Я провел с Давиной Хардрик тридцать шесть часов подряд в бывшем доме мисс Энни Мэй. Жизнь удивительна. Кто бы мог подумать, что девушка, которую я едва знал по старшей школе, завладеет мной настолько, что я с трудом вспомню дорогу домой? Я вылез из ее постели только потому, что она выставила меня за дверь, собираясь на работу. Все это время она или отлично мне готовила, или отлично меня любила, и я мог бы остаться у нее навсегда. Когда я наконец дошел до дома в мятой одежде, которую носил (или не носил) уже полтора дня, Рой-старший ждал меня на крыльце. Два стула с высокими спинками пустовали, а он сидел на бетонном полу, свесив ноги через край, поставив ступни в клумбу. Его левая рука обхватила мамину желтую кофейную чашку, а другая сжимала медовую булочку, которую он ел, не вынимая из обертки.

– Ты жив?

– Да, сэр, – сказал я, взбежав по ступенькам. – Жив и здоров.

Брови Роя-старшего поползли вверх:

– И как же ее зовут?

– Я поклялся хранить молчание, чтобы защитить невиновных.

– Надеюсь, она не замужем. Не хочется, чтобы ты прошел через все, через что ты прошел, чтобы тебя в итоге застрелил из-за женщины какой-то хрен.

– Ты прав. История у меня и без того трагическая.

– Кофе на плите, – сказал он, кивнув в сторону входной двери.

Я налил себе чашку, вернулся на крыльцо и сел рядом с отцом. Глядя на дорогу, я думал о себе самом – эта привычка у меня появилась в тюрьме. Там ты сидишь и думаешь, где бы ты сейчас хотел быть, с кем. Что бы ты сейчас съел. Я мог и двадцать минут просидеть, думая об оливках Каламата и о том, с чем бы я их съел. А теперь я думал о Давине, размышляя, могу ли я вернуться к ней сегодня вечером.

Изменял ли я Селестии или своим воспоминаниям о ней? Мне кажется, человек в моем положении заслуживает рассмотрения в особом порядке. Я бы не сказал, что Давина Хардрик своими плюшевыми бедрами и «милым» языком спасла мне жизнь, но что-то она все-таки во мне спасла, и если не саму жизнь, то, возможно, душу.

Рой-старший снова заговорил со мной через ободок желтой кофейной чашки:

– Тебе надо научиться пользоваться телефоном, сынок. Нельзя так пропадать. Не после всего, что было.

Я почувствовал, как мои плечи поникли, а подбородок упал чуть ли не на грудь.

– Прости, папа. Просто в голову не пришло.

– Тебе надо снова научиться думать о других.

– Знаю, – я отхлебнул еще кофе, а он передал мне откусанную булочку. Я разломил ее надвое и засунул в рот сладкое тесто. – Попытаюсь снова стать собой.

– Тебе надо связаться с женой сегодня. Рассказать ей.

– Что рассказать?

– Ну уж точно не про ту, из-за кого у тебя улыбка до ушей, как у сверчка Джимини. Поверь мне, сынок. Может, та, с кем ты был, и кажется тебе сейчас особенной, но она тебе не жена.

Я вскинул руки вверх:

– Знаю, знаю.

Пять лет у меня не было ни крошки счастья, а он не дал мне и часок понежиться на солнышке.

– Но сначала вымойся.

Он был прав. Надо было собраться и поехать в Атланту, поздороваться с Селестией, поговорить с глазу на глаз, спросить, женаты ли мы еще. Одна часть меня говорила, что раз надо спрашивать, то ответ «нет». Что я сам же подставлялся под удар. Два года никаких посещений – в этом уже есть определенный посыл, зачем же мне выслушивать это от нее лично? Ведь, как бы она ни объяснялась, ее слова меня ранят, и аккуратным этот разрез не будет. Правда вопьется в меня зазубринами, как укус собаки.

Но все равно оставался простой и неоспоримый факт – что она со мной не развелась. Если она не прервала брак официально, то только потому, что не хотела этого. Мне кажется, это что-нибудь да значит. Кроме того, даже укус собаки способен исцелять.

Я стоял в трусах, когда зазвонил телефон. Из устаревшего аппарата разносился громкий металлический звон.

– Скажи Уиклифу, я его жду на крыльце.

