Глава девятнадцатая

Остаток ночи я ходила из угла в угол, прокручивая в памяти слова Афины. Мой сын вырастет и совершит нечто, глубоко ее волнующее и пугающее. Но что? Ты тоже об этом пожалеешь, сказала она. Расхаживая, я вертела ее слова так и сяк, но не находила ответа. В конце концов заставила себя не думать об этом. Биться над загадками богинь судьбы без толку. Важно другое: Афина будет возвращаться снова и снова.

На что я способна, Афина не знает, хвалилась я, но, честно говоря, и сама этого не знала. Ни убить ее, ни превратить в кого-нибудь я не могла. Убежать от нее или спрятаться мы не могли тоже. И никакие мои иллюзии не скроют нас от ее пронзительного взгляда. Скоро Телегон научится ходить и бегать, и как тогда мне его уберечь? Разумом моим овладевал темный ужас. Надо что-то придумать, иначе видение из пруда – его мертвенно-бледное, холодное тело в саване – станет явью.

Те дни помню лишь отрывками. Сосредоточенно стиснув зубы, я рыскала по острову – выкапывала цветы, измельчала листья, изучала каждое перышко, камень, корешок в надежде отыскать то, что мне поможет. Мои находки громоздились вокруг дома шаткими кипами, а воздух в кухне зернился от пыли. Вытаращив глаза, как загнанная лошадь, я без конца крошила и варила. И все это время Телегона от себя не отвязывала – боялась куда-то положить. Такое стеснение ему вовсе не нравилось, он вопил, толкая меня в грудь пухлыми кулачками.

Куда бы я ни пошла, всюду пахло каленым железом, то есть Афиной. Не знаю, вправду она меня дразнила или просто разыгралось мое объятое паникой воображение, но запах этот подгонял не хуже палки. Я отчаянно припоминала все истории о поверженных олимпийцах, что рассказывали мои дядья. Подумывала обратиться за помощью к своей бабке, к морским нимфам, к отцу, броситься им в ноги. Но разве посмеют они противостоять разгневанной Афине, даже если захотят мне помочь? Ээт, может, и посмел бы, но он меня теперь ненавидит. А Пасифая? Не стоило и спрашивать.

Не знаю, какое тогда было время дня и года. Я ничего не видела, кроме своих непрестанно трудившихся рук, измазанных ножей, истолченных да искрошенных трав на столе и без конца варившегося моли. Телегон уснул, запрокинув головку, щеки его еще пылали от возмущения. Я остановилась, чтобы перевести дух и успокоиться. Поморгала, чувствуя, как щиплет веки. Стены кухни казались теперь не каменными – тряпичными, будто бы провисшими. Одну идею я откопала наконец, но для ее осуществления кое-что требовалось: какая-нибудь вещь из обители Аида. Большинству богов туда, где пребывают мертвые, хода нет, и потому они, в отличие от живых, имеют над нами власть. Однако заполучить такую вещь нельзя было никак. Лишь боги, управляющие душами, могут входить в подземное царство. Не один час ходила я взад-вперед, гадая понапрасну, чем подкупить какого-нибудь потустороннего бога, чтобы нарвал мне бледных асфоделей или зачерпнул воды из Стикса, или, может, смастерить плот, доплыть до границ подземного царства, а затем, проделав то же, что Одиссей, выманить призраков и поймать частицу их холодного дыма. Эти размышления напомнили мне о пузырьке, который Одиссей по моей просьбе наполнил кровью из вырытой им ямы. Тени припадали к ней жадными ртами, и кровь, должно быть, хранит еще их зловонный дух. Я вынула пузырек из ящичка, поднесла к свету. Темная жидкость переливалась в стекле. Я отцедила одну каплю и целый день над ней трудилась – извлекала, вытягивала слабый запах. Чтобы усилить его и оформить, добавила моли. Сердце мое колотилось то от надежды, то от отчаяния: сработает – не сработает.

Я дождалась, пока Телегон снова заснет и перестанет со мной воевать – иначе не могла как следует сосредоточиться. Той ночью я изготовила два зелья. Одно содержало ту самую каплю крови и моли, другое – частицы всего, что было на острове, – от скал до солончаков. Я трудилась как одержимая и на рассвете уже держала в руках две закупоренные склянки.

Я тяжело дышала от усталости, но медлить не собиралась ни секунды. Так и не отвязав от себя Телегона, я взобралась на высочайшую вершину – узкий каменистый уступ под нависшим небом. И, утвердившись на скале, прокричала:

– Афина хочет убить мое дитя, и я его защищаю! Будьте свидетелями могущества Цирцеи, ээйской колдуньи!

Зельем с кровью я окропила камни. Они зашипели, как расплавленная бронза в воде. Повалил белый дым, поднялся, расползся. Скопившись, образовал над островом огромный свод, сомкнувшийся над нами. Оболочку из живой смерти. Если Афина явится, придется ей повернуть обратно, как акуле, заплывшей в пресные воды.

Под первым заклятием я наложила второе. Эти чары вплетались в сам остров – в каждую птицу, и зверя, и песчинку, в каждый лист, камень и каплю воды. Всех их и все потомство в их утробах я отметила именем Телегона. Если Афина все же прорвется сквозь дым, остров поднимется на защиту моего сына – звери и птицы, ветви и камни, и даже корни, скрытые в земле. Будем противостоять ей все вместе.

