В шестнадцать лет я пытался побить своего отца, потому что думал, что Иви умрет.

Врачи сказали, что уже все, волчанка победила, и мы проживали стадии горя в двойном объеме, пытаясь дойти до конца прежде, чем выйдет наше время. Я добрался до гнева, поехал к Карлосу и ударил его кулаком в челюсть, когда он работал на участке перед домом, подрезая кусты, чтобы придать им овальную форму. Его сын – мой брат, так, наверное, принято говорить – попытался встрять, чтобы помочь ему, но я отпихнул его, и он упал на траву. «Иви умирает», – сказал я отцу, который отказался поднять кулаки и ударить меня в ответ. Я толкнул его еще раз, на этот раз в грудь, и занес руку снова. Он выставил блок, но не ударил меня, а только выкрикнул мое имя, и я замер на месте.

Мой младший брат уже поднялся на ноги и переводил взгляд с меня на отца, ожидая указаний. Карлос нежным тоном, который я слышал от него впервые, сказал: «Иди в дом, Тайлер». Потом он повернулся ко мне:

– Вместо того чтобы приехать сюда и побить меня, ты мог бы провести это время с Иви.

– Тебе больше нечего сказать? – ответил я.

Он раскинул руки, как Иисус Христос. На груди у него блеснула плетеная цепочка – под рубашкой был спрятан золотой диск размером с монетку, который ему давным-давно подарила мама, и он его с тех пор не снимал.

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросил он как ни в чем не бывало, будто действительно хотел узнать.

Хороший вопрос. Что он мог сказать столько лет спустя? Что ему очень жаль?

– Я хочу, чтоб ты сказал, что не хочешь ей смерти.

– Господи, ты что. Нет. Я не хочу Иви смерти. Я всегда думал, что мы каким-то образом все перетрем и снова станем типа друзьями. Думал, что со временем мы помиримся. Она выдающаяся женщина. Посмотри на себя. Она тебя вырастила. Я всегда буду ей за это обязан.

Знаю, что это не бог весть какое признание, но тогда я счел это подарком.

Через неделю Иви стало лучше и ее перевели из реанимации в общую палату на четвертом этаже больницы. На тумбочке у нее стоял яркий букет, шесть розовых роз и какая-то зеленая трава. Она дала мне прочитать открытку: Поправляйся. С искренними пожеланиями, Карлос. После этого наши отношения немного наладились. Из любезности он приглашает меня на семейные праздники, и из любезности я отказываюсь. Со дня на день я получу от него рождественскую открытку, и внутрь будет вложено бодрое письмо от его жены. Я не читаю эти ежегодные сводки – не перевариваю ее отчеты, какие у нее здоровые и счастливые дети. Я не завидую им, но я их не знаю.

А вот папа Роя вызывал у меня зависть. Не подумайте, что до него я не встречал ответственных отцов. В конце концов, я вырос рядом с Селестией и мистером Давенпортом. Но отец, который воспитывает дочь, отличается от отца, который воспитывает сына. Как левые и правые ботинки из одной пары. Одинаковые, но не взаимозаменяемые.

Я не думаю о Карлосе постоянно, как какой-нибудь жалкий черный парень, который вырос без папочки и теперь на всю жизнь останется ущербным. Иви меня правильно воспитала, и я, в сущности, цельная личность. Но, сидя за рулем внедорожника, зависнув в середине восьмиполосной трассы, я захотел поговорить с отцом. Рой Гамильтон вышел из тюрьмы на семь лет раньше. Не то чтобы это радикально все меняло, но от бега часов у меня сводило живот и кружилась голова.

Мне нужен был наставник или, может быть, инструктор. В детстве эту роль на себя иногда брал мистер Давенпорт, но теперь он ведет себя так, будто ему противно на меня смотреть. Иви цокнула языком и сказала, что никакому отцу не понравится рыжая жопа, которая разлеглась рядом с его дочерью. Я попытался объяснить ей, что все несколько глубже. Иви ответила: «А пока Роя не посадили, разве Франклин его так любил?» Нет, не любил, но это уже не важно. Теперь мистер Давенпорт превозносит его над своей собственной дочерью. В каком-то смысле вся черная раса превозносила Роя – мужчину, который только что спустился с креста.

«Заходи когда хочешь», – мимолетом бросил мой отец, когда я столкнулся с ним и его женой в супермаркете на Каскад Роуд. Он толкал тележку, нагруженную курицей, ребрышками, картошкой, тростниковым сахаром, клубничной крем-содой и всем, что может понадобиться для барбекю. Он увидел меня раньше, чем я его, иначе мы бы так и не поговорили. Когда его жена как ни в чем не бывало отошла к прилавку с салатами, Карлос положил ладонь мне на руку и сказал: «Так больше нельзя».

