Глава одиннадцатая

Когда солнце коснулось дальних полей, за Ариадной пришли стражники. Царевну требуют к себе родители. Ее увели, а меня проводили в мою комнату. Каморку по соседству с помещениями для слуг. Меня хотели оскорбить, разумеется, поселив здесь, но мне, напротив, нравились некрашеные стены, на которых отдыхал глаз, и узкое окно, куда попадал лишь осколок беспощадного солнца. К тому же в комнате было тихо – слуги знали, кто в ней, и прокрадывались мимо. Сестра-колдунья. Они приносили еду, пока меня не было, и забирали поднос, только когда я уходила снова.

Я легла спать, а на следующее утро за мной пришел Дедал. Он улыбался, стоя в дверном проеме, и я невольно улыбалась в ответ. Вот за что чудовище можно было поблагодарить: неловкость между нами рассеялась. Вслед за ним я спустилась по лестнице в извилистые коридоры под дворцом. Мы шли мимо хранилищ с зерном, кладовых, где стояли рядами пифосы – большие глиняные сосуды, в которых хранились изобильные дворцовые запасы масла, вина и ячменя.

– А что сталось с белым быком, ты знаешь?

– Нет. Когда у Пасифаи начал расти живот, бык исчез. Жрецы говорили: это последнее его благодеяние. Сегодня я слышал, как кто-то сказал, что чудовище – дар богов и благодаря ему мы будем процветать. – Дедал покачал головой. – Они не то чтобы глупцы, просто меж двух скорпионов оказались.

– Ариадна другая, – заметила я.

Он кивнул:

– Я возлагаю на нее надежды. Ты слышала, как решили назвать эту тварь? Минотавр. Десять кораблей отправятся в полдень, чтоб известить об этом, и еще десять – завтра.

– Умно. Минос признает его и, вместо того чтобы предстать рогоносцем, делит славу с моей сестрой. Становится великим царем, что порождает чудовищ и называет их в свою честь.

Дедал крякнул:

– Именно.

Мы подошли к большой кладовой, куда поместили новую клетку для Минотавра. Она была шириной с корабельную палубу, в половину палубы длиной и выкована из серебристо-серого металла. Я потрогала прутья решетки, гладкие и толстые, как молодые деревца. От них пахло железом, а чем еще – я не поняла.

– Это новый материал, – объяснил Дедал. – Работать с ним сложнее, зато он крепче. Но даже он не сможет вечно сдерживать это существо. Оно уже невероятно сильное, а ведь только родилось. Однако благодаря этой клетке у меня будет время изобрести что-нибудь подолговечнее.

За нами следом шли солдаты и несли старую клетку – на жердях, чтобы к ней не приближаться. С лязгом они поставили ее на дно новой клетки и исчезли – быстрее, чем смолкло эхо.

Я приблизилась, опустилась на колени. Минотавр вырос, его распухшая плоть вжалась в металлические прутья. Теперь, когда он очистился от утробной жидкости и обсох, грань между быком и человеком проступила отчетливее, словно какой-то безумец пришил ребенку отрубленную телячью голову. От него пахло несвежим мясом, а по дну клетки гремели длинные кости. Я ощутила приступ тошноты. Какой-то критский узник.

Существо смотрело на меня огромными глазами. Оно встало, подалось вперед и принюхивалось, раздувая ноздри. А потом пронзительно и возбужденно завыло. Оно вспомнило меня. Мой запах и вкус моей плоти. Открыло свой широкий рот, как птенец, просящий еды. Еще.

Я не упустила момент: произнесла заклинание и, просунув руку сквозь прутья, вылила зелье прямо в раскрытую глотку. Существо поперхнулось, навалилось грудью на решетку, но взгляд его уже менялся, ярость угасала. Не сводя с него глаз, я вытащила руку. Услышала, как Дедал глотнул воздуха. Но существо на меня не бросилось. Его напряженные руки и ноги обмякли. Я подождала еще немного, а затем разомкнула замок и открыла клетку.