Я стояла под солнцем, ожидая ответа – испепеляющей молнии. Серого копья Афины, что пригвоздит мое сердце к скале. Я слышала свое учащенное дыхание. Бремя заклятий хомутом повисло у меня на шее. Они были столь велики, что не могли держаться сами, и час за часом мне предстояло носить их на себе, подкреплять собственной волей и каждый месяц творить заново. Это займет три дня. Первый – чтобы опять собрать остров по кусочкам – берега, поля и рощи, чешую, перья и мех. Второй – чтобы их соединить. Третий, требующий предельного сосредоточения, – чтобы извлечь из бережно хранимых капель крови тяжелый дух смерти. Тем временем привязанный ко мне Телегон будет извиваться и вопить, а заклятия – натирать мне плечи. Ну и пусть. Я сказала, что все для него сделаю, и теперь докажу это, удерживая небо.

Все утро я напряженно ждала ответа, но не дождалась. И тогда поняла: получилось. Мы свободны. Не только от Афины – от всех. Заклятия висели на мне, но я ощущала небывалую легкость. Наконец-то Ээя принадлежала только нам. Вне себя от радости я встала на колени, распеленала своего воинственного сына. Поставила на землю и отпустила:

– Тебе ничего не грозит. Наконец мы заживем счастливо.

Вот глупая. Все эти дни, прожитые мною в страхе, а им – в неволе, я будто взяла в долг, который предстояло теперь отдавать. Телегон носился по острову, отказываясь присесть или хоть на минуту остановиться. Афине я путь преградила, но ведь обычные опасности на Ээе подстерегали по-прежнему – скалы, обрывы да жалящие твари, которых мне приходилось выцарапывать у него из рук. Стоило мне потянуться к нему, как он убегал – не желая повиноваться, мчался прямиком к пропасти. Он, кажется, злился на весь мир. На брошенный камень, летевший недостаточно далеко, на собственные ноги, бегавшие недостаточно быстро. На деревья он хотел взбираться как львы – одним прыжком, а когда не получалось – колотил по стволам кулаками.

Я пыталась взять его на руки, говорила: потерпи, со временем ты наберешься силы. Но Телегон кричал, изгибался дугой, и ничто не могло его утешить, ибо он был не из тех детей, которым покажи только блестящее и они уж обо всем забыли. Я давала ему успокоительные травы, горячее молоко с вином и даже снотворное – без толку. Одно только море его умиротворяло. Ветер был, как Телегон, неугомонен, волны – захвачены движением. Он стоял в прибое, вложив свою ручонку мне в руку, и показывал пальцем. Горизонт, объясняла я. Чистое небо. И волны, и приливы, и течения. Весь день потом он повторял шепотом произнесенные мной звуки, а если я пыталась его отвлечь, показать что-то другое – цветы, фрукты, простенькое чародейство, – отскакивал, скорчив гримасу. Нет!

Совсем туго мне приходилось, когда наступало время заново творить два заклятия. Телегон убегал, если был мне нужен, но как только я бралась за работу – принимался громко топать и кричать, требуя внимания. Завтра отведу тебя к морю, обещала я. Но он не слушал и разносил весь дом, пытаясь привлечь мой взгляд. Телегон уже подрос, стал слишком велик, чтобы лежать в перевязи, и вместе с ним увеличились беды, которых он мог натворить. Он опрокидывал уставленный блюдами стол, бил мои склянки, взбираясь на полки. Я приставляла волков приглядывать за ним, но они не могли его выносить и сбегали в сад. Меня охватывала паника. Я не успею вновь наложить заклятие, оно утратит силу. И явится разгневанная Афина.

Я знаю, что была в те дни как плохой лук – неверна, ненадежна. Воспитание Телегона изобличило все мои недостатки. Все мое себялюбие, все слабости. Как-то раз, в тот день, когда срок заклятий вновь истекал, Телегон схватил большую стеклянную чашу и расколотил, уронив прямо на свои босые ноги. Я подбежала, чтобы выдернуть сына из груды осколков, подмести, убрать, но он принялся колотить меня, будто я лишила его лучшего друга. В конце концов пришлось запереть его в спальне. Телегон вопил не переставая, а потом я услышала стук, будто он бился головой о стену. Закончив уборку, я попыталась приступить к работе, но к этому времени уже и в моей голове застучало. Сначала я думала: пусть побушует, в конце концов ведь непременно утомится и заснет. Но тени удлинялись, а Телегон бушевал лишь яростнее. День подходил к концу, заклятия так и не были готовы. Я могла бы сказать, что руки мои действовали сами, но это неправда. Я распалилась, рассвирепела.

Я все время клялась себе, что Телегона заколдовывать не буду. Не стану подчинять его своей воле, как сделал бы Ээт. Но тогда я схватила мак, снотворные зелья и прочее и держала на огне, пока варево не зашипело. Потом пошла в спальню. Телегон пинал обломки выломанных ставней. Давай-ка, сказала я. Выпей это.

Он выпил и принялся неистовствовать дальше. Но я теперь не возражала. И наблюдала за ним почти с удовольствием. Будет ему урок. Узнает, кто его мать такая. Я произнесла слово.

