Глава пятнадцатая

Я подняла опрокинутые скамейки, вытерла мокрые полы. Составила стопкой блюда, отнесла в кухню. Окунулась в море и скребла себя песком, пока кровь не выступила. Плевок, найденный на каменном полу, скребла тоже. Но все было напрасно. Что я ни делала, по-прежнему ощущала на теле отпечатки его пальцев.

Львы и волки – тени во мраке – прокрались обратно в дом. Легли, уткнувшись мордами в пол. Наконец, вычистив все что можно, я села у очага, в котором только пепел остался. Я уже не тряслась. Вообще не шевелилась. Вмещавшая меня плоть словно окаменела. А сверху, как неживая, натянулась кожа, мерзкая, искусственная.

Светало, серебристые кони луны отправлялись в свои стойла. Колесница моей тетки Селены была полной всю ночь и ярко светилась в небе. Пред ее ярким ликом я оттащила безобразные трупы вниз, к кораблю, ударила по кремню и наблюдала потом, как скачут языки пламени. Она, должно быть, уже рассказала Гелиосу. Отец вот-вот появится – патриарх, разгневанный надругательством над своим ребенком. Упрется плечами в мой потолок, тот заскрипит. Бедное дитя, бедная изгнанница дочь. И зачем только я позволил Зевсу отослать тебя сюда?

Комната стала серой, потом желтой. Подул морской ветерок, но не смог вытеснить зловоние горелой плоти. Отец мой в жизни так не разговаривал, я это знала. Но думала: он все равно должен прийти, пусть для того лишь, чтоб укорить меня. Я ведь не Зевс и не имею права двадцать человек сразить одним махом. Я обратилась к бледному краешку поднимавшейся отцовской колесницы. Ты слышал, что я сделала?

Тени перемещались по полу. Свет подобрался к моим ногам, коснулся подола. Одно мгновение вытягивалось в другое. Никто не приходил.

На самом-то деле удивительно, пожалуй, что этого не случилось раньше, думала я. Помню, как ползали по мне взгляды дядьев, когда я наливала им вино. Как пальцы их добирались до моей плоти. Щипок, шлепок, рука, скользнувшая в рукав моего платья. Все они были женаты, так что вовсе не о женитьбе думали. В конце концов кто-нибудь из них пришел бы за мной и щедро заплатил отцу. Все честь по чести.

Свет достиг ткацкого станка, и в воздухе разлился запах кедра. Воспоминание об исполосованных белыми шрамами руках Дедала, о наслаждении, которое они мне дарили, раскаленным прутом пронзило сознание. Я впилась ногтями в запястье. Оракулы рассеяны по нашим землям. Храмы, где жрицы, вдыхая священный дым, изрекают открывшуюся им истину. “Познай самого себя” высечено над входами в эти храмы. Но я была чужой себе, обратилась в камень, сама не зная почему.

Дедал рассказывал как-то о критских вельможах, нанимавших его, чтобы расширять свои дома. Он являлся с инструментами, начинал разбирать стены, срывать полы. Но когда под ними Дедал обнаруживал повреждение, которое следовало устранить в первую очередь, вельможи хмурились. Об этом мы не договаривались!

Ну разумеется, отвечал он, ведь мы не знали, что там, в фундаменте, но посмотрите, теперь это ясно как день. Видите, перекладина треснула? Жуки точат пол? Видите, камни засасывает в трясину?

Вельможи только еще больше злились. Все было в порядке, пока ты не начал тут рыть! Мы не станем платить! Заделай все, замажь. До сих пор стояло и еще постоит.

Дедал этот изъян запечатывал, а на следующий год дом разваливался. Тогда вельможи приходили к нему и требовали деньги назад.

– Я им говорил, – заключил Дедал, – говорил не раз и не два. Если стены гниют, есть только одно средство.

Лиловый синяк у меня на шее стал зеленеть по краям. Надавив на него, я ощутила раздробленную боль.

И подумала: снести. Снести и построить заново.

