Глава четырнадцатая

За окном шли зимние дожди. Львица моя окотилась, и детеныши ее скакали через очаг на неуклюжих новеньких лапах. Не было сил улыбаться, глядя на них. Звук моих шагов, казалось, эхом отдавался в земле. Пустое небо простирало надо мной руки. Я ждала Гермеса, хотела спросить, что сталось с Медеей и Ясоном, но он, похоже, всегда знал, когда нужен мне, и не приходил. Я пробовала ткать, но душу мою будто иглами искололи. После того как Медея произнесла это слово – “одиночество”, оно свисало отовсюду, вездесущее, липло ко мне паутиной. Я пыталась стряхнуть его, носилась вдоль берега, бегала, задыхаясь, вверх-вниз по лесным тропинкам. Я перебирала вновь и вновь воспоминания об Ээте, обо всех тех часах, что мы провели бок о бок. Вернулось то давнишнее тошнотворное чувство: что я всю свою жизнь была дурой, каждый миг.

Ты помогла Прометею, напомнила я себе. Но это оправдание казалось жалким даже мне самой. Сколько можно цепляться за те несколько минут, пытаясь прикрыться ими словно истрепанным одеялом? Мой поступок ничего не изменил. Прометей на своем утесе, а я здесь.

Дни тянулись медленно, облетали как лепестки отцветающей розы. Я бралась за ткацкий станок, заставляла себя вдохнуть его аромат. Пыталась вспомнить, каковы были на ощупь шрамы Дедала, но воспоминания, сотканные из воздуха, тут же разлетались. Кто-то придет, думала я. Столько на свете кораблей, столько людей. Кто-то должен. Я всматривалась в горизонт, пока не начинало рябить в глазах, надеясь увидеть рыбаков, грузовое судно или даже кораблекрушение. Но не видела ничего.

Я зарывалась лицом в шерсть львицы. Наверняка богам известна какая-нибудь хитрость, чтобы заставить часы бежать быстрее. Чтобы они ускользали незамеченными, чтобы уснуть на годы, а потом проснуться и увидеть мир изменившимся. Я закрыла глаза. За окном, в саду, жужжали пчелы. Львиный хвост бил по каменным плитам. Когда спустя вечность я открыла глаза, даже тени не сдвинулись.

* * *

Она стояла надо мной, сдвинув брови. Волосы темные, глаза темные, руки-ноги округлые, головка аккуратная, как грудка соловья. От нее исходил знакомый запах. Розового масла и дедовой реки.

– Я пришла служить тебе, – сообщила она.

Перед этим я дремала в кресле. И теперь, глядя на нее затуманенными глазами, думала, что она, должно быть, привидение и мерещится мне от одиночества.

– Что?

Незнакомка сморщила нос. Очевидно, весь запас смирения она исчерпала на первой фразе.

– Я Алка. Это что, не Ээя? А ты не дочь Гелиоса?

– Дочь.

– Меня приговорили служить тебе.

Все было как во сне. Я медленно поднялась.

– Приговорили? Кто? Впервые об этом слышу. Ответь, чьей властью ты послана сюда?

Чувства проступают на лицах наяд подобно ряби на воде. Уж не знаю, как она представляла себе нашу встречу, но явно не так.

– Я послана великими богами.

– Зевсом?

– Нет. Моим отцом.

– И кто же он?

Она назвала одного из младших речных богов Пелопоннеса. Я о нем слышала, может, даже видела однажды, но во дворце отца он никогда не бывал.

– Почему тебя ко мне послали?

Судя по выражению лица, такой беспросветной дуры, как я, она еще не видывала.

– Ты дочь Гелиоса.

Что же я, забыла, как это бывает у меньших богов? Как они отчаянно цепляются за всякую благоприятную возможность? Во мне, пусть и попавшей в опалу, течет кровь солнца, а значит, я завидная хозяйка. Такого, как ее отец, моя опала лишь приободрила: я низведена достаточно, чтобы он посмел до меня дотянуться.

– За что тебя наказали?