Минотавр шаркнул ногой, под ней загремели кости.

– Все хорошо, – тихо сказала я, уж не знаю кому – себе, Дедалу или Минотавру. Медленно протянула к нему руку. Ноздри его раздулись. Я дотронулась до его руки, он удивленно фыркнул, но и только. – Выходи, – шепнула я, и он вышел, пригнувшись и запнувшись слегка, когда протискивался в маленькую дверцу. Поднял голову, выжидательно, почти ласково посмотрел на меня.

Мой брат, назвала его Ариадна. Но это существо предназначалось не для семьи. Минотавр был победой моей сестры, воплощением ее честолюбия и плеткой, чтобы Миноса стегать. А что взамен? Никому он не станет ни другом, ни любовником. Никогда не увидит солнца и шагу по своей воле не сделает. Не будет у него ничего и никогда, лишь тьма, ненависть да острые зубы.

Я взяла старую клетку и отошла. Минотавр, склонив голову набок, с любопытством наблюдал, как я удаляюсь. Я закрыла дверцу клетки, и ухо его дернулось, когда лязгнул металл. Придет пора урожая, и он взревет от ярости. Вцепится в прутья решетки, пытаясь их разломать.

Дедал испустил тихий вздох.

– Как тебе это удалось?

– Он наполовину зверь. А я всех животных Ээи приручила.

– Кто-то может снять это заклятие?

– Только я.

Мы заперли клетку. Все это время существо наблюдало за нами. Теперь замычало, потирая рукой мохнатую щеку. А потом мы захлопнули деревянную дверь кладовой и больше ничего не видели.

– А ключи?

– Хочу их выбросить. Когда придется перемещать его, просто разрежу решетку.

Мы пошли обратно извилистыми подземными ходами, поднялись в верхние коридоры. В зале с расписными стенами гулял ветерок и воздух был прозрачен. Вокруг прогуливались аристократы приятного вида, шепотом о чем-то секретничали. Знали они, что обитает там, у них под ногами? Узнают.

– Вечером будет пир, – сказал Дедал.

– Я не пойду. Хватит с меня критского двора.

– Так ты скоро уезжаешь?

– Это уж как царь и царица соизволят, корабли им принадлежат. Но вряд ли я надолго задержусь. Минос, наверное, обрадуется, когда на Крите станет одной колдуньей меньше. А я с удовольствием вернусь домой.

Так оно и было, хотя здесь, в изукрашенных коридорах, мысль о возвращении на Ээю казалась странной. Ее холмы и берег, мой каменный домик с садом представлялись такими далекими.

– А я должен показаться вечером, – сказал Дедал. – Но надеюсь уйти под благовидным предлогом, прежде чем сядут за стол. – Он замялся. – Богиня, я дерзок, знаю, но не окажешь ли честь поужинать со мной?

* * *

Он попросил прийти, когда взойдет луна. Комнаты Дедала располагались в противоположной от комнат моей сестры части дворца. Не знаю, удача здесь была или замысел. Плащ он надел изысканнее прежнего, но обуваться не стал. Дедал повел меня к столу, налил шелковично-темного вина. На столе стояли блюда, полные фруктов и соленого белого сыра.

– Как пир?

– Я рад был уйти, – раздраженно ответил Дедал. – Они пригласили певца, чтоб поведал славную историю рождения человекобыка. Очевидно, он спустился со звезды.

Из соседней комнаты выбежал мальчик. Лет четырех, пожалуй, хотя я тогда не умела еще точно определять возраст смертных. Его черные волосы, густые и буйные, вились вокруг ушей, а руки и ноги были еще по-детски округлыми. Милее лица, чем у него, я не видела, даже у богов.

– Мой сын, – сказал Дедал.

Я уставилась на него. И предположить не могла, что тайна Дедала – ребенок. Мальчик преклонил колено, словно маленький придворный.