Как такое происходит с семьями? Я видел фотографии. Вот он я с шевелюрой маленького Майкла Джексона сижу у него на плечах. Я помню рутинные вещи, например как он учит меня писать, не брызгая на пол. Мне даже вспоминается, как его ремень жалит мои ноги, но это случалось нечасто. Раньше он был мне отцом, а теперь мы почти не разговариваем. Возможно, мужчина способен любить сына лишь с той же силой, с какой он любит его мать. Но нет, это не может быть правдой. Он был моим отцом. Я не был его полной тезкой, но фамилию его я ношу столь же легко, как ношу свою кожу. «Мы всегда тебе рады», – сказал он тогда.

И я решил поймать его на слове.

Я не верю, что семья замешена только на крови, родство – это круг, в который вы встаете, крепко держась за руки. Надо отдать должное общим генам, но вопрос в том – что именно это должное. Я рос без отца, это сыграло свою роль. Чувство примерно то же, как когда у тебя одна нога на полдюйма короче другой. Ходить сможешь, но будешь хромать.

Карлос жил на Браунли Роуд, в доме, как две капли воды похожем на тот, где он жил с нами. Будто он хотел жить той же жизнью, но с другими людьми. Его жена, Джанетт, чем-то напоминала Иви – пышная фигура, кожа карамельного оттенка. Когда они только поженились, Джанетт как-то умудрялась зарабатывать на жизнь, вырезая ледяные скульптуры для свадеб и еще чего-то. Тогда она была гораздо младше Иви, но теперь, годы спустя, время зловещим образом сравняло их возраст.

Карлос открыл дверь с голым торсом, а его голову покрывала пена для бритья. Он вытирал лоб грубым полотенцем, и на его покрытой темными волосами груди ярко поблескивал медальон святого Христофора.

– Андре. Все в порядке, брат?

– Да, – ответил я. – Я просто хотел с тобой поговорить по-быстрому. – Он стоял, замерев, и я добавил: – Ты сказал, я могу зайти когда хочу.

Он раскрыл дверь и впустил меня.

– Конечно, проходи. Я собираюсь, – потом он объявил тем, кто был дома: – Пришел Андре.

Я шагнул внутрь, и меня встретили ароматы завтрака: бекона, кофе и чего-то сладкого, вроде булочек с корицей. В коридоре передо мной стояла рождественская ель – от нее пахло хвоей, а ветки были усыпаны сияющими серебряными шарами. Под деревом, на красной с белым, как у Санта-Клауса, ткани, уже лежала дюжина подарков. И я, как ребенок, заволновался, что для меня там подарка нет, а потом, как взрослый, заволновался, что не должен был приходить с пустыми руками.

– Красиво, да? – сказал он. – Я решил, пусть Джанетт украшает. Я елку только притащил, больше мужик ни на что не способен, – он наклонился, вставил в розетку зеленый провод, и дерево озарилось светом белых огоньков, настолько чистых и ярких, что сияние было различимо даже в освещенной солнцем комнате.

В эту минуту в кимоно с расцветкой как оперение павлина появилась Джанетт. Убирая волосы, она сказала:

– Привет, Андре. Рада тебя видеть.

– И я рад вас видеть, мэм.

– Ну что еще за «мэм». Мы же родня. Позавтракаешь с нами?

– Нет, мэм, – ответил я.

Она поцеловала моего отца в щеку, будто напоминая мне, что это ее дом, ее муж и отец ее детей. А может быть, это была нежность, не увядшая после стольких лет. Чем бы это ни было, я чувствовал, что предаю Иви, просто стоя тут, хотя мама стала воспринимать это гораздо менее болезненно, обретя свою собственную любовь.

– Пойдем, я добрею голову, – сказал он, показав на покрытую пеной макушку. – В молодости женщины узнавали меня по волосам. Наполовину черный, наполовину – пуэрториканец? Получи крепкие иссиня-черные кудри. Немного помады и мокрая расческа? Совершенство. А сейчас? – он вздохнул, будто говоря: Все проходит.

Я шел за ним по тихому дому, где слышался только звон кастрюль и сковородок на кухне.

– А где дети?

– В колледже. Сегодня должны приехать.

– А где они учатся?

– Тайлер в Оберлине, а Микейла в Дьюке. Я пытался отправить их в черные колледжи, но… – он помотал головой, как будто не помня, что за мое образование он согласился платить только в том случае, если я буду учиться в колледже, который выберет он.