– Я полюбила смертного. Благородного пастуха. Отец меня за это осудил, и теперь придется целый год отбывать наказание.

Я посмотрела на нее внимательно. Спину держит прямо, глаз не опускает. Страха не выказывает – ни передо мной, ни перед моими волками и львами. И отец ее осудил.

– Садись, – сказала я. – Будь как дома.

Она села, но сморщилась, будто обсасывая неспелую оливку. Осмотрелась неприязненно. Я принесла ей еду – она отвернулась, надувшись, как дитя. Попробовала с ней заговорить – она скрестила руки на груди, поджала губы. Размыкались они, лишь чтобы озвучить жалобы: на запах красок, булькавших на плите, львиную шерсть на коврах и даже Дедалов станок. И хотя она заявляла, что пришла сюда мне служить, даже тарелку отнести не вызвалась.

Чему тут удивляться, подумала я. Она ведь нимфа, то есть высохший источник.

– Отправляйся домой, – предложила я, – раз так несчастна. Я освобождаю тебя от наказания.

– Ты не можешь. Мне великие боги приказали. И не в твоих силах меня освободить. Я пробуду здесь год.

Видимо, это ее огорчало, и все же она самодовольно ухмылялась. Гордилась собой, словно вышедший к толпе победитель. Я наблюдала за ней. О богах, изгнавших ее, она говорила без злости и печали. Их власть казалась ей естественной, неоспоримой, как движение планет. Но я, подобно ей, была нимфой и тоже изгнанницей, дочерью великого отца, конечно, зато без мужа, с грязными руками и странной прической. По этой причине я становилась досягаемой – так она рассуждала. И поэтому намеревалась бороться со мной.

Ты ведешь себя глупо. Я тебе не враг, а строить гримасы – еще не значит кем-то управлять. Тебя убедили…

Эти слова не успели оформиться в моих устах, а я уже их отбросила. Все равно что на персидском с ней разговаривать. Ничего она не поймет, даже через тысячу лет. А мне надоело поучать.

Наклонившись к ней, я заговорила на понятном языке:

– Вот как мы будем жить, Алка. Я тебя не слышу. Запаха твоего розового масла не чую и волос твоих в доме не нахожу. Ты сама себя кормишь и о себе заботишься, а если будешь досаждать мне еще хоть один миг, превращу тебя в медянку и брошу в море на корм рыбам.

Ухмылка стерлась с ее лица. Она побелела, прижала ладонь ко рту и выбежала вон. И после держалась от меня подальше, как я и велела. Но среди богов разнесся слух, что на Ээю удобно ссылать непослушных дочерей. Явилась дриада, сбежавшая от нежеланного жениха. За ней – две каменноликие ореады, изгнанные со своих гор. Теперь, пробуя произнести заклинание, я слышала лишь дребезжание их браслетов. Садилась ткать, а они без конца мелькали где-то на краю поля зрения. Они шептались и шуршали в каждом углу. Когда я собиралась искупаться, чье-нибудь круглое лицо непременно склонялось над прудом. А когда проходила мимо, их хихиканье плескалось мне вслед. Нет, снова так жить я не буду. Не на Ээе.

Я вышла на поляну и позвала Гермеса. Он явился, уже с улыбочкой.

– Ну что? Довольна новыми служанками?

– Нет. Пойди к моему отцу, узнай, как их отсюда выдворить.

Я опасалась, что он не захочет быть на посылках, но такого случая позабавиться Гермес упустить не мог. Вернувшись, он сказал:

– Чего ты ожидала? Твой отец доволен. Говорит, это только справедливо, если меньшие боги служат его высокому роду. Он будет и другим отцам советовать посылать сюда дочерей.

– Нет. Больше я не приму. Так и скажи отцу.

– Узники обычно не диктуют условий.

Щеки защипало, вот только показывать этого я не собиралась.

– Скажи отцу, если они останутся, что-нибудь страшное с ними сделаю. В крыс превращу.