Я прокрался на кухню, полуодетый и босой, и, взяв трубку, сказал:

– Он ждет на крыльце.

А мужчина на том конце провода переспросил:

– Прошу прощения?

– Ой, извините. Вы попали к Гамильтонам.

А мужчина сказал:

– Рой, это ты?

– Это Рой-младший. Вам нужен старший?

– Это Андре. Как ты так взял трубку? Я думал, ты только в среду выйдешь.

Когда я в прошлый раз видел Дре, на нем был серый костюм, в котором он собирался пойти к Оливии на похороны. Пока мы разговаривали, я чувствовал, как толпа посетителей разглядывает его, пытаясь угадать, зачем он ко мне пришел. Я знаю, как выглядел я сам – так же, как и остальные заключенные: голубой комбинезон, черная кожа. Все остальное – уже детали. Но Андре в своем костюме не был похож на юриста. Он скорее производил впечатление музыканта, который переехал в Европу, потому что «чуваки в Штатах не врубаются в джаз».

Я был рад его видеть. Дре был моим корешем. Он познакомил меня с Селестией, хотя отношения у нас начались гораздо позже. На нашей свадьбе он был моим свидетелем, поставил на бумаге свою подпись. И в последнее воскресенье Оливии над землей он приехал сюда.

– Можешь понести ее за меня?

Дре глубоко вдохнул и кивнул.

Мне больно даже вспоминать об этом, но, когда он согласился, я одновременно испытал и благодарность, и гнев.

– Спасибо тебе.

Он отмахнулся от моих слов своими пальцами пианиста.

– Мне очень жаль, что так вышло. Ты же знаешь, Бэнкс старается…

– Пошел он в жопу. Даже если он вытащит меня отсюда завтра, будет поздно. Моя мама уже умерла.

Услышав его голос снова, я почувствовал ту же смесь стыда и гнева, которую ощутил, когда он согласился понести гроб Оливии. У меня запершило в горле, и, прежде чем заговорить вновь, мне пришлось дважды откашляться.

– Как дела, Дре? Рад тебя слышать.

– Взаимно, брат. Но что-то ты рано. Мы тебя не ждали, думали, ты выйдешь только через несколько дней.

Мы, сказал он. Мы тебя не ждали.

– Да бумажная волокита, – сказал я. – Бюрократия. Кто-то в Управлении по исполнению наказаний решил, что мне пора, и я пошел.

– Понял, – сказал Дре. – А Селестия знает?

– Пока нет.

– Нет проблем, – сказал Дре после небольшой паузы. – Ты не против подождать пару дней дома?

– Собираетесь вместе ко мне приехать?

– Нет, только я один, – сказал Дре.

Я повесил трубку, вернулся на крыльцо и встал над Роем-старшим. Со своего места я мог рассмотреть маленькие шрамы на макушке его облысевшей головы. Помню, как мама целовала их, когда он врезался в люстру над обеденным столом, висевшую слишком низко. Она обожала этот невзрачный маленький светильник, и папа никогда не просил его убрать.

– Это был не Уиклифф, – сказал я. – Это Андре звонил.

– И что же он сказал такого, что потрясло тебя настолько, что ты вышел на улицу в исподнем?

Я оглядел свои голые ноги и посеревшую кожу.

– Он сказал, что приедет за мной. Один.

– И, как по-твоему, это нормально?

– Я уже не знаю, что нормально.

– Лучше тебе поехать в Атланту, чтобы проверить, жив ли еще твой брак, – сказал Рой-старший. И, помолчав, добавил. – Если ты этого хочешь.

– Да, черт возьми, я этого хочу.

– Я спросил, потому что еще десять минут назад ты не был так уверен.

Телефон зазвонил снова, и Рой-старший кивнул в сторону двери.

– Возьми трубку. Это или Уиклифф, или Селестия. Если это Уиклифф, скажи ему, что я к нему зайду. Если это Селестия, то уже по твоей части.

Я слушал, как телефон звонил, пока она не сдалась.

На кухню я вернулся в лучшем наряде, каким располагал «Волмарт»: штаны цвета хаки и тонкий свитер с воротником. Хотя бы ботинки у меня приличные. В зеркале отражался бюджетный Тайгер Вудс, но не бывший заключенный.

– Хочу поехать домой.

Рой-старший замер, копаясь в холодильнике.

– В смысле, в Атланту?

– Да.