В ванной он сел между двумя зеркалами и стал осторожно соскабливать пену с головы.

– Майкл Джордан – это лучшее, что случалось с мужчинами моего возраста. Теперь мы можем побриться налысо и сказать, что это специально.

Я разглядывал наши отражения в зеркале. Мой отец был крупным мужчиной. Есть фотография, где он держит новорожденного меня, и, прижатый к его груди, на вид я не больше ореха c дерева гикори. Сейчас ему под шестьдесят. Его крепко сбитое тело слегка обмякло. На груди слева растянулся келоидный рубец – почетный знак вступления в братство. Увидев, что я смотрю на него, он прикрыл его рукой:

– Мне сейчас за это стыдно.

– Мне стыдно, что я так и не вступил.

– Это зря. За последние тридцать лет я кое-что понял.

Он снова стал брить голову, а я смотрел на себя в зеркало. Такое чувство, что Бог знал: все закончится тем, что Иви будет растить меня одна, и поэтому создал меня целиком по ее образу. Широкий нос, крупные губы, волосы цвета картона, но вьются как у африканца. Единственной чертой, которую я унаследовал от отца, были скулы, которые выпирали, как ключицы.

– Ну, – сказал он. – Что такое?

– Я женюсь.

– И кому же так повезло?

Я запнулся, поразившись, что он не знает, как, наверное, поразился он, когда я не понял, что его дети в колледже.

– Селестия. Селестия Давенпорт.

– Ага! – сказал он. – Я это предвидел, когда вы еще младенцами были. Она пошла в мать, тоже красивая? Так, погоди-ка. Она ведь замужем за тем парнем, который еще кого-то изнасиловал? Еще в Морхаузе учился. В братстве был, нет?

– Да, но он не виноват.

– Кто сказал, что он не виноват? Она? Если она по-прежнему говорит, что он этого не делал, то у тебя и правда дела плохи, – встретившись со мной взглядом в зеркале, он посерьезнел. – Прости, что я так рублю с плеча. Сейчас таких называют прямолинейными, но твоя мама называла меня просто придурком, – он хохотнул. – Прожил на юге тридцать восемь лет, а языком чешу, как вчера из Нью-Йорка приехал.

Произнося Нью-Йорк, он перешел на другой акцент, будто заговорил на иностранном языке.

– Ты не знаешь всей правды, – сказал я. Мне захотелось защитить Селестию и Роя. – Поэтому я и пришел. Адвокат добился отмены приговора. Он уже вышел. И я еду за ним в Луизиану.

Отец опустил бритву, ополоснул ее в раковине, закрыл крышку унитаза и уселся на нее, как на трон. Он поманил меня, и я сел напротив, примостившись на краю просторной ванной.

– А ты хочешь жениться на его бывшей. Понял, в чем проблема.

– Не на бывшей. Ну, юридически, она не бывшая жена.

– Ну, ты даешь, парень. Так и знал, что ты неспроста приехал со мной поговорить.

Я рассказал ему всю историю от начала до конца, и, когда я закончил, отец двумя пальцами держался за переносицу, будто чувствовал, что сейчас у него разболится голова.

– Это я виноват, – сказал он с закрытыми глазами. – Если бы тебя воспитал я, такого никогда бы не было. Я бы тебя научил за километр обходить такие змеиные ямы. Победителя тут не бывает. Во-первых, зря тебе ума не хватило держаться от нее подальше. Но, – сказал он, царственно кивнув, – не мне тебя судить. Когда у нас все случилось с Джанетт, я поступил неправильно. Иви выставила меня за дверь. К счастью, мне было куда пойти, но первой начала она. Ты же это знаешь, да? Я от нее не уходил.

Он провел ладонью по влажной голове, ощупывая клочки щетины, которые пропустила бритва.

– Я к тебе пришел не за этим.

– А зачем ты сюда пришел?

– Очевидно, что мне нужен совет. Руководство. Слова мудрости, что-то в этом роде.

– Ну, – сказал он. – Ты знаешь, что я был одной стороной в любовном треугольнике. И еще ты знаешь, что счастлив в итоге не будет никто. Я скучаю по твоей матери каждый день. Мы ведь тоже росли вместе. Но она не может находиться в одной комнате с Джанетт и…

– Ты мог бы приходить к нам один.

– Но Джанетт мне жена. Потом у нас родились Тайлер и Микейла. Но нельзя сказать, что я сделал выбор, потому что твоя мама выставила меня за дверь первой. Не забывай.