* * *

Они стали являться, не знаю почему. Может, мойры затеяли переворот, а может, изменились судоходные торговые пути. Или аромат какой-то носился в воздухе, сообщая: здесь нимфы, и они живут одни. Корабли неслись в мою гавань, будто их на веревке тянули. Люди шлепали по воде к берегу, оглядывались, довольные. Пресная вода, дичь, рыба, фрукты. И кажется, я видел дымок над деревьями. Там кто-то поет вроде бы?

Я могла бы навести иллюзию на остров, чтобы их отвадить, это я умела. Завесить приветливые берега образами зубчатых, неприступных утесов, водоворотов да грозящих пробить днище камней. Они проплывали бы мимо, и мне не пришлось бы видеть их снова, ни одного.

Но я решила: нет. Теперь уж поздно. Меня обнаружили. Так пусть узнают, кто я такая. Пусть узнают, что мир не таков, как им кажется.

Они взбирались вверх по тропинкам. Шли по мощеной дорожке через мой сад. И все рассказывали одну и ту же отчаянную историю: они заблудились, измучились, оголодали. И были бы так благодарны мне за помощь.

Немногих – совсем немногих, по пальцам можно пересчитать – я отпускала. Они не смотрели на меня как на кушанье. Это были люди благочестивые, и впрямь заплутавшие, таких я кормила, а если попадался среди них симпатичный – могла и в постель с собой взять. Страсти не было в том, ни малейших последков. Скорее была ярость, я будто колола кинжалом сама себя. Чтобы убедиться, что мое тело все еще мне принадлежит. Но нравился ли мне итог?

– Уходите, – велела я им.

Они опускались на колени в мой желтый песок.

– Богиня, скажи хотя бы имя твое – мы станем возносить тебе благодарственные молитвы.

Молитв их я не хотела и не хотела, чтобы имя мое было у них на устах. Я хотела, чтобы они ушли. Хотела войти в море и скрести себя песком, пока не выступит кровь.

Хотела, чтобы явились другие моряки, хотела увидеть вновь, как разрывается их плоть.

У них всегда был вожак. Не самый крупный и не обязательно капитан, но насильничать они начинали именно с его разрешения. Человек с холодным взглядом и сжатой пружиной внутри. Как змея, сказал бы поэт, но змей к тому времени я успела узнать получше. И ничего не имела против честного аспида, который нападает, только если его потревожить, не раньше.

Когда приходили люди, животных своих я больше не прогоняла. Позволяла им разлечься где вздумается – в саду или под столами. Мне нравилось наблюдать, как люди ходят среди них и трясутся, видя, какие они зубастые и противоестественно ручные. Я не притворялась смертной. То и дело сверкала золотистыми глазами. Но это ничего не меняло. Я была женщиной и была одинока – вот и все, что имело значение.

Я расставляла перед ними угощения – мясо и сыр, рыбу и фрукты. Водружала на стол полную до краев бронзовую чашу, самую большую, в ней я смешивала вино со всем остальным. Они жевали и глотали с жадностью, хватали истекающие жиром куски баранины и, запрокинув голову, отправляли прямо в глотки. Они наливали снова и снова, красное плескало на стол, пропитывало их рты. К губам их прилипали частицы ячменя и трав. Чаша пуста, говорили они мне. Наполни ее. На этот раз добавь побольше меда, вино горьковато.

Конечно, отвечала я.

Голод их притуплялся. Они уже осматривались по сторонам. И мраморные полы примечали, и блюда, и изысканную ткань моих одежд. Они ухмылялись. Если я это не боюсь выставлять напоказ, можно себе представить, что спрятано в задних комнатах.

– Хозяйка, – говорил, бывало, вожак, – неужели ты, такая красавица, живешь совсем одна?

– О да, – отвечала я. – Одна-одинешенька.

Он улыбался. Не мог удержаться. Видно было, он ничуть не опасается. Да и с чего бы? Он уже приметил: ни мужской одежды нет на крючке у двери, ни охотничьего лука, ни пастушьего посоха. Никаких признаков братьев, отцов или сыновей, а значит, возмездия не последует. Если б кто-нибудь мной дорожил, не позволил бы жить одной.