– Вряд ли Зевсу это понравится. Ты не забыла, что уже изгнана за причинение вреда собственной родне? Остерегайся худшего наказания.

– Ты мог бы замолвить за меня слово. Попробуй его убедить.

Его черные глаза сверкнули.

– Боюсь, я всего лишь вестник.

– Прошу! Они мне правда тут не нужны. Я не шучу.

– Нет, не шутишь. Ты нагоняешь тоску. Подумай хорошенько, для чего-нибудь они да сгодятся. Возьми их с собой в постель.

– Глупости. Они завопят и убегут.

– Нимфы всегда так делают. Но открою тебе тайну: бегать они совсем не умеют.

На олимпийском пиру за такой шуточкой последовал бы оглушительный хохот. Гермес ждал его и сейчас, скалясь по-козлиному. Но я ощущала лишь чистую, холодную ярость.

– Ты мне надоел. И давно уже. Сделай так, чтобы я тебя больше не видела.

Он, надо сказать, оскалился еще шире. А потом исчез и больше не возвращался. Не потому, что послушал меня. Просто я ему тоже надоела, поскольку совершила непростительный грех – нагнала тоску. Я догадывалась, какие истории он рассказывает обо мне – унылой, колючей и пахнущей свиньями. Порой я чувствовала его поблизости, хоть и не видела, он отыскивал моих нимф в горах, а после отсылал обратно, раскрасневшихся, смеющихся, потерявших голову от великого олимпийца, который проявил к ним благосклонность. Он, кажется, думал, что я, обезумев от ревности и одиночества, и в самом деле превращу их в крыс. Сто лет он прилетал на мой остров и все это время ничем, кроме собственного развлечения, не интересовался.

Нимфы остались. Когда у одних истекал срок службы, на их место приходили другие. Нимф могло быть четверо, а то и шестеро или семеро. Они трепетали, когда я проходила мимо, склоняли головы и называли меня хозяйкой, да что проку? Меня поставили на место. Одного отцовского слова, каприза хватило бы, чтоб всю мою хваленую власть как ветром сдуло. И не только отцовского: всякий речной бог имел право заселять мой остров, и помешать ему я не могла.

Нимфы порхали вокруг. Их приглушенный смех разносился по комнатам. Хорошо хоть, здесь нет их братьев, думала я, те хвастали бы, дрались и охотились на моих волков. Но опасаться этого всерьез, конечно, не следовало. Сыновей не наказывали.

Сидя у очага, я наблюдала, как в небе за окном вращаются звезды. И чувствовала, что охладела. Так охладевает сад зимой, уходит глубоко в землю. Я колдовала. И пела, и ткала, и заботилась о животных, но все это казалось какой-то муравьиной возней. В моей заботе остров вовсе не нуждался. Он благоденствовал независимо от меня. Овцы размножались и бродили повсюду. Гуляли, пощипывали травку, тупыми мордами отодвигая в сторону волчат. Львица лежала дома у огня. Пасть ее обросла белой шерстью. У ее внуков уже появились собственные внуки, и ляжки ее тряслись при ходьбе. Сто лет по меньшей мере она жила со мной, ходила рядом, и близкое биение божественного пульса продлевало ее жизнь. Мне же казалось, прошло лет десять. И я думала, что впереди еще много, но однажды утром проснулась, а она лежит рядом на постели, окоченевшая. Отупев, не в силах в это поверить, я рассматривала ее неподвижные бока. А когда тронула ее, спугнула муху. Я разжала ее одеревеневшие челюсти, влила зелье в пасть, произнесла одно заклинание, затем другое. Но она не двигалась, и ее золотая мощь меркла. Может, Ээт воскресил бы ее или Медея. А я не могла.

Я сама сложила погребальный костер. Из кедра, тиса и рябины, которую тоже рубила сама, и белая сердцевина ее ствола брызгами разлеталась из-под топора. Поднять львицу я не смогла и из лиловой накидки, в которую часто наряжала ее, сделала волокушу. Я протащила львицу по комнате, по каменным плитам, выглаженным подушечками ее огромных лап. Я втянула ее на сложенные поленья и зажгла огонь. Ветра не было, и пламя пожирало ее медленно. Целый день прошел, прежде чем почернела ее шерсть и длинное золотистое тело обратилось в пепел. Впервые холодное царство мертвых показалось мне милостью. От смертных хоть что-то остается и продолжает жить. А львица исчезла бесследно.