Он камнем повалился на пол. И так громко стукнулся головой, что я ахнула. Подбежала к нему. Я ведь думала, он просто уснет, спокойно закрыв глаза. Но он окоченел, застыл в движении – пальцы скрючены как когти, рот открыт. Прикоснувшись к нему, я почувствовала холод. Медея не знала, понимали те рабы, служившие ее отцу, что с ними происходит, или нет. А я знала. За пустым взглядом Телегона ощущались растерянность и страх.

Я вскрикнула в ужасе, и чары разрушились. Он обмяк, а потом отполз в сторону, дико озираясь на меня, будто загнанный зверь. Я заплакала. Стыд, горячий как кровь, охватил меня. Прости, прости, повторяла я. Подошла, взяла его на руки – он не сопротивлялся. Я осторожно коснулась шишки, вскочившей у него на голове от ушиба. Произнесла слово, облегчающее боль.

В комнате было уже темно. Солнце зашло. Не сразу, но я решилась посадить его к себе на колени, стала что-то нашептывать, напевать. Потом отнесла его в кухню, накормила ужином. Он поел, все еще цепляясь за меня, и оживился. Сполз на пол, снова принялся бегать, хлопать дверями и стаскивать с полок все, до чего мог дотянуться. Я до того обессилела, что казалось – в землю уйду. А заклятие против Афины слабело с каждой минутой.

Телегон все оглядывался на меня. Будто бы с вызовом – ну подойди, мол, заколдуй, ударь – я не могла понять. И вместо этого достала с самой верхней полки большой глиняный кувшин с медом, не дававший сыну покоя. Сказала: вот. Возьми.

Он подбежал и принялся катать кувшин, пока не разбил. Потом валялся в липких лужах, бегал туда-сюда, а волки лизали тянувшиеся за ним медовые нити. Так я и закончила заклинания. Не скоро удалось мне искупать его и отвести в постель, но вот наконец он лежал под одеялами. И держал меня за руку, обхватив своими теплыми пальцами мои. Вина и стыд грызли меня. Казалось, он должен меня возненавидеть. Должен сбежать. Но, кроме меня, у него никого не было. Дыхание его замедлилось, руки-ноги обмякли.

– Почему бы тебе не быть поспокойнее? – прошептала я. – Почему так трудно?

Будто в ответ всплыли образы отцовского дворца: бесплодный земляной пол, черный блеск обсидиана. Стук шашек, движущихся по доске, и рядом со мной – золотые ноги отца. Я сидела тихо и неподвижно, но помню, что всегда меня одолевало дикое желание забраться к отцу на колени, встать, побежать, закричать, схватить шашки с доски, швырнуть о стену. Смотреть на поленья, пока они не вспыхнут, вытрясти из отца все секреты, как стряхивают с дерева плоды. Но сделай я хоть что-нибудь такое, он бы меня не пощадил. Испепелил бы.

Луна осветила лоб сына. Я увидела грязные пятна, не смытые до конца водой, не оттертые тряпицей. Почему он должен быть спокойным? Я ведь никогда не была, и отец его на моей памяти – тоже. В одном лишь разница: Телегон не боялся, что его испепелят.

* * *

Долго еще потом я хваталась за эту мысль, как хватаются за мачту, чтобы не смыло волной. Помогало немного. Когда он глядел на меня, разъяренный, непокорный, противясь мне всем своим существом, можно было подумать об этом и сделать следующий вдох.

Тысячу лет я прожила, но детство Телегона, кажется, длилось гораздо дольше. Я молилась, чтоб он поскорее заговорил, а потом пожалела об этом: теперь буйство его обрело голос. Нет, нет, нет, кричал он, вырываясь из моих рук. Однако уже через мгновение забирался ко мне на колени и орал “мама!”, пока у меня не начинало звенеть в ушах. Я здесь, говорила я, здесь. Но нет, нужно было приблизиться еще. Я могла провести с ним весь день, играть во что он захочет, но стоило на минутку отвлечься, как он начинал хвататься за меня, вопить и злиться. И тогда мне хотелось, чтобы вернулись нимфы, чтобы хоть кого-то можно было схватить за руку и спросить: да что с ним такое? Но в следующий миг я радовалась: хорошо хоть, никто не видит, в кого я превратила сына, заставив столько всего натерпеться в те первые месяцы страха. Неудивительно, что он бушевал.

Ну же, уговаривала я. Давай придумаем себе забаву. Я покажу тебе волшебство. Хочешь, превращу эту ягодку во что-нибудь? Но он выбрасывал ягоду и вновь убегал к морю. Каждый вечер, когда он спал уже, я стояла у его кровати и говорила себе: завтра у меня лучше получится. Иной раз и впрямь получалось. Иной раз мы, смеясь, бежали к берегу, он устраивался у меня на коленях, и мы смотрели на волны. Ноги его продолжали лягаться, беспокойные пальцы – щипать мои руки. Но он прижимался ко мне щекой, я чувствовала, как грудь его вздымается и опадает. И преисполнялась терпения. Думала: кричи, кричи. Я вынесу.