– Сожалею, – говорил вожак.

Скрежетала скамья, он поднимался. Остальные смотрели на нас горящими глазами. Ждали: вот сейчас я оцепенею, вздрогну, взмолюсь.

Это мне нравилось больше всего – видеть, как они хмурят брови, силясь понять, почему я не боюсь. Я ощущала свои травы внутри их тел словно ниточки, за которые остается только дернуть. Я смаковала их замешательство и пробуждающийся страх. А потом дергала за ниточки.

Их спины выгибались, да так, что они падали на четвереньки, лица раздувались, как у утопленников. Они корчились, опрокидывая скамьи, заливая вином пол. Голоса ломались, крики переходили в визг. Это больно, не сомневаюсь.

Вожака я оставляла напоследок, чтобы он видел все. Он ежился, прижимался к стене. Прошу. Пощади, пощади, пощади.

Нет, отвечала я. Нет уж.

Когда все было кончено, оставалось только отправить их в загон. Я поднимала свой ясеневый посох, и они пускались бежать. Ворота закрывались за ними, они жались к столбам, последние человеческие слезы еще блестели в поросячьих глазках.

Нимфы мои не говорили ни слова, хоть, думаю, иногда подсматривали в щелку.

– Госпожа Цирцея, еще корабль. Нам уйти в свою комнату?

– Будьте любезны. Но прежде достаньте мне вино.

Сделав одно дело, я бралась за следующее – ткала, работала, задавала корм свиньям, ходила по острову из конца в конец. Спину держала прямо, будто несла в руках большую чашу, наполненную до краев. Я шла, а темная жидкость колыхалась, готовая вот-вот пролиться, но не проливалась. И только остановившись, улегшись, я чувствовала, что она начинает сочиться.

Мы, нимфы, звались невестами, да только все видели в нас иное. Бесконечное угощение, выставленное на стол, прекрасное и вечно обновляемое. Которое бегать, конечно, не умело совсем.

Загородка моего свинарника расселась – уж очень давно служила. Прутья выгибались, бывало, и какой-нибудь хряк сбегал. Чаще всего он бросался со скалы. На радость морским птицам, которые, кажется, через полмира летели, чтобы попировать на жирных останках. Я стояла и смотрела, как они отдирают сало, жилы. Розовый лоскуток хвоста болтался у одной в клюве словно червяк. Я думала: будь это человек, пожалела бы я его? Но это был не человек.

Когда на обратном пути я шла мимо свинарника, друзья его смотрели на меня умоляюще. Стонали, визжали и утыкались рылами в землю. Мы сожалеем, мы сожалеем.

Вы сожалеете, что попались, говорила я. Сожалеете, что думали, я слабая, но ошиблись.

Я ложилась в постель, львы клали головы мне на живот. Я спихивала их. Вставала и снова куда-то шла.

* * *

Почему свиньи, спросил он однажды. Мы сидели у очага в своих любимых креслах. Ему нравилось покрытое воловьей кожей, резное, с серебряной инкрустацией. Иногда, задумавшись, он поглаживал большим пальцем завитки.

– А почему нет? – ответила я.

Он слегка улыбнулся:

– Я всерьез спрашиваю, хочу знать.

Конечно, он спрашивал всерьез. Набожностью он не отличался, но кое-что было для него поистине свято – стремление обнаружить тайное.

Ответы скрывались во мне. Лежали в глубине, как лежат, наливаясь, в земле прошлогодние луковицы. Их корни сплетались с теми мгновениями, что я провела, прижатая к стене, когда львов моих не было рядом, заклинание застряло в горле, а во дворе визжали свиньи.

Превратив очередных моряков, я наблюдала, как они возятся и визжат в свинарнике, падают друг на друга, одурев от ужаса. Им ненавистна была и эта новая, пышная плоть, и тонкие ножки с раздвоенным копытом, и раздутое брюхо, волочащееся в грязи. Их унизили, их низвели. Им так мучительно не хватало рук, этих придатков, которыми люди усмиряют окружающий мир.