– Благородная госпожа, – проговорил он тоненько, – добро пожаловать в дом моего отца.

– Благодарю тебя, – сказала я. – А ты хороший сын своему отцу?

Он серьезно кивнул:

– О да!

Дедал рассмеялся:

– Не верь ни единому слову. С виду он слаще сливок, но делает что хочет.

Мальчик улыбнулся отцу. Видно, они часто так шутили.

Он остался ненадолго, пощебетал об отцовской работе, о том, как отцу помогает. Принес свои любимые клещи и, умело их ухватив, показал, как подносит к огню и не обжигается. Я кивала, но на самом деле наблюдала за его отцом. Лицо Дедала помягчело, как спелый фрукт, взгляд засиял, стал умиротворенным. Прежде я не думала рожать детей, но теперь, глядя на него, на миг представила себя матерью. Будто увидела, заглянув в колодец, как глубоко внизу блеснула вода.

Моя сестра, конечно, такую любовь распознала вмиг.

Дедал положил руку сыну на плечо:

– Пора спать, Икар. Пойди разыщи няню.

– Ты придешь поцеловать меня на ночь?

– Конечно.

Мы смотрели, как он уходит, задевая маленькими пятками края слишком длинного хитона.

– Красивый, – сказала я.

– Похож на мать, – ответил Дедал и, прежде чем я успела спросить, добавил: – Она умерла во время родов. Хорошая женщина. Я, правда, недолго был с ней знаком. Твоя сестра устроила наш брак.

Значит, не так уж я и ошибалась. Наживку на крючок моя сестра насадила, но рыбу поймала иным способом.

– Мне очень жаль, – сказала я.

Он склонил голову:

– Нелегко мне, должен признать. Я стараюсь как могу быть ему и отцом и матерью, но, вижу, он чувствует нехватку. Обо всякой встречной спрашивает: ты на ней женишься?

– А ты хотел бы?

Он помолчал немного.

– Пожалуй, нет. Чтобы помыкать мной, у Пасифаи и так уже есть предостаточно, да я и вообще бы не женился, если б она не настояла. Я знаю, что никудышный муж, ведь я счастливее всего, когда руки заняты работой, а домой возвращаюсь поздно, весь грязный.

– В этом колдовство и изобретательство схожи. Из меня годная жена тоже вряд ли выйдет. Правда, и женихи не ломятся в дверь. Чародейки, впавшие в немилость, явно не пользуются спросом.

Он улыбнулся:

– По-моему, твоя сестра помогла отравить этот источник.

С ним так легко было говорить откровенно. Лицо его походило на тихую заводь, которая надежно сохранит в своей глубине что угодно.

– Ты придумал уже, где содержать Минотавра, когда он вырастет?

Дедал кивнул:

– Размышлял об этом. Ты видела подземелье дворца – напоминает пчелиные соты. Там сотня кладовых пустует, ведь нынче Крит золотом богат, а не зерном. Пожалуй, я смогу сделать из этих подвалов нечто вроде лабиринта. Замурую оба выхода, пусть чудовище бродит там. Подземелье вырублено в скале, из него не вырвешься.

Идея мне понравилась. Еще и потому, что Минотавру там все-таки просторнее будет, чем в узкой клетке.

– Настоящее чудо выйдет, – сказала я. – Лабиринт, способный взрослое чудовище сдержать. Он наверняка прославит тебя.

– Уверен, Минос придумает, как не остаться в стороне.

– Прости, что не могу задержаться и помочь.

– Ты и так помогла больше, чем я заслуживаю.

Он поднял глаза, и наши взгляды соприкоснулись.

Кто-то кашлянул. Няня, стоявшая в дверях.

– Ваш сын, господин.

– Ах да! – отозвался Дедал. – Прошу прощения.