Воля здесь требовалась ежечасно, воля. Все равно что с заклятиями, в общем-то, только на этот раз заклинала я саму себя. С ним, как с огромным разлившимся потоком, всегда приходилось быть наготове, чтобы вовремя открыть каналы и осторожно направить его течение. Я начала рассказывать ему истории, самые простые, – о кролике, который ищет и находит еду, о ребенке, ожидающем мать. Телегон требовал еще, и я продолжала. Надеялась, что эти добрые сказки усмирят его воинственный дух, – так оно, может, и получилось. Однажды я поняла, что луна успела народиться и исчезнуть с тех пор, как он в последний раз бросался на землю. Еще одна луна миновала, и где-то в те месяцы я в последний раз слышала его крик. Хотелось бы вспомнить, когда это было. Нет, скорее хотелось бы заранее знать, когда наступит это время, чтобы во все беспросветные дни высматривать его на горизонте.

Разум Телегона рождал мысли, слова и допущения, возникавшие будто бы из ниоткуда. Ему исполнилось шесть. Лицо его прояснилось, он наблюдал, как я работаю в саду – вырубаю корень.

– Мама, – он положил руку мне на плечо, – попробуй отрезать здесь. – Телегон вынул маленький нож, который носил теперь с собой, и корень поддался. – Видишь? – сказал он серьезно. – Это просто.

Море он любил по-прежнему. Каждую ракушку знал, каждую рыбину. Он мастерил плоты из бревен и плавал по заливу. В заполняемых приливом впадинах пускал пузыри и наблюдал, как разбегаются крабы.

– Посмотри какой, – говорил он и тянул меня за руку. – Никогда такого большого не видел, никогда не видел такого маленького. Этот ярче всех, этот всех черней. А этот краб лишился клешни, зато вторая у него растет, чтоб заменить обе. Ну разве не умно?

Ах, если бы на острове был еще кто-нибудь, вновь думала я. Теперь уже не чтобы сочувствовать, но вместе со мной обожать Телегона. Гляди, сказала бы я, можешь ты в это поверить? Мы преодолели шторма и подводные камни. И хоть я оказалась не лучшей матерью, он прелестен, он чудо света.

Увидев, что глаза мои увлажнились, Телегон скорчил гримасу.

– Мама, с крабом все будет хорошо. Я же сказал, клешня отрастает. Иди-ка сюда и взгляни на этого. Пятна у него на панцире как глаза. Думаешь, он ими видит?

Сказок моих по вечерам он больше не хотел – сочинял теперь свои. Туда и переместилось, наверное, его неистовство, ведь каждая сказка населена была диковинными существами – грифонами, химерами, морскими чудовищами, которых он кормил с рук, вел навстречу приключениям, а то и побеждал, прибегнув к хитроумным уловкам. Наверное, наедине с матерью всякий ребенок – большой выдумщик. Не знаю, но он так увлеченно воссоздавал все эти картины. Он, кажется, взрослел с каждым днем – восемь, десять, двенадцать… Взгляд его становился серьезнее, вытягивались, крепли руки и ноги. Он приобрел привычку постукивать пальцем по столу, изрекая нравоучения, будто старик. Больше всего ему нравились истории, в которых вознаграждались мужество и добродетель. Вот почему никогда нельзя, вот почему всегда нужно, вот почему следует помнить…

Мне так нравилась его уверенность, его мир, простой и понятный, – мир поступков, однозначно плохих или хороших, мир ошибок и их последствий, мир поверженных чудовищ. Я знала другой мир, но хотела жить в таком – до тех пор, пока Телегон позволяет.

Это случилось в ту пору – стоял летний вечер, под окном тихонько рылись свиньи. Телегону уже исполнилось тринадцать. Я рассмеялась:

– Да у тебя историй побольше, чем у твоего отца.

Видно было, что он колеблется, словно я редкая птица, которую страшно спугнуть. Прежде он уже спрашивал об отце, но я всегда говорила: не сейчас.

А теперь сказала с улыбкой:

– Спрашивай. Я тебе отвечу. Время пришло.

– Кто он был?

– Один царевич, заплывший на наш остров. Он владел тысячей хитростей.

– Как он выглядел?

Я думала, воспоминания об Одиссее будут солоны. Но оказалось, что воскресить его в памяти даже приятно.

– Темноволосый, темноглазый, с рыжеватой бородой. Руки большие, ноги короткие, крепкие. Всегда был проворнее, чем казался.

– Почему он уехал?

Этот вопрос как молодой дубок, подумала я. Обыкновенный зеленый побег на поверхности, а под землей зарыт ветвистый корень, стержнем уходящий в глубину. Я вздохнула:

– Он уезжал, не зная, что я ношу тебя. Дома его ждали жена и сын. Но дело не только в этом. Боги и смертные не могут жить вместе долго и счастливо. Уехав тогда, он правильно сделал.

Телегон задумчиво нахмурился:

– Сколько ему было?

– Немногим больше сорока.

Телегон подсчитывал.

– Значит, сейчас нет еще и шестидесяти. Он жив?

Так странно было это представить: Одиссей ходит по берегам Итаки, вдыхает воздух. С тех пор как родился Телегон, на фантазии у меня времени не оставалось. Но теперь образ Одиссея виделся плотным, цельным.

– Думаю, да. Он был очень крепок. Духом, я хочу сказать.