– Хватит, – сказал я. – Хватит рассказывать эти паршивые истории. Она выставила тебя за дверь потому, что ты волочился за юбками. Она выставила тебя за дверь, и ты женился на этой юбке, а теперь винишь во всем ее. А я что тебе сделал? Я тебя за дверь не выставлял. Я был во втором классе.

Воздух в закрытой ванной был душным, несмотря на шумный вытяжной вентилятор. Его пена для бритья пахла гвоздикой, от запаха меня затошнило. Что я здесь делаю? Отец не знает меня, не знает Селестию, не знает Роя. Как он может помочь мне пережить эту бурю?

По ту сторону тишины пропела Джанетт:

– Завтрак готов!

– Давай, Дре, – сказал отец. – Пойдем, съешь яичницу с беконом.

– Я в твоем угощении не нуждаюсь.

Карлос высунул голову в коридор:

– Иду, Джанетт!

Потом он повернулся ко мне, как-то поспешно, будто сумел выиграть только пару лишних минут.

– Давай начнем сначала, – сказал он. – Говоришь, тебе нужен мой совет. Ну, вот что я думаю. Скажи правду. Не пытайся смягчить удар. Если тебе хватило наглости сделать это, тебе хватит наглости и рассказать ему об этом. Спроси маму. Она тебе скажет, какая она была несчастная из-за того, что я не подслащивал ее утренний кофе своей ложью. Все это время она прекрасно знала, за кого вышла замуж.

Расскажи ему, что ты сделал, что до сих пор делаешь. Больше ты ему ничего не должен. Но не разговаривай с ним, уронив голову на грудь. Просто введи его в курс дела, чтобы он увидел, что ты за человек, что бы он о тебе ни подумал.

– А потом что?

– Ну, зависит от того, что он сделает. Я думаю, он полезет драться. Вряд ли он тебя из-за этого убьет. Он же не хочет обратно в тюрьму. Но скоро тебя здорово отдубасят. Просто прими это и живи дальше.

– Но…

– А вот и «но», – сказал он. – Есть и хорошие новости. Он может дубасить тебя сколько хочет в любой точке штата Луизиана, но значения это не имеет. Селестию он из тебя не выбьет. Это не та ситуация, где победитель получает все, – потом он засмеялся. Я молчал.

– Ладно, сынок. Давай серьезно. Я думаю, ты заслужил то, что ждет тебя в Луизиане, но это совсем не значит, что я не хочу счастья вам с Селестой. Любые отношения требуют, чтобы вы вместе прошли через какое-нибудь говно, – он провел пальцами по вырезанному на груди знаку. – Как глупо. Мы клеймили друг друга, как скот. Как рабов. Избивали друг друга. Но это сплотило нас. Я люблю всех и каждого. Когда я рассказываю тебе, через что мы прошли, я не шучу. Возможно, именно это и держало нас с Джанетт вместе столько лет – то, что мне пришлось пережить и оставить, чтобы быть с ней.

Сказав это, он открыл дверь в ванную, и мы вышли в нарядный дом. В коридоре я застегнул куртку, готовясь к декабрьскому холоду, и пошел к двери мимо мигающего дерева. Что-то во мне, какая-то часть маленького меня, медлило, надеясь, что под ель положили подарок и для меня, что в праздник он помнил обо мне.

– Возвращайся на Рождество, – сказал он. – Под елкой будет для тебя подарок.

Мое лицо запылало от того, как легко он все на нем прочел. Кожа у меня светлая, как у Иви, и он это заметил.

Я отвернулся, но отец взял меня за плечо и потянул к себе.

– Я никогда не забывал о тебе. Помнил о тебе все время и особенно в Рождество. Просто я не ожидал тебя увидеть, – потом он стал хлопать по карманам, будто хотел там что-то найти. Поразившись чему-то, он поднял золотую цепочку и снял ее через чисто выбритую голову.

– Ма купила ее в китайском квартале, когда я выпустился из старшей школы. Остальным парням перед колледжем дарили пишущие машинки, ну, или портфели, что-то такое, а она дала мне святого. Святой Христофор обещает хорошую дорогу путникам и buena suerte холостякам.

Он поцеловал выгравированное лицо и протянул медальон мне.

– Злость берет, что ты ее не знал. Пуэрториканскую бабушку никто не заменит. Отправить бы тебя на лето-другое в Восточный Гарлем, и все было бы нормально. – Он подбросил медальон на ладони, как игральные кости. – Слушай, он твой. Я так в завещании указал. Но я не вижу смысла, почему ты должен ждать.

Отец взял меня за запястье, вложил украшение мне в ладонь и сжал мои пальцы в кулак с такой силой, что мне стало больно.