. А потом наконец сказал:

– Скверная была жизнь.

– Многие еще несчастнее.

– Нет! – Я вздрогнула, до того запальчиво он это сказал. – Не для него скверная. Он другим несчастья приносил, вот я о чем. Зачем вообще его люди отправились в эту пещеру? Потому что он хотел больше сокровищ. А гнев Посейдона, из-за которого все отцу так сочувствовали? Он сам его на себя навлек. Ну никак не мог уйти от циклопов молча, не объявив, что это он такой хитрый.

Слова его неслись неудержимым потоком:

– Столько лет мук и скитаний! Из-за чего? Минутной гордости ради. Лучше быть проклятым богами, чем остаться Никем. Вернись он домой после войны, никакие женихи не явились бы. Жизнь матери не была бы отравлена. И моя жизнь. Он часто говорил, как тосковал по нам и по дому. Да только это неправда. Он не успокоился, вернувшись на Итаку, все на горизонт посматривал. Мы опять были при нем, и ему захотелось чего-то другого. Что это, как не скверная жизнь? Притягивать других, а потом от них отворачиваться?

Я уже открыла рот, чтобы возразить. Но сколько раз я лежала рядом с ним и мучилась, понимая, что думает он о Пенелопе? Однако таков был мой собственный выбор. А Телемах этой роскоши не имел.

– Я должна еще кое-что тебе рассказать. Прежде чем вернуться к вам, твой отец отправился в царство мертвых, чтобы поговорить с прорицателем Тиресием, – так велели боги. Там он встретил души тех, кого знал при жизни, множество душ – Аякса, Агамемнона и Ахилла тоже, некогда лучшего из ахейцев, ранней смертью заплатившего за вечную славу. Твой отец заговорил с героем сердечно, вознес ему хвалу, уверил, что тот по-прежнему славен среди людей. Но Ахилл укорил его. Сказал: я сожалею о своей горделивой жизни и хотел бы, чтоб она была спокойнее и счастливее.

– Так я на это должен надеяться? Что однажды встречу отца в подземном царстве и он скажет “я сожалею”?

Кое-кому и того не достается. Но я хранила молчание. Он имеет право злиться, и не мне избавлять его от злости. Сад за окном чуть похрустывал – это львы рыскали в листве. Небо очистилось. Так долго скрывавшиеся в облаках звезды казались теперь особенно яркими, висели во тьме будто фонари. Прислушайся мы, и различили бы, наверное, как позвякивают, качаясь на ветру, их цепи.

– Думаешь, правду отец сказал? О том, что добрые его не любили?

– По-моему, твоему отцу просто нравилось говорить такое, и к правде это не имеет отношения. Твоя мать ведь любила его.

Его глаза отыскали мои.

– И ты тоже.

– Себя я доброй не считаю.

– Однако ты любила его. Невзирая на все это.

Говорил он с вызовом. И я поняла, что тщательно подбираю слова.

– Худших его проявлений я не видела. Он и в лучшем настроении был непростым человеком. Но я тогда нуждалась в друге, и Одиссей им стал.

– Странно слышать, что богине нужны друзья.

– Они нужны всякому, кто в своем уме.

– Взамен он больше получил, не сомневаюсь.

– Я превратила его спутников в свиней.

Телемах не улыбнулся. Он как выпущенная стрела шел по дуге к своей цели.

– Столько богов, столько смертных ему помогали. Все о его хитрости говорят. А он умел брать у других, и в этом заключался его настоящий талант.

– Многие радовались бы, обладай они таким даром.

– Не я. – Он отставил кубок. – Не стану больше утомлять тебя, госпожа Цирцея. Благодарю за правдивый рассказ. Нечасто ради меня так стараются.

Я не ответила. Отчего-то озноб пробрал, и волосы на затылке встали дыбом.

– Зачем вы здесь?

Он заморгал:

– Я же сказал: нам пришлось покинуть Итаку.

– Да. Но почему вы отправились сюда?

Он говорил медленно, как пробуждающийся ото сна:

– Кажется, это мать предложила.

– Почему?

Краска прилила к его щекам.

– Как я уже сказал, мне она своих тайн не доверяет.

Никто не может предположить, чем занята моя мать, пока дело не будет сделано.

Он повернулся и исчез во тьме коридора. Чуть позже я услышала, как дверь его комнаты тихо затворилась.