Теперь, когда отворились ворота, Телегон хотел знать все, что я помнила об Одиссее: каковы его родословная, царство, жена и сын, чем отец занимался в детстве и каких наград удостоился на войне. Истории Одиссея я помнила так же ярко, как в тот день, когда услышала впервые, – истории бесчисленных хитроумных замыслов и тяжких испытаний. Но, начав пересказывать их Телегону, обнаружила вот какую странность. Я стала вдруг запинаться, умалчивать, переиначивать. Теперь, перед лицом моего сына, их жестокая суть стала как никогда очевидной. Что раньше представлялось смелой авантюрой, теперь казалось отвратительным кровопролитием. Даже сам Одиссей будто изменился – превратился из бесстрашного в бессердечного. Кое-что я все же рассказала, как было, и сын нахмурился. Ты что-то, говорит, путаешь. Мой отец никогда бы такого не сделал.

Ты прав, ответила я. Твой отец отпустил троянского лазутчика в шлеме из хорьковой кожи, и тот благополучно вернулся домой, к семье. Твой отец всегда держал слово.

Телегон просиял:

– Я знал, он человек благородный. Расскажи еще о его доблестных подвигах.

И я плела очередную ложь. Упрекнул бы Одиссей меня за это? Я не знала, да и не хотела знать. Ради счастья сына я готова была и на худшее, гораздо худшее.

Порой в те дни я думала, что скажу Телегону, если он спросит о моем прошлом. Как смогу пригладить Ээта, Пасифаю, Сциллу, свиней? Но мне не пришлось пытаться. Он не спрашивал.

Он стал подолгу пропадать где-то на острове. Возвращался раскрасневшийся, что-то рассказывал взахлеб. Руки-ноги его вытягивались, а в голосе слышался надлом. Расскажи еще об отце, говорил он. Где находится Итака? Какая она? Далеко ли отсюда? И какие опасности подстерегают на пути?

* * *

Дело было осенью, и я варила на зиму фруктовый сироп. Я могла заставить деревья цвести в любое время, но мне нравилась сахарная пена, яркие, полупрозрачные, как каменья, цвета, нравилось сохранять в кувшинах урожайное лето.

– Мама! – Телегон вбежал в дом. – Там корабль, ему нужно помочь. Он неподалеку от нашего берега, идет ко дну и, если не причалит, утонет!

Телегон видел моряков и раньше. Они часто ходили мимо нашего острова. Но помочь им захотел впервые. Он повел меня к утесу, я не противилась. Корабль и в самом деле завалился на бок, корпус заполняла вода.

– Видишь? Прошу, только на этот раз сними заклятие! Вот посмотришь, они будут так благодарны!

Откуда ты знаешь? – хотелось мне сказать. – Часто чем хуже у людей нужда, тем хуже потом их неблагодарность – они нападут на тебя, просто чтобы вновь почувствовать себя живыми.

– Прошу! – молил Телегон. – Вдруг там такой же, как мой отец?

– Таких, как твой отец, больше нет.

– Они пойдут ко дну, мама. Они утонут! Нельзя же просто стоять и смотреть, надо что-то делать!

Он был потрясен. В глазах блестели слезы.

– Мама, прошу! Невыносимо видеть их гибель.

– В этот раз, – ответила я. – И только в этот.

Ветер донес до нас их крики. Земля, земля! Они повернули и направили кренившийся корабль к нашему берегу. Пока моряки взбирались по тропе к дому, я взяла с Телегона обещание им на глаза не показываться. Пусть сидит в своей комнате, пока не будет выпито вино, и уходит снова, если подам хоть малейший знак. Он согласился на это, он бы на что угодно согласился. Я пошла в кухню готовить зелье, как когда-то. И словно бы оказалась в двух местах сразу. Здесь я смешиваю травы, как делала сотни раз, и руки мои принимают прежние положения. А здесь скачет мой взбудораженный сын. Откуда они, не знаешь? Где наскочили на скалы, как думаешь? Мы поможем им залатать борта?

Не знаю, что я отвечала. У меня кровь загустела в жилах. Я припоминала, как именно управлялась с моряками прежде. Входите, я помогу вам, разумеется. Не хотите ли еще вина?

Услышав стук, я вздрогнула, хоть и ждала его. Открыла дверь, увидела их – как всегда, оборванных, голодных, отчаявшихся. Был ли капитан похож на свернувшуюся кольцом змею? Я не могла понять. Внезапно тошнота подкатила к горлу. Хотелось захлопнуть дверь у них перед носом, но было поздно. Они уже видели меня, и сын мой, приникший к стене, все слышал. Я предупредила его, что их, возможно, придется заколдовать. Он кивнул. Ну конечно, мама, понимаю. Ничего он не понимал. Ему не приходилось слышать, как трещат, видоизменяясь, ребра, как чавкает плоть, отрываясь от костей.

Они уселись на мои скамьи. Принялись есть и заливать вино в глотки. А я все наблюдала за капитаном. Острые у него были глаза. То комнату разглядывали, то меня. Он поднялся:

– Госпожа, как твое имя? Кому воздать хвалу за угощение?

Тут я бы это и сделала, оторвала бы их от самих себя. Но в комнату уже входил Телегон. В плаще, с мечом на поясе. Прямой, высокий, как мужчина. Ему было пятнадцать.