Полно, говорила я им, все не так плохо. У свиней свои преимущества, цените их. Свинья проворна и скользка от грязи – поймать ее трудно. Она приземиста – сбить ее с ног нелегко. Свиньи не собаки, в любви не нуждаются. Свинья прекрасно проживет везде и на всем – на объедках, отбросах. Она кажется безмозглой, медлительной, и это усыпляет бдительность ее врагов, но свинья умна. Она запомнит твое лицо.

Но они меня не слушали. По правде говоря, свиньи из людей никудышные.

Тогда, сидя в кресле у очага, я подняла кубок и сказала:

– Иной раз и неведением нужно удовлетвориться.

Такой ответ ему не понравился и в то же время, в силу извращенности его натуры, понравился больше всего. Мне приходилось видеть, как он извлекает правду из человека, словно устрицу из раковины, одним только взглядом и своевременным словом проникает в душу. Очень немногое в этом мире ему не удавалось прощупать. В том числе меня – поэтому-то, видно, я ему и нравилась.

Но я забегаю вперед.

* * *

Корабль, сказали нимфы. Весь в заплатах, с глазами на бортах.

Мне стало интересно. Обычные пираты золота на краску не тратят, у них лишнего нет. Но посмотреть я не вышла. Ожидание – часть удовольствия. Ожидание того мига, когда раздастся стук, я оставлю свои зелья, встану и распахну дверь. Набожных людей больше не было, не было очень давно. Мой язык отшлифовал заклинание, как река шлифует камень.

Я готовила зелье и теперь добавила горсть корешков. В том числе моли, от которого жидкость засверкала.

День прошел, а моряки не появлялись. Они разбили лагерь на берегу и разожгли костры, сообщили мне нимфы. Второй день минул, а на третий в дверь наконец постучали.

Расписной корабль – вот и все, чем они могли похвастаться. Лица их были морщинисты, будто у стариков. Глаза мертвы, налиты кровью. От моих зверей они шарахались.

– Дайте угадаю, – сказала я. – Вы заблудились? Голодны, устали и отчаялись?

Ели они хорошо. А пили еще лучше. Их плоть кое-где заплыла жиром, но под ним угадывались крепкие, как деревья, мускулы. Тела исполосованы были длинными, выпуклыми шрамами. Удачная, видно, выдалась пора, но потом они ограбили того, кому это не понравилось. А что передо мной грабители, я не сомневалась. Они без конца пересчитывали взглядом мои сокровища и ухмылялись, подводя итог.

Я не ждала уже, когда они встанут и подойдут ко мне. Подняла посох, произнесла слово. И они, вопя, побежали в свинарник, как и все остальные.

Нимфы помогали мне расставить по местам упавшие скамьи, вытереть пролитое вино, и тут одна из них глянула в окно.

– Госпожа, еще один идет.

Я уже подумала, что команда для целого корабля маловата. Другие, наверное, остались ждать на берегу, а теперь послали кого-то на поиски товарищей. Нимфы поставили на стол свежее вино и скрылись.

Пришелец постучал, я открыла. Луч вечернего солнца, упав на него, высветил рыжину в его опрятной бороде и чуть заметное серебро в волосах. На поясе у него висел бронзовый меч. Он, может, был не слишком высок, зато я видела, что силен и крепко сбит.

– Госпожа, – начал он, – ты приютила мою команду. Надеюсь, и меня приютишь?

Всю отцовскую лучезарность вложила я в свою улыбку.

– Ты желанный гость, как и твои друзья.

Я наблюдала за ним, наполняя кубки. И думала: еще один вор. Но взгляд его лишь скользнул по богатому убранству. А задержался на опрокинутом табурете, оставшемся лежать на полу. Мужчина нагнулся и поднял его.

– Благодарю. Это кошки мои. Все время что-нибудь роняют.