Я смотрела на костер, пока не угас последний язычок пламени, а потом вернулась в дом. Боль разъедала мне грудь. Грудь – кости и полости, я прижала к ней руки. Села перед станком и наконец почувствовала себя такой, как сказала Медея: старой, забытой, одинокой, безжизненной и серой, словно скала.

* * *

Я много пела тогда, ведь песня лучше всего спасала от одиночества. Тем утром это был старинный гимн, прославлявший скотоводство и земледелие. Мне нравилось, как он оформляется в моих устах, перечисление злаков и растений, загонов и полей, стад и стай да кружащих над всем этим звезд звучало так успокаивающе. Я отпускала слова плыть по воздуху, а сама помешивала бурлящую в горшке краску. Недавно я видела лису и хотела теперь повторить цвет ее шубки. Жидкость – смесь шафрана и марены – пенилась. Мои нимфы сбежали подальше от вони, а мне нравилось, что дерет горло и слезятся глаза.

Песня их и привлекла – звук моего голоса уносился вдоль тропинок вниз и достигал берега. Они пошли на него сквозь деревья и заметили шедший из трубы дымок.

Снаружи раздался мужской голос:

– Есть кто-нибудь?

Помню, как я оторопела. Гости. Я повернулась так резко, что расплескала краску, и жгучая капля попала мне на руку. Я стерла ее, подбегая к двери.

Я насчитала двадцать человек, их обветренные лица блестели на солнце. Ладони у них были мозолистые, руки – исчерчены шрамами. Я так долго жила среди гладкого однообразия нимф, что теперь всякое несовершенство радовало глаз: морщинистые веки, струпья на ногах, поломанные фаланги пальцев. Я упивалась видом изношенной одежды, изнуренных лиц. Не герои это были и не царский экипаж. Наверное, добывали себе пропитание, как Главк когда-то: тянули сети, перевозили случайные грузы, а ужинали тем, что удавалось поймать. Во мне разливалось тепло. Пальцы чесались, будто желая взяться за иглу и нить. Здесь кое-что порвалось, но я смогу починить.

Один выступил вперед. Высокий, седой, худощавый. Многие из стоявших позади все еще держались за рукояти мечей. И правильно делали. Острова опасны. Чудовища здесь попадаются не реже друзей.

– Госпожа, мы заблудились и голодны, – заговорил мужчина. – И надеемся, что такая богиня не оставит нас в нужде.

Я улыбнулась. Непривычное было ощущение – так давно уже этого не делала.

– Я рада вам. Очень рада. Входите.

Волков и львов я выгнала на улицу. Не все люди бесстрашны, как Дедал, а эти моряки, судя по их виду, уже достаточно натерпелись. Я усадила их за столы, поспешила в кухню и вынесла блюда, полные томленых фиг и жареной рыбы, рассольного сыра и хлеба. Еще по пути в дом люди поглядывали на моих свиней и, толкая друг друга локтями, громко шептались: хорошо бы, мол, я убила какую-нибудь. Но, увидев рыбу и фрукты, накинулись на еду, довольные, даже рук не помыли и не отцепили мечей. Они глотали куски целиком и забрасывали в рот еще, их бороды темнели от жира и вина. Я снова приносила рыбу и сыр. И каждый раз, когда проходила мимо, они кланялись. Госпожа. Хозяйка. Благодарим тебя.

Улыбка не сходила с моего лица. Смертные хрупки, а потому добры и любезны. Умеют ценить дружбу и щедрость. Ах, если бы и другие пришли, думала я. Я каждый день по кораблю кормила бы, и с радостью. По два корабля. По три. И может, снова стала бы самой собой.