– Вы в доме богини Цирцеи, дочери Гелиоса, и ее сына Телегона. Мы увидели ваш тонущий корабль и позволили вам причалить к нашему острову, хотя обычно он для смертных закрыт. Будем рады помочь вам, чем сможем, пока вы здесь.

Голос его не ломался больше, затвердел, как высушенная древесина. Глаза были темны, как у отца, но в них поблескивало золото. Люди уставились на него. Я уставилась тоже. И подумала об Одиссее, надолго разлученном с Телемахом, – как он был потрясен, должно быть, увидев сына вдруг повзрослевшим.

Капитан опустился на колени:

– Богиня, высокочтимый господин. Должно быть, сами благословенные мойры привели нас сюда.

Телегон сделал людям знак подняться. Заняв место во главе стола, стал накладывать всем еду. Но люди и не ели почти. Охваченные благоговением, они тянулись к нему, как лоза к солнцу, что-то рассказывали наперебой. Я смотрела и дивилась: где все это время скрывался в нем такой дар? С другой стороны, и я ведь не колдовала, пока травы не оказались под рукой.

Я отпустила его с моряками на берег – помочь с починкой. Я не беспокоилась, по крайней мере не очень. Чары, что я наложила на всех островных животных, защитят сына, а еще вернее защитят его собственные чары, ведь Телегон этих людей будто околдовал. Он был моложе всех их, но они соглашались с каждым его словом. Он показал им, где лучшие рощи и какие деревья можно срубить. Показал, где ручьи и прохлада. Три дня они пробыли на острове – латали пробоину в днище да отъедались на наших припасах. И все это время Телегон расставался с ними лишь на время сна. Господин – так они его между собой называли и непременно хотели знать его мнение, будто он искусный плотник девяноста лет, а не мальчишка, который впервые видит корпус судна. Господин Телегон, хозяин, что скажешь – годится так?

Тот осмотрел заплату:

– Хорошо, мне кажется. Добротно сделано.

Они заулыбались, а когда отплывали, свешивались с борта, выкрикивая молитвы и слова благодарности. Лицо Телегона светилось, пока корабль не скрылся из виду. А после радость иссякла.

Признаюсь, я много лет надеялась, что Телегон станет колдуном. Рассказывала ему о травах, их названиях и свойствах. Творила при нем простые заклятия, думая привлечь его внимание. Но он ни разу не проявил ни малейшего интереса. И теперь я понимала почему. Колдовство преобразует мир. А Телегон желал лишь сделаться его частью.

Я хотела сказать что-нибудь, не знаю что. Но он уже отвернулся от меня и направился в лес.

* * *

Той зимой он все где-то пропадал, и весной, и летом тоже. Уходил с первыми лучами солнца, и до заката я его не видела. Несколько раз спросила, куда он идет, но Телегон лишь неопределенно махнул рукой в сторону берега. Я настаивать не стала. Он был чем-то озабочен, то и дело бежал куда-то со всех ног, домой приходил разгоряченный, в облепленном репейником хитоне. Я видела, как плечи сына наливаются силой, как раздается его подбородок.

– Пещера у берега, – сказал он однажды, – где отец укрывал свой корабль. Можно она будет моей?

– Здесь все твое, – ответила я.

– А можно она будет только моей? Обещаешь не ходить туда?

Я вспомнила, как много значили для меня в юности собственные тайны.

– Обещаю.

С тех пор я задаюсь вопросом: может, и меня Телегон зачаровал, как моряков? Ведь я в те дни была что сытая корова – благодушная, со всем согласная. Думала: пусть идет. Он счастлив, он взрослеет. Что плохого может с ним здесь приключиться?

– Мама!

Еще только рассвело, бледное солнце согревало листья. Стоя на коленях, я полола грядки в саду. Обычно так рано он не вставал, но то был день его рождения. Ему исполнилось шестнадцать.

– Я приготовила твои любимые медовые груши, – откликнулась я.

Он поднял руку, показал надкушенный, искрящийся соком плод.

– Я нашел их, спасибо. – Он помолчал. – Хочу показать тебе кое-что.

Я вытерла руки и пошла за ним лесной тропой к пещере. Внутри стояла небольшая лодка – почти такого же размера, как была у Главка.

Я потребовала объяснений:

– Это чья? Где они?

Телегон покачал головой. Щеки его горели, глаза сияли.

– Да нет, мама, это моя. Еще до прихода моряков я ее задумал, а когда посмотрел на их работу, дело пошло намного быстрее. Они дали мне кое-какие инструменты и показали, как изготовить остальные. Что скажешь?

Теперь уже, присмотревшись, я увидела, что парус сшит из моих простыней, борта оструганы плохо, того и гляди руку занозишь. Я сердилась, но в то же время восхищение и гордость разгорались во мне. Мой сын смастерил это сам, имея лишь примитивные инструменты да твердое намерение.

– Очень аккуратная, – сказала я.

Телегон расплылся в улыбке:

– Ведь правда? Он сказал, лучше ничего не говорить тебе. Но я не хотел от тебя скрывать. Я думал…

Увидев мое лицо, он осекся.

– Кто сказал?