Я слишком разволновалась, чтобы усидеть на месте. Принялась бродить по комнате. Думала, увижу здесь множество диковин работы Дедала, статуи да мозаики в каждом углу, но комната была скромная, с деревянной мебелью без украшений. Однако, присмотревшись к ней получше, я узнала руку Дедала. Поверхность отполирована до блеска, зашлифованные волокна на ощупь нежны, как лепестки цветов. Проведя ладонью по спинке кресла, я не обнаружила швов.

Дедал вернулся.

– Поцеловал на ночь, – пояснил он.

– Счастливый мальчик.

Дедал сел, глотнул вина.

– Счастливый пока. Слишком мал еще, не понимает, что он пленник. – Белые шрамы на его руках будто светились. – Клетка есть клетка, пусть и золотая.

– А вырвись ты отсюда, куда бы отправился?

– Куда угодно, лишь бы меня приняли. Но если выбирать, тогда в Египет. Они такое строят, что Кносс кажется плоским, как заиленный берег. Я выучил их язык, общаясь с купцами в порту. Мне кажется, там нам были бы рады.

Я всматривалась в его приятное лицо. Не потому приятное, что красивое, а потому, что оно было самим собой, как добротный металл, закаленный, отбитый молотом и потому крепкий. С двумя чудовищами мы сражались плечом к плечу, и он не дрогнул. Приезжай на Ээю, хотела предложить я. Но понимала, что там ему делать нечего.

И вместо этого сказала:

– Надеюсь, однажды ты доберешься до Египта.

* * *

После ужина темными коридорами я возвращалась в свою комнату. И хотя вечер выдался приятный, разум мой был взбаламучен, замутнен, как река, со дна которой поднимается ил. Из головы не выходили слова Дедала о свободе. Такая жажда звучала в его голосе и в то же время горечь. Я-то, по крайней мере, заслужила изгнание, но Дедал ничем не провинился, тщеславные Минос и Пасифая держали его лишь в качестве трофея. Я вспоминала, с какими глазами он говорил об Икаре, какая чистая любовь светилась в них. А для моей сестры эта любовь лишь орудие, меч, занесенный над головой Дедала и превративший его в раба. Я вспомнила, какое довольное у Пасифаи было лицо, когда она приказывала ему себя вскрыть. И такое же – когда я переступила порог ее комнаты.

Всецело поглощенная Минотавром, я и не замечала, как ликует сестра. И причиной тому не только чудовище и ее новая слава, но и все, что этому сопутствует: Дедал, вынужденный стать соучастником, Минос, униженный и пресмыкающийся от страха, и весь Крит, оказавшийся заложником ужаса. И еще она торжествовала надо мной. Пасифая могла бы позвать других, но псом, которого ей нравилось стегать, по-прежнему оставалась я. Я буду полезной, она это знала, покорно разберусь со всем, что она натворила, защищу Дедала, прослежу, чтобы чудовище содержалось в надежном месте. А она тем временем будет посмеиваться, раскинувшись на золоченом ложе. Нравится вам моя новая собачка? Я ее только пинаю, а она, глядите-ка, бежит со всех ног, стоит мне свистнуть!

Нутро мое пылало. Я повернула прочь от своей каморки. И пошла, как ходят боги, невидимая, мимо дремлющих стражей и ночных слуг. Добравшись до комнаты сестры, проникла в нее. Встала рядом с кроватью Пасифаи. Она была одна. Сестра сама хранила свой сон, никому не доверяла. Я ощутила чары, переступая порог, но меня они не могли остановить. И потребовала ответа:

– Ты зачем меня сюда позвала? Признавайся, я хочу это слышать.

Пасифая тут же открыла глаза – взгляд острый, словно и не спала, а ждала меня.

– Чтобы сделать тебе приятное, конечно. Кому еще доставит удовольствие смотреть, как я истекаю кровью?

– Тысячу таких назову.

Пасифая улыбнулась по-кошачьи. С мышью интереснее играть, когда она трепыхается.