Нимфы выглядывали из кухни, таращили глаза. Я поспешно их выпроводила, пока никто не заметил. Это мои люди, мои гости, я буду принимать их как захочу и сама наслаждаться заботой об их благополучии. Я принесла чаши с водой, чтобы они могли вымыть руки. Подняла упавший на пол нож. А когда кубок капитана опустел, налила ему еще из чаши, заполненной до краев. Он поднял кубок за меня:

– Спасибо, милая.

Милая. Это слово осадило меня на мгновение. Прежде они говорили “богиня”, и я думала, ею-то меня и считают. Но теперь поняла, что ни благоговения, ни почтения, положенного божеству, они не выказывают. Это наименование – лишь лестная любезность в адрес женщины, и больше ничего. Я вспомнила, как Гермес давным-давно сказал: у тебя голос смертной. Они не станут бояться тебя, как остальных богов.

Они и не боялись. Более того, считали, что я им ровня. Я стояла, зачарованная этой мыслью. Если я смертная, то кто же такая? Бойкая травница, самостоятельная вдова? Нет, только не вдова, не хочу мрачного прошлого. Пожалуй, я жрица. Но не бога.

– Однажды здесь был Дедал, – сказала я капитану. – И я храню его святилище.

Он кивнул. Мои слова совсем его не впечатлили, и я огорчилась. Словно святилища умерших героев есть повсюду. А может, и есть. Откуда мне знать?

Мужчины понемногу умерили аппетит, и головы их поднялись от тарелок. Они начали посматривать вокруг – на посеребренные чаши, золотые кубки, гобелены. Мои нимфы эти богатства воспринимали как должное, но глаза людей восхищенно горели, высматривая все новые диковины. А я думала, что в сундуках моих полно пуховых подушек и можно устроить всем постели на полу. Передавая им подушки, я скажу “они предназначались для богов”, и глаза их удивленно расширятся.

– Хозяйка, – вновь заговорил вожак, – когда придет твой муж? Мы бы подняли кубки за столь чудное гостеприимство.

Я рассмеялась:

– У меня нет мужа.

Он улыбнулся в ответ:

– Ну конечно! Ты еще слишком молода для замужества. Значит, мы должны поблагодарить твоего отца.

Снаружи было совсем темно, а комната сияла, яркая, теплая.

– Мой отец живет далеко, – ответила я. И ждала, что они спросят, кто он такой.

Фонарщик – хорошая будет шутка. Я улыбнулась сама себе.

– Тогда, наверное, здесь есть другой хозяин, которого нам следует благодарить? Твой дядя, твой брат?

– Хотите поблагодарить хозяина – благодарите меня. – Этим домом владею я одна.

Тут обстановка в комнате переменилась.

Я схватила чашу для вина.

– Она пуста. Позвольте принести вам еще.

Поворачиваясь, я слышала собственное дыхание. И ощущала двадцать тел, заполнивших пространство за моей спиной.

Придя в кухню, я взяла одно из зелий. И тут же сказала себе: что за глупости. Их просто удивило, что женщина живет одна, вот и все. Но пальцы мои уже принялись за дело. Я открыла склянку, подмешала ее содержимое в вино, а чтобы отбить привкус, добавила меда и молочной сыворотки. Затем вынесла чашу в зал. Двадцать пар глаз следили за мной.

– Вот. Лучшее я приберегла напоследок. Вы все непременно должны попробовать. Это из лучшего критского виноградника.

Они улыбнулись, довольные такой заботой и роскошью. Я проследила, как все наполнили кубки. Как выпили. К тому времени у каждого, наверное, уже бочонок вина в животе поместился. Блюда были пусты, вылизаны дочиста. Мужчины тихо заговорили, склонившись друг к другу.

Мой голос прозвучал слишком громко:

– Что ж, я хорошо вас накормила. Теперь назовете свои имена?

Они подняли головы. Взгляды их, будто хорьки, метнулись к вожаку. Он встал, скамья скрежетнула по камню.

– Назови сначала свое.