– Быстро ты решил. Андре тебя подстегнул.

– Я всегда знал, что поеду, просто не знал когда. А сейчас я понял, что когда — это как можно быстрее.

– А водить тебе можно?

Я засунул руку в карман и достал бумажник. Пролежав несколько лет в тюремном хранилище, кожа осталась мягкой и податливой. Рядом с картой, на которую я собирал отметки для бесплатного латте, лежали мои права. С фотографии смотрел успешный я; дерзкий и самоуверенный, в строгой рубашке и винном галстуке, я улыбался, демонстрируя два ряда крепких квадратных зубов. Штат Джорджия считал, что я могу управлять транспортным средством еще шесть месяцев. Штат персиков также полагал, что живу я на Линн Вэлли Роуд, 1104. Права были единственной вещью, которая осталась у меня от прежней жизни. Я поднял карточку вверх, чтобы свет заиграл на печати штата.

– Можно, но машины-то у меня нет.

– Можешь забрать мой «Крайслер», – сказал Рой-старший, открыв упаковку яиц и обнаружив там одинокое яйцо. – Надо в магазин ехать. Двое взрослых мужчин должны чем-то позавтракать.

– Пап, но как ты без машины будешь на работу ездить?

– Уиклифф меня подкинет, если я ему оплачу бензин.

– Дай подумать.

– Я думал, ты сказал, что уже решил уехать.

– Я сказал, дай подумать.

– Знаешь, иногда нехватку яиц может возместить бекон, – Рой-старший открыл холодильник пошире и, нагнувшись ниже, стал шарить по ящику. – Один жалкий ломтик бекона. Может, ты съешь яйцо, а я – бекон. – Он подошел к шкафчику и открыл дверцу, за которой стояли ровные ряды консервных банок. – А, знаю! Рыбные котлеты. Ты же их ешь, да?

Я посмотрел на Роя-старшего, будто увидев его впервые. Его тело было слишком большим для маминой кухни, но он вполне справлялся с готовкой – одной рукой разбил единственное яйцо и стал взбивать его крохотной вилкой.

– Что?

– Ничего, пап. Просто в детстве я ни разу не видел, чтобы ты брал в руки сковородку или кастрюлю. А теперь ты возишься на кухне, как Марта Стюарт.

– Ну, – произнес он, стоя ко мне спиной и взбивая одинокое яйцо. – После смерти Оливии у меня было два варианта: научиться готовить или помереть с голоду.

– Ну, ты мог бы снова жениться, – я едва сумел выдавить из себя эти слова. – Закон позволяет.

– Когда я захочу снова на ком-то жениться, я женюсь, – ответил Рой-старший. – Но если я просто хочу поесть, я приготовлю себе еды, – он поднес к глазам банку с лососем и улыбнулся: – Об этом тебе не говорят, но сзади на банках часто пишут рецепты, чтобы ты мог разобраться.

Я по-прежнему смотрел на него и думал, что, наверное, так и идет жизнь, и люди учатся жить по-новому, без кого-то. Он возился с маленькой миской и, насыпав туда немного кайенского перца, сказал:

– Проблема в том, что там не написано, какие надо добавлять приправы. Но я методом проб и ошибок взял себе за правило всегда добавлять перец, когда готовишь по рецепту на банке.

– Мама готовила по наитию, – сказал я.

Рой плеснул масла в чугунную сковородку:

– До сих пор не верится, что она умерла.

Приготовив котлеты, он разложил еду по тарелкам. Каждому из нас досталось по две внушительные котлеты, половина ломтика бекона и нарезанный треугольниками апельсин.

– Bon appétit, – сказал я, потянувшись к вилке.

– Господь, – протянул Рой-старший, произнося молитву, и я положил вилку обратно.

Котлеты получились неплохие. Не слишком хорошие, но и не плохие.

– Вкусно, да? – сказал Рой-старший. – В рецепте были панировочные сухари, но я просто раскрошил соленые крекеры. Чувствуется ореховый привкус.

А я думал об Оливии и ее кухонном гении. Пятничными вечерами она пекла торты, пироги и печенье, которые выставлялись на продажу в субботу днем и подавались к столам по всему городу на следующий день вечером, после домашних воскресных ужинов. Другие женщины тоже пытались так шабашить, но у Оливии хватало наглости брать с покупателей на два доллара больше среднего ценника. «Мои десерты стоят чуть подороже», – говорила она обычно.