– Как жаль, что твое новое сдерживающее заклятие нельзя наложить на Сциллу. Для этого, разумеется, нужна кровь ее матери. Но вряд ли акула Кратейя сделает тебе одолжение.

Я уже думала об этом. Пасифая всегда знала, куда нацелить копье.

– Ты хотела унизить меня, – сказала я.

Пасифая зевнула, уперев розовый язычок в белые зубы.

– Вот думаю назвать сына Астерием. Тебе нравится?

Звездный то есть.

– Прелестней имени для каннибала в жизни не слышала.

– Зачем так драматично? Он вовсе не каннибал, других Минотавров есть не будет, их ведь нет больше. – Она слегка нахмурила брови, склонила набок голову. – А кентавры считаются, интересно? Пожалуй, между ними есть родство, как думаешь?

Ну нет, я не позволю ей себя отвлечь.

– Ты могла Перса позвать.

– Перса…

Она махнула рукой. Что это означало, я не поняла.

– Или Ээта.

Пасифая села, покрывала сползли с нее. На ней ничего не было, кроме ожерелья с квадратными золотыми пластинами. На каждой отчеканено изображение: солнце, пчела, топор, величественная громада Дикты.

– Ах, надеюсь, мы проговорим всю ночь, – сказала Пасифая. – Я заплету тебе волосы, над нашими ухажерами посмеемся. – Она понизила голос. – По-моему, Дедал взял бы тебя не раздумывая.

Тут ярость моя вышла из берегов.

– Я не собачка, Пасифая, и не медведь для травли. Я пришла к тебе на помощь, забыв о нашем прошлом, забыв о людях, которых ты отправила на смерть. Помогла управиться с твоим чудовищем. Все сделала за тебя, а взамен получаю лишь издевательства да презрение. Хоть раз за всю свою изворотливую жизнь скажи правду. Заставила меня сюда явиться, чтобы превратить в посмешище?

– О, для этого мне делать ничего не нужно. Ты и так посмешище.

Но это был машинальный ответ, не настоящий. Я ждала.

– Забавно, – продолжила она, – даже сейчас, после стольких лет, ты уверена, что заслуживаешь награды за одно только послушание. Я-то думала, ты тогда еще, в отцовском дворце, получила урок. Ты старалась быть незаметнее всех, улыбалась льстивее всех, но тем быстрее великий Гелиос на тебя наступил, ты ведь уже скорчилась у его ног.

Пасифая подалась вперед, ее распущенные волосы лежали на простынях золотым шитьем.

– Давай я расскажу тебе правду о Гелиосе и всех остальных. Их не заботит, что ты хорошая. И вряд ли заботит, что ты дурная. Только сила заставляет их внимать. Мало быть любимицей дяди, ублажать какого-то бога в постели. Даже красивой быть мало, ведь когда ты придешь к ним, опустишься на колени и скажешь: “Помоги мне, я ведь была хорошей”, они наморщат лбы. Ах, дорогая, это невозможно. Ох, дорогая, тебе придется к этому привыкнуть. А Гелиоса ты спросила? Ты ведь знаешь, я ничего не делаю без его разрешения.

Она сплюнула на пол.

– Они берут что им надо, а тебе взамен достаются лишь кандалы. Тысячу раз я видела тебя раздавленной. Я давила тебя сама. И каждый раз думала: ну все, ей конец, она будет реветь, пока не превратится в камень или какую-нибудь ворону, она оставит нас, и скатертью дорога. Но на следующий день ты неизменно являлась вновь. Все удивились, когда выяснилось, что ты колдунья, но я-то давно об этом знала. Хоть ты и пищала, словно мокрая мышь, я видела: в землю тебя не втопчешь. Ты ненавидела их, как ненавидела и я. Наверное, от этой ненависти и произошла наша сила.