– Ясное дело.

Я принесла ему еду, вино, повела к очагу. Он взял кубок, сел в указанное мной серебряное кресло. Я видела, что, нагибаясь, он слегка поморщился, будто потревожил свежие раны. По мускулистой икре его тянулся от пятки к бедру зубчатый шрам, но уже старый, поблекший. Он указал кубком в сторону:

– Впервые вижу такой ткацкий станок. Восточный образец?

Тысяча его сородичей побывала в этой комнате. Все золото и серебро они сочли в точности, а на станок никто внимания не обратил.

Я отвечала, почти не колеблясь:

– Египетский.

– А! Все лучшее делают там, верно? Додумались гири заменить второй перекладиной. Так ткань натягивается гораздо лучше. Я хотел бы сделать набросок. – Голос его, глубокий и теплый, увлекал подобно океаническим течениям. – Моя жена будет в восторге. Эти гири так ее раздражают. Она всегда говорит: кто-то должен изобрести что-нибудь получше. Увы, сам я так и не нашел времени этим заняться. И здесь оказался плохим мужем.

Моя жена. Эти слова резанули слух. О своих женах, если они и были, другие моряки не упоминали ни разу. Он улыбнулся, его темные глаза встретились с моими. Кубок незнакомец держал на весу, словно вот-вот собирался отпить.

– Но, по правде говоря, ткать ей больше всего потому нравится, что окружающие думают, будто она их не слышит, когда работает. Так она и узнает все важные новости. Всегда тебе скажет, кто женится, кто ребенка ждет, а кто распрю затевает.

– Твоя жена, видно, умная женщина.

– Так и есть. Почему она за меня вышла – ума не приложу, но, раз мне это выгодно, стараюсь помалкивать.

Я даже хохотнула, до того удивилась. Разве мужчины такое говорят? Те, которых я встречала, – никогда. И все же было в нем что-то почти знакомое.

– А где сейчас твоя жена? На корабле?

– Дома, слава богам. Я бы не заставил ее отправиться в плавание с этими оборванцами. А хозяйством она лучше всякого наместника заправляет.

Теперь я хорошенько к нему присмотрелась. Простые моряки о наместниках не говорят и в креслах, инкрустированных серебром, не чувствуют себя как дома. На резную ручку он облокотился, будто лежа в собственной постели.

– Ты назвал свою команду оборванцами? Мне показалось, они ничем не отличаются от других людей.

– Ты добра, если так говоришь, но, боюсь, частенько они ведут себя по-скотски. – Мой собеседник вздохнул. – Я в этом виноват. Я их капитан и должен быть с ними построже. Но мы воевали, а на войне, ты ведь знаешь, и лучший из людей замарается. Этих же, хоть я их и люблю, лучшими никак не назовешь.

Он говорил доверительно, словно я и впрямь все понимала. Но о войне мне было известно лишь из рассказов отца о титанах. Я глотнула вина.

– Мне всегда казалось нелепым, что люди вступают в войну. Даже если они завоюют что-то, наслаждаться этим будут лишь считанные годы, а потом умрут. Но скорее всего, погибнут, так и не завоевав.

– Тут, видишь ли, все дело в славе. Но хотел бы я, чтобы ты поговорила с нашим военачальником. Может, от многих бед бы нас избавила.

– Из-за чего же бились?

– Посмотрим, вспомню ли все. – Он стал загибать пальцы. – Месть. Страсть. Спесь. Алчность. Власть. Что я забыл? Ах да, тщеславие и уязвленное самолюбие.

– Так боги этим каждый день живут, – заметила я.

Он рассмеялся и поднял руку.

– Судить об этом – твое божественное право, госпожа. Я могу лишь благодарить за то, что многие из этих богов бились на нашей стороне.

Божественное право. Выходит, он знал, что я богиня. Но благоговения не выказывал. Говорил со мной так, будто урожай фиг с соседкой обсуждал, облокотившись на ее забор.

– Боги сражались среди смертных? Какие?