Мы ели медленно, погрузившись каждый в свои мысли.

– Тебе надо постричься перед поездкой.

Я провел рукой по своей лохматой голове.

– Где же мне постричься в понедельник?

– Прямо тут, – сказал Рой-старший. – Я ведь в армии всех стриг и регулярно продлеваю свою парикмахерскую лицензию. Если наступят тяжелые времена, всегда можно зарабатывать стрижками.

– До сих пор?

– Да я тебя стриг каждое воскресенье по вечерам, пока тебе не исполнилось десять, – он помотал головой и надкусил ломтик апельсина. – Кажется, раньше фрукты были как-то вкуснее.

– Мне в тюрьме этого больше всего не хватало. Фруктов. Как-то раз я заплатил шесть долларов за грушу, – произнеся это, я замотал головой, чтобы отогнать воспоминания, но они въелись крепко. – Не могу выбросить эту грушу из головы. Я торговался до последнего. Одному парню продал мусорный мешок. Он хотел заплатить мне всего четыре, но я с него не слезал.

– Мы пытались помогать тебе, пока ты сидел. Может, мы отправляли меньше денег, чем родители Селестии, но наш вклад для нас был ощутимее.

– Я не собираюсь сравнивать. Просто хочу тебе кое-что рассказать. Послушай меня, пап. Я продал тому парню мешок и даже не спросил себя, зачем он заплатил столько денег за мешок для мусора. Я просто давил на него, пока он не отдал мне все до цента, потому что мне нужны были деньги, чтобы купить фрукт. Я до смерти хотел поесть чего-то свежего.

Груша была красной, как осенний лист, и нежной, как мороженое. Я съел ее целиком: семена, сердцевину, плодоножку. Я съел ее в грязной ванной – не хотел, чтобы кто-то увидел у меня грушу и отобрал ее.

– Сынок, – сказал Рой-старший. По его упавшему лицу я понял, что даже он догадался, что будет в конце. Кажется, я был единственным человеком в мире, кто не понял, зачем мужчине в тюрьме нужен мешок для мусора. Я хотел поделиться грушей с Уолтером, но он, узнав, откуда она у меня, наотрез отказался ее есть.

– Да откуда мне было знать? – спросил я у отца.

В тюрьме быстро понимаешь, что из любого предмета можно сделать оружие и обратить его против другого человека или себя самого. Зубная щетка становится кинжалом, шоколадка расплавляется до кустарного напалма, а мешок для мусора превращается в отличную петлю.

– Я и понятия не имел. Я бы ему тогда ничего не дал и уж тем более не взял бы денег.

Помню, как пытался блевать, склонившись над металлическим унитазом, надеясь, что от мерзкого запаха меня вырвет этой грушей, но из меня выходил только желудочный сок, едкий и горький.

– Я тебя не виню, сынок, – сказал Рой-старший. – Ни за что тебя не виню.

Снова зазвонил телефон, будто зная, что мы сидим на кухне, и настаивая на нашем внимании.

– Это не Уиклифф, – сказал Рой-старший.

– Я знаю.

Телефон звонил, пока она не устала. А потом зазвонил снова.

– Я не хочу говорить с Селестией, мне пока нечего ей сказать.

– Ты мне только что сказал, что едешь к ней. Это уже кое-что.

Наступило время произнести слова, которые я произносить не хотел.

– У меня нет денег.

– У меня есть немного. У меня скоро зарплата, могу отдать тебе все, что есть. Может, еще Уиклифф нам займет.

– Папа, ты уже предложил мне свою машину. Нельзя еще и у Уиклиффа деньги брать.

– Сейчас не время упрямиться. Или я наскребу для тебя денег и ты поедешь с ними в Атланту, или сиди здесь, жди Андре. Неприятно, наверное, брать деньги у старика, но будет неприятнее, если ты останешься тут ждать среды.

Удивительно, насколько в ту минуту Рой-старший был похож на Уолтера. Мне иногда просто ужасно не хватало моего биологического. Я гадал, что бы он мне посоветовал в этой ситуации. Я всегда думал, что Уолтер максимально не похож на Роя-старшего, и дело не только в том, что Рой-старший был мужчиной, способным усыновить чужого ребенка и дать ему свое имя, а Уолтер был типичным проходимцем. Но теперь, зная их обоих, я вижу, что маме, как, наверное, и всем нам, нравился определенный тип людей. У ее мужчины должна быть своя точка зрения. Они думают, что они поняли, как устроена эта штука – жизнь.