Ее слова обрушивались на меня бурным водопадом. Я их с трудом воспринимала. Пасифая ненавидела наш род? Да она всегда казалась мне его квинтэссенцией, блестящим образцом семейного тщеславия и жестокости. Но Пасифая говорила верно: лишь с помощью чужой власти нимфа могла чего-нибудь достигнуть. Самой по себе ей ни на что не приходилось рассчитывать.

– Если все это правда, почему ты так жестоко со мной обращалась? Мы с Ээтом были одни, а ведь вы могли стать нашими друзьями.

– Друзьями, – ухмыльнулась Пасифая. Губы у нее были кроваво-красные – такого насыщенного цвета другие нимфы добивались лишь с помощью помад. – В наших дворцах друзей нет. И женщин Ээт никогда не любил.

– Неправда.

– Потому что, думаешь, он тебя любил? – Пасифая рассмеялась. – Он тебя терпел, как ручную обезьянку, которая от каждого его слова приходила в восторг.

– Вы с Персом были не лучше.

– Ты понятия не имеешь, кто такой Перс. Знаешь, как мне приходилось его ублажать? Что приходилось делать?

Дальше мне слушать не хотелось. Лицо сестры было обнажено, как никогда, слова – остры, словно она годами их вытачивала, придавая именно такую форму.

– Потом отец выдал меня за этого осла Миноса. Что ж, с ним я могла управиться – и управилась. Сейчас он загнан в угол, но я долго к этому шла и никогда уже не стану такой, как вначале. Так скажи, сестра, кого мне было звать вместо тебя? Какого-нибудь бога, который только и думает, как бы унизить меня и заставить выпрашивать крохи? Или нимфу какую-нибудь, чтоб она без толку плавала по морю, разорванная на куски? – Пасифая снова рассмеялась. – Они после первого укуса бежали бы с воплями. Совсем не выносят боли. Они не похожи на нас.

Слова Пасифаи поразили меня, словно нож, который она не показывала до сих пор, а теперь достала. Тошнота подкатила к горлу. Я отступила.

– Я не похожа на тебя.

На лице ее отразилось удивление, но лишь на миг. Потом исчезло, будто волна омыла песок.

– Нет, – ответила Пасифая. – Не похожа. Ты похожа на отца – такая же глупая ханжа: чего не понимаю, того не желаю и знать. Скажи, что, по-твоему, случилось бы, не будь моих ядов да чудовищ? Миносу не царица нужна, а приторный кисель, чтобы сидела в кувшине да размножалась до смерти. Он с радостью заковал бы меня в цепи навеки, и для этого ему нужно лишь слово сказать своему отцу. Но он не говорит. Знает, что я прежде сделаю с ним.

Я вспомнила, как Гелиос сказал о Миносе: он поставит ее на место.

– Но только наш отец может Миносу такое позволить.

Ее хохот впился мне в уши.

– Отец сам закует меня в цепи, лишь бы сохранить свой драгоценный союз. Ты тому доказательство. Зевс до смерти боится колдовства, и ему нужна была жертва. Отец выбрал тебя, потому что ценил меньше всех. Теперь ты заперта на этом острове и никогда оттуда не выберешься. Следовало догадаться, что проку от тебя мне не будет. Убирайся. Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела.

* * *

Все теми же коридорами я возвращалась обратно. Душа моя опустела, кожа вздыбилась, будто отделяясь от плоти. Всякий шум, всякое прикосновение, холод камня под ногами, доносившийся из окна плеск фонтанов зловеще вползали в мое сознание. Воздух был жгуч и тяжек, как океанская волна. Я чувствовала себя чужой в этом мире.

Когда из сумрака у моей двери выступила фигура, я даже вскрикнуть не смогла – онемела. Рука уже нащупывала мешочек с зельями, но тут свет дальнего факела упал на прикрытое капюшоном лицо.

Он заговорил – так тихо, что только бог услышал бы.

– Я ждал тебя. Скажи только слово, и я уйду.