– Все в порядке, мама, он вовсе не желает мне зла. Он помогал мне. Говорил, что раньше часто бывал здесь. Что вы старые друзья.

Старые друзья. Как я не заметила этой угрозы? Теперь я вспомнила, каким опьяненным приходил Телегон домой по вечерам. Нимфы мои когда-то возвращались с точно такими лицами. Афине мое заклятие не преодолеть, конечно, в подземном царстве у нее власти нет. Но он всюду вхож. И сам провожает души к вратам Аида, если только не испытывает судьбу. Бог вмешательства, бог перемен.

– Гермес мне не друг. Рассказывай, что он тебе наговорил. Сейчас же.

От смущения у Телегона лицо пошло пятнами.

– Он сказал, что может помочь мне, и помог. Сказал, что действовать нужно быстро. Мол, если уж хочешь содрать болячку, так лучше разом. Это и полмесяца не займет, к весне я уже вернусь. Мы опробовали лодку в заливе, она прочная.

Я едва успевала разобрать слова – так быстро они из него выскакивали.

– О чем ты? Что не займет и полмесяца?

– Путь. До Итаки. Гермес обещал провести меня в обход чудовищ, так что этого ты не бойся. Если я выйду с полуденным приливом, буду на соседнем острове до темноты.

Я онемела, словно Телегон вырвал мне язык.

Он положил мне руку на плечо:

– Не нужно волноваться. Со мной все будет в порядке. Гермес говорит, он мой предок по отцу. Он меня не предаст. Ты слышишь, мама?

Он тревожно глядел на меня из-под челки.

У меня кровь стыла в жилах от его наивности. Неужели и я была когда-то так юна?

– Он бог лжи. Только глупцы ему доверяются.

Телегон вспыхнул, но лицо его сделалось упрямым.

– Я знаю, кто он. И лишь на него не надеюсь. Я взял с собой лук. А еще он поучил меня метать копье. – Телегон указал на стоявшую в углу жердь, к концу которой привязан был мой старый кухонный нож. И, заметив, видимо, что я пришла в ужас, добавил: – Но воспользоваться им мне не придется. До Итаки всего несколько дней, а там, рядом с отцом, я буду в безопасности.

Он настойчиво подался вперед. Думал, что на все мои возражения нашел ответ. Гордился собой, измыслившим блестящий план. Как легко из него это вылетело: в безопасности, с отцом. Неудержимая ярость захватила меня целиком.

– А с чего ты взял, что на Итаке будешь желанным гостем? О своем отце ты только по рассказам знаешь. К тому же у него есть другой сын. Как думаешь, обрадуется Телемах появлению незаконнорожденного брата?

Услышав “незаконнорожденный”, Телегон вздрогнул слегка, но отвечал мне храбро:

– Не думаю, что он станет возражать. Я приду не за царством его, не за наследством, и так ему и скажу. Я пробуду там всю зиму, и мы успеем познакомиться поближе.

– Вот, значит, как. Это решено. Вы с Гермесом все рассчитали, и теперь, по-твоему, мне остается лишь пожелать тебе попутного ветра.

Он глядел на меня в нерешительности.

– Скажи, – продолжила я, – а что всеведущий Гермес говорит о своей сестре, которая хочет твоей смерти? О том, что стоит тебе отойти от острова и ты погибнешь?

Он почти вздохнул:

– Мама, это было так давно. Наверняка она уже и думать забыла.

– Забыла? – Голос мой оцарапал пещерные стены. – Ты что, дурак? Афина не забывает. Она проглотит тебя в один присест, как сова глупого мышонка.

Телегон побледнел, но не отступил, как и подобает такому, как он, храбрецу.

– Я попытаю счастья.

– Не попытаешь. Я запрещаю.

Он уставился на меня. Никогда еще я ему ничего не запрещала.

– Но мне нужно на Итаку. Я построил корабль. Я готов.

Я шагнула к нему:

– Давай-ка четче объясню. Если ты уедешь, то погибнешь. Поэтому никуда не поплывешь. А если попробуешь, я эту твою лодку спалю дотла.

Он смотрел на меня непонимающе, потрясенный. Я развернулась и ушла.

* * *

Он не уплыл в тот день. Я тревожно расхаживала взад-вперед по кухне, а он все не возвращался из леса. Домой пришел уже в сумерках. Громыхая крышками сундуков, собрал свою постель. Он явился, желая лишь показать, что под моей крышей не останется.

Когда он проходил мимо, я сказала:

– Хочешь, чтобы я относилась к тебе как к мужчине, а ведешь себя как дитя. Всю жизнь ты был здесь под защитой. И не понимаешь, какие опасности подстерегают тебя во внешнем мире. Нельзя просто взять и сделать вид, что Афины не существует.

Он только и ждал моих слов, как трут ждет искры.

– Ты права. Я ничего не знаю о мире. А как узнать? Если ты хочешь, чтобы я всегда был у тебя на глазах.

– Афина стояла над этим самым очагом и требовала отдать тебя ей, а потом собиралась убить.

– Я знаю. Ты сто раз об этом говорила. Но с тех пор она ведь не пыталась, правда? Я ведь жив, так?