Будто уличный холод, прорвавшись сквозь щели в стенах, приморозил меня к креслу. Какая же я дура. Надо было тогда еще, в самый первый день, взять ее за грудки над пропастью и вытрясти правду. Теперь я вспомнила, как она осторожно интересовалась моим заклинанием, останавливающим богов. Даже олимпийцев.

Я не пошла к ее комнате, не сорвала дверь с петель. Я распалялась стоя у окна. Подоконник скрипел под моими пальцами. До рассвета оставалось еще несколько часов, но что мне часы? Я наблюдала, как меркнут звезды и остров, травинка за травинкой, выплывает из тьмы. А потом воздух опять переменился, застлалось небо. Снова шторм. Ветви кипарисов засвистели на ветру.

Я слышала, как они проснулись. Сначала мой сын, затем Пенелопа и, наконец, Телемах, поздно отправившийся спать. Один за другим они выходили в зал и, увидев меня у окна, замирали, я это чувствовала, как кролики, заметившие соколиную тень. Стол был пуст, завтрак не накрыт. Телегон поспешил в кухню, загремел посудой. Приятно было ощущать спиной их немые взгляды. Сын потчевал Пенелопу с Телемахом, самым что ни на есть извиняющимся тоном. И наверняка красноречиво на них посматривал: прошу, мол, прощения за мать. Бывает с ней такое.

– Телегон, – сказала я, – свинарник нужно починить, а шторм надвигается. Позаботься об этом.

Он откашлялся:

– Хорошо, мама.

– Брат может тебе помочь.

Опять молчание – они переглядывались.

– Я не против, – кротко согласился Телемах.

Еще погремели скамьями и тарелками. И наконец дверь за ними захлопнулась.

Я повернулась:

– Дурой меня считаешь. Простушкой, которую можно за нос водить. Так любезно интересуешься моими заклятиями. Говори, кто из богов тебя преследует. Чей гнев навлекла ты на мою голову?

Она уселась у моего станка. На коленях – ворох немытой черной шерсти. Рядом на полу – веретено и ручная прялка из слоновой кости, отделанная серебром. Сказала:

– Мой сын не знает об этом. Не вини его.

– Это мне ясно. Паучиху в паутине я могу разглядеть.

Она кивнула:

– Сознаюсь, я сделала как ты говоришь. Сделала сознательно. Я могла бы сказать, что думала, раз ты богиня и колдунья, большой беды для тебя не будет. Но это неправда. О богах мне кое-что известно.

Ее невозмутимость взбесила меня.

– И это все? Я знаю, что сделала, и мне совсем не совестно? Прошлой ночью твой сын сказал о своем отце: он брал у других, а взамен приносил лишь несчастья. Интересно, как бы он о тебе отозвался.

Удар достиг цели. Я видела, как она скрыла это под покрывалом безучастности.

– Ты решила, что я смирная колдунья – не слушала, видно, что твой муж обо мне рассказывал. Два дня уже ты на моем острове. Сколько раз ты поела, Пенелопа? Сколько выпила кубков моего вина?

Она побледнела. У корней ее волос проступала чуть заметная седина, будто край надвигающейся зари.

– Говори, или я применю свою силу.

– Уже применила, по-моему. – Слова ее были тверды и холодны как камни. – Я подвергла твой остров опасности. Но прежде ты подвергла мой.

– Мой сын отправился туда по собственной воле.

– Я не о сыне твоем говорю, ты ведь это понимаешь. Я говорю о посланном тобой ядовитом копье, убившем моего мужа.

Вот оно и встало между нами.

– Я скорблю о его смерти.

– Ты так сказала.

– Извинений моих не жди – не дождешься. Даже имей я способность обратить солнце вспять, не стала бы. Если бы Одиссей не погиб на том берегу, то наверняка мой сын погиб бы. А за его жизнь я все отдам.

Некое чувство отразилось на ее лице. Я бы назвала его яростью, не будь оно столь очевидно нацелено внутрь.

– Ну что ж, ты и отдала и вот что получила взамен: твой сын жив, а мы здесь.

– То есть для тебя это в своем роде месть. Обрушить бога на мою голову.

– Для меня это равноценная плата.

Она могла бы лучником стать. Такая хладноокая и меткая.

– Нет у тебя оснований торговаться, госпожа Пенелопа. Здесь Ээя.

– Хорошо, не буду торговаться. Чего ты хочешь, мольбы? Ну разумеется, ты же богиня.