– Гера, Посейдон, Афродита. Афина, разумеется.

Я нахмурилась. Ничего не знала об этом. Хотя откуда могла я теперь знать? Гермеса давно и в помине не было, нимф моих земные новости не интересовали, а люди, сидевшие за моими столами, думали лишь о своих потребностях. Жизнь моя сузилась до пределов видимого и осязаемого.

– Не бойся, – сказал он, – не стану утомлять твой слух всей этой длинной историей, но именно из-за нее мои люди так неряшливы. Десять лет мы сражались у берегов Трои, они уже потеряли надежду вернуться к своим домам и очагам.

– Десять лет? Да эта Троя, видно, крепость.

– Да, она стойко держалась, но не из-за того война затянулась, что Троя была сильна, а из-за того, что мы слабы.

И снова я удивилась. Не самому факту, а тому, что незнакомец его признавал. Обезоруживала такая критика наоборот.

– Это долгий срок вдали от дома.

– Теперь он и того дольше. Мы отбыли из Трои два года назад. Обратный путь оказался труднее, чем хотелось бы.

– Значит, о станке можно не беспокоиться, – сказала я. – Жена, наверное, уже перестала ждать тебя и сама изобрела что-нибудь получше.

Лицо его оставалось веселым, но некую перемену в нем я заметила.

– Ты права, скорее всего. Не удивлюсь, если она и наши владения удвоила.

– А где находятся ваши владения?

– Неподалеку от Аргоса. Ячмень да коровы, сама понимаешь.

– Мой отец тоже держит коров, – сказала я. – Предпочитает белоснежных.

– Чистоту такой породы трудно сохранить. Должно быть, он очень о них заботится.

– О да! Только об этом и думает.

Я наблюдала за ним. За его большими, мозолистыми руками. Он жестикулировал, помахивая кубком туда-сюда, так что вино чуть плескалось, но ни разу его не пролил. И ни разу не пригубил.

– Жаль, что вино этого урожая не пришлось тебе по вкусу.

Он взглянул на кубок, будто удивившись, что все еще держит его в руке.

– Прошу меня простить. Наслаждаясь твоим гостеприимством, совсем забыл о вине. – Он постучал костяшками пальцев по виску. – Мои люди говорят, я и голову забыл бы, не будь она на шее. Так куда, ты говоришь, они опять ушли?

Я чуть не рассмеялась. Но, хоть голова уже кружилась, ответила ровно, ему в тон:

– Они в саду за домом. Там есть прекрасный тенистый уголок и можно отдохнуть.

– Должен признать, я восхищен. Со мной они вовсе не такие тихие. Видно, ты хорошо на них воздействовала.

Я слышала гудение – то самое, что обычно предшествует колдовству. Взгляд гостя пронзил меня как наточенный клинок. Все это было лишь прологом. А теперь мы разом поднялись, будто играли в игру.

– Ты не пил. И правильно делал. Но я все же колдунья, и ты в моем доме.

– Надеюсь, мы уладим все благоразумно.

Он отставил кубок. Меча не обнажал, но ладонь положил на рукоять.

– Оружие меня не страшит, как и вид собственной крови.

– Значит, ты храбрее большинства богов. Афродита однажды собственного сына оставила умирать на поле боя из-за какой-то царапины.

– Колдуньи не столь чувствительны.

Я смотрела на рукоять его меча, иссеченную за десять лет битв, на его изрубцованное тело, напряженное, изготовившееся. На ноги его – хоть и короткие, но тугие, мускулистые. И кожу мою покалывало. А ведь он красив, подумалось мне.

– Скажи, что в том мешочке у тебя под рукой, на поясе?

– Траву одну нашел.

– Черные корни. Белые цветы.

– Точно.

– Смертный не может сорвать моли.

– Нет, – только и сказал он. – Не может.

– Так кто это был? Хотя не говори, сама знаю.

Гермес столько раз наблюдал, как я собираю травы, выпытывал у меня заклинания.