– Потому что я наложила заклятия и несу их на себе! – Я встала к нему лицом. – Да знаешь ли ты, как мне приходится их поддерживать, сколько я с ними мучаюсь, испытываю, удостоверяясь, что ей сквозь них не прорваться?

– Ты любишь этим заниматься.

– Люблю? – Скрипучий смех ободрал мне горло. – Я люблю заниматься своими делами, а с тех пор, как ты родился, на это и времени нет!

– Так иди колдуй! Иди колдуй, а меня отпусти! Признайся, ты ведь даже не знаешь, гневается ли еще Афина. Ты пробовала с ней поговорить? Шестнадцать лет прошло!

Он будто о шестнадцати веках говорил. Он не мог представить себе размаха богов, беспощадности тех, у кого на глазах вырастают и гибнут поколения. Он был смертен и молод. Для него ленивый день тянулся словно год.

Лицо мое разгоралось, копился жар.

– Ты думаешь, все боги подобны мне. Можно просто взять и не замечать их, считать их своими слугами, отмахиваться от их желаний, как от мух. Но они раздавят тебя – просто для забавы или от злости.

– Боги и страх, боги и страх! Только об этом ты и говоришь. И только об этом говорила всегда. Но тысячи тысяч мужчин и женщин ходят по земле и живут до старости. И кое-кто даже счастлив, мама. Они не сидят с унылым видом в надежной гавани. Я хочу стать одним из них. Намерен стать. Как ты этого не понимаешь?

Вокруг меня уже потрескивал воздух.

– Это ты не понимаешь. Сказано: никуда не поедешь, и все тут.

– Вот так, значит? Я всю жизнь здесь пробуду? До самой смерти? Даже не предприняв попытки уехать?

– Если понадобится.

– Нет! – Он стукнул по разделявшему нас столу. – Ни за что! Ничто меня не ждет здесь. Даже если придет еще корабль и я упрошу тебя разрешить им причалить, что дальше? Облегчение на пару дней, а потом они уедут, и я опять заперт здесь. Если это жизнь, я предпочту умереть. Предпочту погибнуть от рук Афины, слышишь? Тогда я хоть увижу в своей жизни что-то, кроме этого острова!

У меня побелело в глазах.

– Мне все равно, что ты предпочтешь. Если ты так глуп, что собственную жизнь не бережешь, я сделаю это за тебя. Вернее, мои заклинания.

Тут он впервые дрогнул.

– Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, ты и знать не будешь, чего лишен. И об отъезде думать забудешь.

Он попятился:

– Нет. Я не стану пить твое вино. Ничего из твоих рук не возьму.

Я ощутила во рту вкус яда. Приятно было видеть, как он испугался наконец.

– Думаешь, это мне помешает? Ты так и не понял, сколь я сильна.

Всю жизнь буду помнить его взгляд. Взгляд человека, узревшего за приподнятой завесой истинное лицо мира.

Он рванул дверь и умчался во тьму.

* * *

А я долго еще стояла на месте, как дерево, опаленное молнией до самых корней. Потом спустилась на берег. Воздух посвежел, но песок не остыл еще от зноя. Я вспоминала, как часами ходила здесь с ним на руках и наши тела соприкасались. Я хотела, чтобы он свободно шагал по свету, не обжигался и не боялся, и вот мое желание сбылось. Он не хотел считаться с неумолимой богиней, нацелившей в его сердце копье.

Я не рассказывала Телегону, каким он был в младенчестве, как злился и упрямился. Не рассказывала о жестокости богов и его собственного отца. Надо было. Шестнадцать лет я удерживала небо, а он даже не замечал. Надо было заставить сына собирать со мной травы, спасавшие ему жизнь. Стоять со мной у печи и слушать, как я произношу магические слова. Он должен был понимать, сколько всего я несла на себе молча, сколько сделала для его защиты.

И что теперь? Он прячется от меня где-то на деревьях. Так легко приходили на ум заклятия, которые помогли бы мне отсечь от Телегона его желания, как срезают гниль с плода.

Я скрежетала зубами. Хотелось буйствовать, рыдать, терзать себя. Проклинать Гермеса за его искушения, за полуправду, да только не в Гермесе было дело. Я видела лицо Телегона, когда он, всматриваясь в морскую даль, шептал: горизонт.

Я закрыла глаза. Ведь по берегу, так хорошо знакомому, могла и вслепую ходить. Когда Телегон был маленьким, я частенько перечисляла, на что готова, дабы уберечь его. Несложная задачка, поскольку ответ не менялся. На все.

Одиссей рассказывал как-то об одном царе, который был ранен, и рану эту не могли излечить ни лекари, ни время, сколь угодно долгое. Царь отправился к оракулу и услышал такой ответ: только нанесший рану может ее заживить – тем же копьем, каким нанес. Хромой царь брел по земле, пока не нашел своего врага, и тот его исцелил.

Хорошо бы Одиссей оказался рядом, тогда я спросила бы: но как царь заставил его помочь – этого человека, нанесшего столь глубокую рану?

Ответ пришел, но из другой истории. Давным-давно, лежа рядом с Одиссеем на своей широкой постели, я спросила:

– Как же ты поступил? Когда Ахилл и Агамемнон не захотели тебя слушать?

И в свете очага увидела его улыбку.

– Очень просто. Нужно учесть это, составляя план.