Она опустилась на колени рядом со станком, воздела руки, потупила глаза.

– Дочь Гелиоса, яркоглазая Цирцея, владычица зверей, ээйская колдунья, даруй мне убежище на своем грозном острове, ведь у меня ни мужа нет, ни дома, и негде нам с сыном больше укрыться в целом мире. Буду каждый год платить тебе кровью, только услышь меня.

– Встань.

Пенелопа не шевелилась. Поза эта была ей неприлична.

– Муж мой тепло о тебе отзывался. Теплее, чем мне хотелось бы, должна признать. Говорил, что из всех богов и чудовищ, которых он встречал, с тобой одной хотел бы встретиться вновь.

– Встань, говорю.

Она поднялась.

– Ты все мне расскажешь, и тогда я приму решение.

Мы стояли друг против друга в сумрачной комнате. В воздухе ощущался привкус грозы.

– Ты говорила с моим сыном, – сказала Пенелопа. – Он, вероятно, дал понять, что отец его на войне пропал. Вернулся домой другим, пропитался насквозь смертью и скорбью и не мог больше жить как обычный человек. Проклятие воина. Верно?

– Вроде того.

– Мой сын лучше меня и лучше своего отца. Но он не понимает всего.

– А ты понимаешь?

– Я из Спарты. Что такое бывший воин, там знают. У него трясутся руки, он вскакивает среди ночи. Вино проливает всякий раз, заслышав звуки труб. У моего мужа рука была тверда, как у кузнеца, а когда трубили трубы, он первый бежал к пристани и вглядывался в даль. Война его не сломила; наоборот, еще более сделала самим собой. В Трое перед ним открылись возможности, отвечающие его талантам. Что ни день, новый замысел, новый заговор, новое бедствие нужно предотвратить.

– Он пробовал уклониться от войны.

– А, эта старая история. Про безумие и плуг. Тоже хитрость. Одиссей принес клятву богам и знал: уклониться нельзя. Он хотел быть изобличенным. Тогда ахейцы посмеялись бы над его неудачей и решили, что все Одиссеевы уловки так же легко разгадать.

Я хмурилась:

– Мне он и виду не подал, что дело было так.

– Не подал, уж конечно. Мой муж лгал на каждом шагу, в том числе тебе и себе самому. И всякий его поступок преследовал не одну цель.

– То же самое он сказал однажды о тебе.

Я намеревалась уязвить ее, но Пенелопа лишь кивнула:

– Мы считали друг друга умнейшими из людей. Когда поженились, без конца строили планы, как обратим все, с чем имеем дело, себе на пользу. Потом началась война. Одиссей сказал, что полководца хуже Агамемнона еще не видывал, но, пожалуй, с его помощью можно прославиться. Так он и сделал. Благодаря его выдумке побеждена была Троя и преобразовано полмира. Я выдумывала тоже. Каких коз скрестить, как увеличить урожай и где рыбакам лучше забросить сети. Таковы были насущные заботы Итаки. Видела бы ты лицо Одиссея, когда он домой возвратился. Поубивал он женихов, а что осталось? Рыба да козы. Седеющая жена, не богиня вовсе, и непонятный ему сын.

Голос ее заполнял пространство, пронзал его, как сломанный кипарис.

– Ни военных советов тут не было, ни войск, чтобы побеждать их или возглавлять. И мужчин-то на Итаке не осталось, ведь половину составляли его спутники, а другую – мои женихи. Меж тем известия о далеких славных деяниях приходили чуть не каждый день. Менелай возвел новенький золотой дворец. Диомед завоевал царство в Италии. Даже этот троянский беглец, Эней, город основал. Мой муж послал к Оресту, сыну Агамемнона, предложил себя в качестве советника. Орест ответил, что советников у него предостаточно, да и нарушать покой такого героя ему совсем не хотелось бы.

После он посылал к сыновьям Нестора, Идоменея и прочих, но все отвечали то же самое. Он не был им нужен. И знаешь, что я себе говорила? Ему лишь требуется время. Не сегодня завтра он вспомнит о радостях своего скромного дома и очага. О радостях жизни со мной. И мы вновь станем замышлять что-нибудь вместе. – Искривив губы, она усмехнулась сама над собой. – Но Одиссей не хотел такой жизни. Он спускался к морю, расхаживал по берегу. Я наблюдала за мужем из окна, припоминая, как он рассказывал однажды об огромном змее, жаждущем поглотить весь мир, в которого верят северяне.