Было что-то такое в этом голосе… Я почти произнесла его тогда – заклинание, которое бы всех усыпило. Но даже спустя столько лет во мне жила та, которая говорила что велено.

– Цирцея.

Имя это ничего для них не значило. Камнем упало на пол. Снова заскрежетали скамьи. Теперь уже все поднимались, глядя на меня в упор. А я по-прежнему молчала. По-прежнему убеждала себя, что ошибаюсь. Не могу не ошибаться. Я накормила их. Они меня благодарили. Они мои гости.

Капитан шагнул ко мне. Он был выше меня, жилы его сделались тугими от тяжкого труда. Я подумала… о чем же? Что все это нелепо. И произойдет нечто другое. Что я сама выпила слишком много вина и все эти страхи мне только мерещатся. Что придет мой отец. Отец! Я не хотела выглядеть глупо, устраивать шум на пустом месте. Я уже слышала, как потом станет говорить обо мне Гермес. Она всегда была истеричкой.

Капитан подошел совсем близко. Я ощущала жар его тела. Видела изрытое, растрескавшееся, как русло высохшей реки, лицо. Я все думала, он скажет что-нибудь обыкновенное – поблагодарит, задаст вопрос. Где-то там, у себя во дворце, смеялась моя сестрица. Всю жизнь была покорной – жалей теперь. Да, отец, да, отец… Гляди, к чему это привело.

Мой язык коснулся губ.

– Что-нибудь…

Мужчина толкнул меня к стене. Голова моя ударилась о шероховатый камень, и комната заискрилась. Я открыла рот, чтоб выкрикнуть заклинание, но он стиснул мне горло предплечьем, и звук заглох. Я не могла говорить. Не могла дышать. Пробовала отбиться, но он оказался сильнее, чем думалось, или я оказалась слабее. Его внезапная тяжесть ошеломила меня, его сальное тело, трущееся о мое. Разум все еще цеплялся за что-то, все не верил. Правой рукой, умелым движением, мужчина разорвал мою одежду. Левой продолжал, навалившись всем телом, сдавливать мне горло. Хоть я сказала, что на острове никого, он знал: лучше не искушать судьбу. А может, просто не любил криков.

Не знаю, что делали остальные. Смотрели, наверное. Будь там моя львица, разодрала бы когтями дверь, но она обратилась в пепел и развеялась по ветру. Снаружи визжали свиньи. Я помню, о чем думала, пока мое голое тело истиралось о камень: в конце концов, я всего лишь нимфа, а для нас это самое что ни на есть обычное дело.

Смертная лишилась бы чувств, но я все время оставалась в сознании. Наконец мужчина задрожал и ослабил хватку. Шея моя вмялась внутрь, как трухлявое полено. Казалось, я не могу пошевелиться. Капля пота упала с его волос на мою обнаженную грудь и покатилась вниз. Тут я начала понимать, о чем говорят его люди, стоящие позади. “Она умерла?” – спросил один. Надеюсь, нет, теперь ведь моя очередь. За плечом капитана маячило чье-то лицо. Глаза у нее открыты.

Капитан отошел и сплюнул на пол. Студенистый комок задрожал, упав на камни. А капля пота все катилась, прокладывая липкую борозду. Во дворе завизжала свиноматка. Я судорожно сглотнула. В горле щелкнуло. И внутри меня образовалось пространство. Усыпляющее заклинание, которое я хотела произнести, исчезло, выдохлось, я не смогла бы его наложить, даже если б хотела. Но я и не хотела. Я подняла глаза к его изрытому лицу. У тех трав было и другое применение, мне известное. Сделав вдох, я сказала свое слово.

Он недоуменно посмотрел на меня мутными глазами.

– Что…

Он не договорил. Его грудная клетка треснула и стала пухнуть. Я услышала чавканье рвущейся плоти, треск ломающихся костей. Нос его раздулся, ноги съежились, как высосанная пауком муха. Он упал на четвереньки. И завопил, его матросы завопили тоже. Так продолжалось долго.

Выходит, свиней той ночью я все же убила.