Лишь спустя мгновение я все поняла. Не думала, что он так дерзок. Хотя, разумеется, дерзок. Художник, творец, изобретатель, величайший из известных миру. Робкий ничего не создаст.

Что бы я ответила, приди он раньше? Не знаю. Но голос его лился бальзамом на мою ободранную плоть. Я желала его прикосновений, желала его целиком, и пусть он смертный, и пусть всегда будет далеким, угасающим.

– Останься.

* * *

Мы не зажигали свечей. Комната была темна и все еще прогрета дневным зноем. Кровать окутывали тени. Лягушки не квакали, не кричали птицы. Мы будто оказались в незыблемом центре мироздания. Ничто не двигалось, кроме нас.

Потом мы лежали рядом, ночной ветерок струился по рукам и ногам. Я подумала было рассказать Дедалу о ссоре с Пасифаей, но мне не хотелось, чтобы она оказалась здесь, с нами. Звезды скрылись, слуга с трепещущим факелом пересек двор. Сначала я подумала, они мне померещились: сотрясавшие комнату слабые толчки.

– Чувствуешь?

Дедал кивнул:

– Слабые совсем. Кое-где трещины по штукатурке, и все. В последнее время все чаще.

– Клетка не поломается?

– Нет. Для этого трясти должно гораздо сильнее.

Прошла минута. И снова его спокойный голос донесся из темноты:

– В пору урожая, когда эта тварь вырастет, совсем будет худо?

– Каждый месяц не меньше пятнадцати.

Я услышала сдержанный вздох.

– Ежеминутно ощущаю тяжесть, – сказал он. – Всех этих жизней. Я помог сотворить это существо и ничего не могу отменить.

Я понимала, о какой тяжести он говорит. Рука его лежала рядом с моей. Мозолистая, но не грубая. Я провела по ней пальцами во тьме, нащупывая еле ощутимые гладкие полосы – шрамы.

– Как вы это выносите? – спросил он.

Мои глаза излучали слабый свет, я видела в нем лицо Дедала. И теперь с удивлением обнаружила, что он ждет ответа. Что верит, будто у меня есть ответ. Я вспомнила другую сумрачную комнату, другого пленника. Он тоже был мастером. Его знания стали фундаментом, на котором строилась культура. Слова Прометея ушли вглубь, словно корни, и ждали во мне этого момента.

– Выносим как можем.

* * *

Минос свои корабли берег и теперь, когда чудовище было в заточении, заставлял меня ждать удобного ему случая.

– Один из моих купцов ходит мимо Ээи. Он отплывает на днях. С ним и поезжай.

Сестру я больше не видела – только наблюдала издалека, как ее несут пировать под открытым небом или предаваться другим забавам. Ариадну не видела тоже, хоть и искала ее на танцевальной площадке. Я спросила у стража, может ли он отвести меня к ней. Думаю, ухмылка на его лице мне не померещилась.

– Царица запретила.

Пасифая со своей мелкой местью. Щеки мои обожгло, но доставлять ей удовольствие, давая понять, что жестокость ее достигла цели, я не собиралась. Я бродила по дворцовым окрестностям, колоннадам, аллеям и полям. Разглядывала проходящих мимо смертных, их любопытные, неукротимые лица. Каждую ночь в мою дверь тихонько стучал Дедал. Мы понимали, что эти часы берем взаймы, но тем слаще они становились.

Утром четвертого дня чуть свет явились стражники. Дедал уже ушел – хотел быть дома, когда проснется Икар. Мужчины в пурпурных плащах угрожающе застыли передо мной, будто ждали, что я вырвусь от них и убегу в горы. Я шла вслед за ними по изукрашенным залам, спускалась по громадным ступеням. Внизу, в суматохе причала, ждал Дедал.

– Пасифая накажет тебя за это, – сказала я.

– Не более, чем наказала уже.