Я тоже помнила эту историю. В конце концов змей пожрал самого себя.

– Расхаживал и беседовал с воздухом, который сгущался вокруг, и тогда лицо его отливало ярчайшим серебром.

Серебром.

– Афина.

– Кто же еще? – Пенелопа улыбнулась, горько и холодно. – Стоило только ему успокоиться, она являлась вновь. Устремлялась вниз с небес, что-то ему нашептывала, переполняя мечтами о стольких приключениях, которые он упускал.

Афина, неугомонная богиня, без конца сплетающая интриги. Она сражалась, чтобы своего героя вернуть домой, увидеть, как он возвысится среди собственного народа, прославив ее и себя. Услышать его повествования о своих победах, о том, как они вместе несли троянцам смерть. Но я не забыла, с какими жадными глазами она говорила о нем – будто сова, вцепившаяся в добычу. Никогда бы не позволила она своему любимцу сделаться скучным семьянином. Ему, блистательному и безупречному, надлежало быть в гуще событий, всегда искать, всегда стремиться, вновь восхищая ее изворотливостью ума и внезапными блестящими ходами.

За окном, на фоне темного неба метались деревья. В этом жутковатом свете тонкокостным лицом Пенелопа напоминала Дедалову статую. Я все думала, почему вызываю в ней так мало ревности. А теперь поняла. Не я, другая богиня забрала ее мужа.

– Боги мнят себя родителями, – сказала я, – но на самом деле они дети – хлопают в ладоши и требуют еще.

– А теперь, когда ее Одиссей мертв, – продолжила Пенелопа, – где ей взять еще?

Последние кусочки мозаики встали на место, и наконец я увидела картину целиком. От сокровища боги никогда не откажутся. Она придет забрать лучшее, что осталось после Одиссея. Забрать его потомка.

– Телемах.

– Да.

Ощутив в горле ком, я удивилась.

– Он знает?

– Не думаю. Трудно сказать.

Пенелопа по-прежнему держала в руках спутанную, дурно пахнущую пряжу. Ярость все еще жгла мне нутро. Пенелопа поставила под удар моего сына. Афина, скорее всего, и так уже намеревалась отомстить Телегону, а случившееся подольет масла в огонь. И все же, если уж говорить честно, гнев мой поостыл. Приведи Пенелопа к моему порогу любого другого бога, мне было бы труднее, чем с Афиной. Разве могла она возненавидеть нас еще сильнее?

– Ты вправду думаешь, что сможешь спрятать от нее Телемаха?

– Не смогу и знаю это.

– Так что же тебе нужно?

Она завернулась в плащ, как птица кутается в крылья.

– Как-то в юности я услышала случайно слова нашего придворного лекаря. Он сказал, что лекарства продает только для вида. Ведь большинство ран заживают сами, надо только дать им время. Я пришла в восторг, узнав эту тайну, и сразу же почувствовала себя циничной и мудрой. Она стала моей философией. Ждать я, видишь ли, всегда умела. И войну пережила, и женихов. И Одиссеевы путешествия. Я говорила себе, что если буду терпелива, то и его беспокойство переживу, и Афину. Наверняка, думала я, есть на свете и другой смертный, которого она сможет полюбить. Но видно, не было такого. А пока я сидела ждала, Телемах год за годом сносил отцовскую злобу. Он страдал, а я отводила глаза.

Я вспомнила, что Одиссей сказал о ней однажды. Она никогда не сбивается с пути, не совершает ошибок. Я позавидовала тогда. А теперь думала: какая тяжесть. Какое скверное бремя несешь ты.

– Но в этом мире есть и настоящие лекарства. Ты тому доказательство. Ради сына ты сошла в пучину. Бросила вызов богам. Я столько лет жизни потратила на этого маленького тщеславного человека. И заплатила за это, что только справедливо, но ведь я и Телемаха заставила платить. Он хороший сын и всегда таким был. Мне нужно лишь немного времени, прежде чем я лишусь сына, прежде чем нас снова подхватит поток. Отпустишь мне время, Цирцея Ээйская?

Этот свой серый взгляд она пускать в ход не стала. Не то получила бы отказ. Она просто ждала. Ожидание ей в самом деле шло. Она вписывалась в пространство как драгоценный камень в корону.

– Зима теперь, – сказала я. – В море никто не выходит. Ээя потерпит вас еще немного.