– Знаешь, – сказал Рой-старший, – а ведь есть деньги, которые мама положила тебе на вклад, когда ты родился. Может, найдется пара сотен долларов на твое имя. Если покажешь им свидетельство о рождении и права, тебе их отдадут. Оливия все твои документы хранила в своем ящике комода.

В спальне все было так же, как при жизни Оливии. Кровать покрывало стеганое одеяло с узором из пересекающихся колец, которое она купила на свопе. На западной стене в раме висела картина – три девочки в розовых платьях прыгают через веревку. Я купил это для нее с первой зарплаты. Не оригинал, но на копии стояла подпись и порядковый номер. А на комоде, как озорной ангел, сидела poupée в моем песочнике.

Когда Рой-старший сказал, что банковская книжка лежит в «ее» ящике, он имел в виду правый верхний, где она хранила свои самые ценные вещи. Я положил руку на медную ручку и замер.

– Нашел? – спросил Рой-старший

– Нет пока, – ответил я. И рванул за ручку, будто отдирал пластырь.

Воздух в комнате столкнулся с аккуратно сложенной одеждой, высвободив запах, который я всегда связывал с Оливией. Но если вы спросите меня, что это был за запах, в ответ я смогу произнести не больше, чем скажет тот, кого попросили описать аромат кофе. Это был запах моей мамы, и его нельзя разобрать на части. Я взял цветочный шарф и поднес его к лицу. За глазами нарастало давление, но ничего не происходило. Я глубоко вдохнул аромат ткани в своих руках, напряжение усилилось почти до головной боли, но слезы не шли. Я попытался сложить шарф, но он был скручен, а мне не хотелось нарушать аккуратные стопки.

В заднем углу ящика лежала пачка, перехваченная зеленой резинкой. Я взял тонкую стопку и пошел с ней назад на кухню к Рою-старшему.

– Ты так и не убрал ее вещи?

– Просто не видел в этом смысла, – ответил он. – Не то чтобы мне не хватало места.

Я снял с бумаг резинку. Сверху лежало мое свидетельство о рождении, утверждавшее, что я был негром мужского пола, который родился живым в Алегзандрии, штат Луизиана. Там стояло мое первое имя, Отаниель Уолтер Дженкинс, а почерк Оливии был мелким и тесным, будто буквы прятались друг за дружку. Под ним лежал исправленный документ, где значилось мое новое имя – там синими чернилами протянулась размашистая подпись Роя-старшего и округлая, девчачья – Оливии. На первой странице банковской книжки я прочитал, что в год моего рождения на вклад положили 50 долларов, и еще 50 долларов зачислялись каждый последующий год. Зачисления возросли, когда мне исполнилось четырнадцать, и я стал прибавлять по десять долларов в месяц. Когда мне исполнилось шестнадцать, я снял 75 долларов, чтобы получить паспорт, который держал в руках. Открыв голубую книжку, я уставился на черно-белую фотографию, сделанную на почте в Алегзандрии. Снова взглянув в банковскую выписку, я отметил, что, выпустившись из старшей школы, я снял 745 долларов на колледж и на вкладе оставалось 187 долларов. За десять с лишним лет с процентами, наверное, набежало чуть побольше. Может быть, хватит мне на дорогу до Атланты и не придется обдирать папу и старика Уиклиффа.

Но я не сорвался с места. В стопке оставалась еще одна вещь. Маленькая записная книжка в обложке, которую я считал кожаной, но время показало, что это винил. Это был дневник, который мне дал мистер Фонтено, когда я думал, что стану Джеймсом Болдуином. Я сделал всего-то несколько записей. В основном о том, как пытался получить паспорт, оформлял платежное поручение, ездил с Роем-старшим фотографироваться в Алегзандрию. Последняя запись гласила: «Дорогая История, пусть мир встречает Роя Отаниеля Гамильтона-младшего!».

В мире слишком много незаконченных дел, в которых надо поставить точку. За всеми не угонишься, но надо попытаться. Так мне сказал Рой-старший, пока стриг меня дома днем в понедельник. У него не было машинки для стрижки, и он обрезал мне волосы по-старомодному, пользуясь расческой и ножницами. Металл клацал у меня над ухом, напоминая о детстве, когда я еще не знал, что у мальчика может быть больше одного отца. Когда слова на обложке Библии рассказывали всю историю целиком, когда нас в семье было только трое.