– Почему же ты не пил, раз у тебя есть моли? Он ведь сказал наверняка, что мои чары на тебя не подействуют.

– Сказал. Но я осторожен – есть у меня такая странность, и справиться с ней трудно. А бог-шутник, хоть я ему за многое признателен, благонадежностью не славится. Помочь тебе превратить меня в свинью – шуточка вполне в его духе.

– Ты всегда такой подозрительный?

– Что тут скажешь? – Он выставил вперед ладони. – Этот мир – скверное место. И нам приходится в нем жить.

– Ты Одиссей, я полагаю. Кровь от крови того самого шутника.

Моя сверхъестественная осведомленность его не удивила. Этот человек привык иметь дело с богами.

– А ты богиня Цирцея, дочь солнца.

Мое имя оказалось в его устах. И от этого во мне зажглось чувство, острое, страстное. Он и впрямь был подобен океанической волне. Оглянешься, а берегов уже не видно.

– Большинство людей не знают, кто я такая.

– Большинство людей глупцы, насколько мне известно. Признаюсь, ты едва не заставила меня себя выдать. Твой отец – пастух?

Он улыбался, призывая рассмеяться и меня, будто мы – напроказившие дети.

– Ты царь? Правитель?

– Царевич.

– Что ж, царевич Одиссей, мы зашли в тупик. У тебя – моли, а у меня – твои люди. Причинить тебе вред я не могу, но, если ты нападешь на меня, самими собой они уже не станут.

– Этого я и боялся. И разумеется, отец твой Гелиос мстит рьяно. Не хотел бы я, пожалуй что, увидеть его в гневе.

Гелиос в жизни за меня не заступился бы, но сообщать об этом Одиссею я не стала.

– Ты ведь понимаешь, твои люди обобрали бы меня дочиста.

– Уж прости. Они молоды и глупы, а я был к ним чересчур снисходителен.

Не в первый раз он за это извинялся. Взгляд мой задержался на нем, охватил его. Одиссей слегка напоминал Дедала – такой же умный и невозмутимый. Но я чувствовала, что за его спокойствием скрывается неистовство, Дедалу несвойственное. И хотела, чтобы оно проявилось.

– Может быть, мы поступим иначе.

Он по-прежнему держался за рукоять меча, но говорил так, будто мы решаем, чем пообедать.

– Что предлагаешь?

– Знаешь, Гермес рассказал однажды пророчество о тебе.

– Да? И какое же?

– Что тебе суждено явиться в мой дом.

– И?..

– И всё.

Он приподнял бровь:

– В жизни не слышал пророчества скучнее, уж извини.

Я рассмеялась. Чувствовала, что балансирую, как ястреб на краю скалы. Когти еще цепляются за камень, а душа уже воспарила.

– Предлагаю перемирие. Проверку в некотором смысле.

– В каком смысле проверку?

Он слегка подался вперед. После это движение станет мне хорошо знакомо. Всего даже он не мог утаить. Он спешил принять любой вызов. От него пахло трудами и морем. Он знал историй на десять лет. Я ощущала голод и нетерпение, словно проснувшийся весной медведь.

– Я слышала, многие обретают доверие в любви.

Вспышки удивления он не сумел сразу скрыть, и мне это ох как понравилось.

– Госпожа моя, лишь глупец откажется от такой чести. Но, по правде говоря, и согласится, пожалуй, лишь глупец. Я смертный. Стоит мне отложить моли, чтобы лечь с тобой в постель, и ты тут же меня заколдуешь. – Он помедлил. – Если, конечно, прежде не поклянешься рекою мертвых, что не причинишь мне зла.

Клятву Стиксом сам Зевс не нарушил бы.

– А ты осмотрителен, – заметила я.

– В этом мы, кажется, схожи.

Нет. Я вовсе не была осмотрительна. Напротив, безрассудна, опрометчива. Я понимала: он тоже кинжал. Иной, но все-таки кинжал. Ну и что. Пусть меня ударит клинок. Есть вещи, за которые стоит пролить кровь.

– Я поклянусь.