Дедал посторонился – на борт загоняли восемь овец, посланных Миносом в благодарность.

– Вижу, царь щедр, как всегда, – добавил он, а затем указал на два огромных ящика, уже стоявших на палубе. – Помню, что ты не любишь сидеть без дела. Это я изготовил сам.

– Благодарю. Ты делаешь мне честь.

– Нет. Я-то знаю, чем мы тебе обязаны. Чем я обязан.

В горле жгло, однако я чувствовала, что за нами наблюдают. И не хотела, чтобы Дедалу потом было еще хуже.

– Попрощаешься за меня с Ариадной?

– Попрощаюсь.

Я взошла на корабль и подняла руку. Он поднял тоже. Я не тешила себя ложными надеждами. Я была богиней, он – смертным и оба мы – пленниками. Но я впечатала лицо Дедала в память, как клеймо впечатывают в воск, и могла забрать его с собой.

Я не открывала ящики, пока мы не скрылись из виду. А так хотела – чтобы поблагодарить его как следует. В одном оказалась некрашеная шерсть, лен и пряжа всяких разновидностей. В другом – ткацкий станок, прекраснее которого я не видывала, – из полированного кедра.

Он сохранился до сих пор. Стоит в моем доме, у очага, и даже в поэмах упомянут. Что, пожалуй, и неудивительно – поэты любят симметрию: колдунья Цирцея одинаково искусно сплетает нити и заклятия, ткет чары и полотно. Кто я такая, чтоб портить легкий гекзаметр? Но если мои полотна чем и чудесны, то только благодаря станку и смертному, его изготовившему. Даже столетия спустя его сочленения крепки, и когда челнок скользит меж нитей основы, в воздухе распространяется аромат кедра.

После моего отъезда Дедал и в самом деле построил огромный комплекс запутанных ходов – Лабиринт, в стенах которого замкнулась ярость Минотавра. Один урожай собирали за другим, и в его извилистых коридорах костей было уже по щиколотку. Если прислушаться, говорили дворцовые слуги, можно услышать, как они хрустят, когда тварь ходит взад-вперед. А Дедал тем временем продолжал работать. Обмазал два деревянных каркаса пчелиным воском, обклеил собранными собственноручно перьями кормившихся на критском берегу больших морских птиц – длиннокрылых, размашистых, белых. Получилось две пары крыльев. Одни Дедал привязал к своим рукам, другие – к рукам сына. Они подошли к краю самой высокой скалы у берегов Кносса и прыгнули.

Морские воздушные потоки подхватили их, подняли вверх. Они полетели на восток, навстречу восходящему солнцу и Африке. Икар кричал от радости, ведь он к тому времени уже стал юношей и впервые почувствовал свободу. Отец смеялся, наблюдая, как Икар то кружит, то бросается камнем вниз. А тот поднимался все выше, ослепленный необъятностью неба, безудержным солнцем, нагревавшим его плечи. Икар не обращал внимания на предостерегающие крики отца. И не заметил, как воск начал таять. Перья упали, а следом упал и он, и его поглотили волны.

Я скорбела о смерти этого милого мальчика, но больше скорбела об упрямом Дедале, который полетел дальше, влача за собой безысходное горе. Рассказывал мне об этом, конечно, Гермес, протянув ноги к моему очагу и потягивая мое вино. Я закрыла глаза, чтобы отыскать тот отпечаток Дедалова лица, который сохранила. Я жалела тогда, что мы не зачали ребенка, он бы утешил Дедала. Но это была юная и глупая мысль: дети ведь не мешки с зерном, одного не заменишь на другого.

Дедал ненамного пережил сына. Тело его стало серым и немощным, и вся его сила обратилась в дым. Я не имела на него никаких прав и знала это. Но в одинокой жизни бывают редкие минуты, когда другая душа спускается к твоей, подобно звездам, раз в год задевающим землю. Таким созвездием стал для меня Дедал.