– Хочешь что-нибудь мне рассказать?

– Нет, сэр, – ответил я, и мой голос сорвался на визг.

– Что это было? – хохотнул Рой-старший. – Тебе что, четыре года?

– Да это из-за ножниц, – сказал я. – Вспомнил о детстве.

– Когда мы познакомились с Оливией, ты знал только одно слово, «нет». Когда я ухаживал за твоей мамой, ты начинал вопить «нет», стоило мне только подойти к ней, и бил меня своим кулачком. Но она мне сразу объяснила, что взять можно только весь набор целиком – и ее, и тебя. Я подколол ее и спросил: «А что, если мне нужен только ребенок?» Она покраснела, и даже ты перестал со мной драться. Когда я получил твое одобрение, она начала привыкать к мысли, что мы поженимся. Понимаешь, еще до того, как она это сказала, я знал, что просить ее руки мне придется именно у тебя. У головастого малыша.

Я только отслужил в армии. Только вернулся. Познакомился с Оливией в кафетерии. Моя хозяйка убеждала меня держаться от нее подальше. Но, во-первых, она сама пыталась найти мужа своим дочерям – их было чуть ли не шестеро. «Знаешь, у Оливии есть ребенок», – прошептала она так, будто рассказывала, что у нее сыпной тиф. Но мне твоя мама из-за этого только сильней понравилась. Не люблю, когда меня настраивают против кого-то. Через шесть месяцев мы поженились во дворце правосудия, и ты сидел у нее на руках. Я считал тебя своим сыном. И ты всегда им будешь.

Я кивнул, потому что знал эту историю. Даже пересказывал ее Уолтеру.

– А когда ты мне имя поменял, – спросил я. – Меня это не смутило?

– Да ты едва говорить мог.

– Но я уже знал свое имя. Сколько мне понадобилось времени, чтобы уложить это в голове?

– Нисколько. Изначально это было как обещание, которое я дал Оливии, но ты мой сын. Других родственников у меня не осталось. Было такое, когда тебе казалось, что у тебя нет отца? Хоть раз, когда тебе казалось, что я не сделал все, что мог?

Ножницы перестали клацать, я повернулся на стуле и взглянул на Роя-старшего. Его губы были сжаты, а челюсть напряжена.

– Кто тебе рассказал? – спросил я.

– Оливия.

– А ей кто рассказал?

– Селестия, – ответил Рой-старший.

– Селестия?

– Она приезжала, когда маму перевели в хоспис. Мы поставили больничную кровать в гостиной, чтобы она могла смотреть телевизор. Селестия приехала одна, без Андре. Тогда же она привезла ей куклу, которую Оливия так хотела, ту, которая похожа на тебя. Оливии уже не хватало кислорода, даже с маской. Но мама боролась. Цеплялась за жизнь. Жуткое зрелище. Я не хотел тебе об этом рассказывать, сынок. Они сказали, все случилось «быстро». Она сдала первые анализы, а через два месяца умерла. «Рак Джека Руби». Но это были медленные два месяца. Отдам Селестии должное, она приехала дважды. Сначала когда только узнала обо всем. Селестия рулила всю ночь, а Оливия сидела в постели, больше уставшая, чем больная. А во второй раз она приехала уже в конце.

В тот раз Селестия попросила меня выйти. Я подумал, она хочет помочь Оливии подмыться или еще что. Через пятнадцать минут дверь открылась, и Селестия держала свою сумочку так, будто собиралась уходить. А Оливия лежала на кровати настолько тихо и неподвижно, что я испугался – думал, она умерла. Но потом я услышал ее тяжелое дыхание. У нее на лбу блестело место, куда Селестия поцеловала ее на прощание.

Потом я уговорил Оливию принять дозу морфина. Я выдавил лекарство из дозатора ей под язык, а потом она сказала: «Там Отаниель с ним». Это не были ее последние слова. Но это были ее последние действительно важные слова. Через два дня она умерла. До приезда Селестии она боролась. Хотела жить. А после она сдалась.

– Селестия обещала молчать. Почему она так поступила?

– Понятия не имею, – ответил Рой-старший.