В Ило, если хочешь понять, где ты есть, далеко идти не надо – хватит и семейной Библии. Там, на форзаце, прямо перед «В начале…» и написана вся правда, которая тебе нужна. В мире есть и другие правды, но их чаще всего не записывают. Тайные родственные связи передаются из уст в уста. Ажиотаж вызывают белые родственники, о них шепчутся иногда стыдливо, иногда надменно – в зависимости от подробностей. Есть еще и другие негласные родственники, у которых нет проблем с цветом кожи, но не все в порядке с местом жительства. Я был редким человеком в Ило, у которого не было другой родни, кроме родителей. Оливия родилась в Оклахоме, ее семья осталась там же, но я их ни разу не видел. Рой-старший был родом из Хоулэнда в Техасе и забрел в Ило по пути в Джексон. Нашу семейную Библию им на свадьбу подарила хозяйка комнаты, которую снимал Рой-старший. Под кожаной обложкой было всего три имени, выведенных старательной рукой Оливии.

Селестию рядом со мной Оливия так и не вписала, но на странице было достаточно места, и пространства хватило бы на всех будущих Гамильтонов, которых соединят диагональные линии и тире.

Но у Давины Хардрик все было по-другому. В Ило найдется не меньше дюжины черных Хардриков, даже несколько Хардричей с ч, которые изменили фамилию, когда семья разделилась, как паства в расколе. Я завидовал ее крепким корням – они были настолько мощными, что могли пройти сквозь асфальт. Она сказала мне, что сейчас живет в доме мисс Энни Мэй, и я пытался вспомнить, кем она ей приходится, какие линии их соединяют в Библии. Я помнил, что ее дедушку звали мистер Пикард, или он был ей дядя? Семья у нее была разветвленная, это я точно помнил. Когда-то я знал всех, кто кем кому приходится.

Я столкнулся с Давиной в «Волмарте», когда пришел туда за цветами для Оливии. Одетая в голубую форму, Давина открыла холодильник с цветами и помогла мне выбрать букет, который у меня никак не хватало духу отнести. Заворачивая мою покупку в чистую белую бумагу, она спросила, помню ли я, что мы с ней ходили в старшую школу, хотя она училась на пару классов старше меня. Я ответил, что помню. Она спросила, нет ли у меня желания съесть домашний ужин. Я ответил, что желание есть. Несколько часов спустя я стоял у ее обшитого вагонкой дома, на котором висели разноцветные рождественские гирлянды и золотые банты.

Я поднялся на три бетонные ступеньки и оказался на покосившемся крыльце. Домику было уже, наверное, семьдесят, а то и восемьдесят лет, и строил его, возможно, муж мисс Энни Мэй. Этот район назывался Хардвуд, тут жили цветные фабричные рабочие. Это было тогда, когда тут еще была фабрика, когда цветной звучало даже уважительно. Я постучал по двери с серебристым венком, почти сожалея, что у меня нет при себе шляпы, которую я мог бы снять и взять в руки.

– Привет, – сказала она через застекленную дверь. Ей очень шел праздничный фартук, оттенявший цвет ее кожи – роскошная коричневая ткань с красной подкладкой, как у пары хороших лоферов. Давина склонила голову набок:

– Хорошо выглядишь.

– Ты тоже.

Запах с кухни наполнял воздух, долетая даже до меня, и больше всего на свете я хотел переступить ее порог.

– Рановато ты, – сказала она, слегка улыбнувшись – без раздражения, просто предупреждая меня. – Дай мне пару минут, чтобы причесаться.

И она закрыла дверь, а я сел на ступеньки и стал ждать. Эту науку я неплохо освоил за пять лет в тюрьме. Я сидел, не поворачиваясь, чтобы не увидеть через дорогу похоронный дом из рыжего кирпича, где мою маму готовили в последний путь. Вместо этого я разглядывал свои пальцы, очень похожие теперь на руки Уолтера, покрытые узловатыми желтыми мозолями. Когда я сел в тюрьму, мои ладони были как у банкира, а когда вышел – похожи на руки рабочего на фабрике. Но хотя бы вышел. Это я тоже усвоил в тюрьме: думай о важном.

На Эдвардс-стрит было тихо. Стайка мальчишек веревкой ловила в придорожной канаве раков на бекон. Вдали отражались огни алкогольного магазина, и я ощущал дрожь от колонок, слегка сотрясавшую воздух. Мой родной город. На этих улицах я обдирал коленки. На этих перекрестках стал мужчиной. Но я не чувствовал себя дома.

Когда Давина вновь подошла к двери, на ней уже не было фартука, и я немного расстроился, хотя ее темно-красное платье подчеркивало все манящее, что есть в женском теле. В старшей школе у нее было идеальное тело – миниатюрное и полное одновременно, мы такую фигуру называли «кирпичный домик». Рой-старший предупреждал меня, что у таких девушек все в порядке в пятнадцать, но к тридцати они толстеют, и лучше на них не жениться. Но применительно к Давине этот совет казался наивным и жестоким. Да, она немного поправилась в груди и бедрах, но по-прежнему выглядела соблазнительно.

– Ты до сих пор женат? – спросила она через дверь.

– Не знаю, – сказал я.

Она улыбнулась, наклонив голову так, что показался кусочек мишуры, заткнутый за ухом, как гардения.

– Заходи, – сказала она. – Ужин будет готов через пару минут. Хочешь пока выпить?

– А ты как думаешь? – я шел за ней на кухню, разглядывая роскошные изгибы ее тела.

Прежний я, и я не имею в виду себя до тюрьмы, я имею в виду прежнего себя, каким я был еще до встречи с Селестией, лет в двадцать, когда менял женщин как перчатки – этот я нашелся бы, что ответить. Тогда я мог собраться. Держи в уме деньги и ум в деньгах, – говорил я про себя, вне зависимости от того, на чем мне надо было сосредоточиться. Думай о чем-то одном. Так выиграешь. И вот он я, стою рядом с женщиной, с отличной женщиной, и думаю о жене, с которой не говорил уже два года.

Я не хочу сказать, что я был идеальным мужем. Случались ошибки, и страдали чувства, как когда Селестия нашла чек на два комплекта нижнего белья, а не на один, который я подарил ей на день рождения. Она еще не рвала и метала, но все к тому шло. «Селестия, я люблю одну тебя», – сказал я тогда. Это не совсем объясняло второй комплект белья на чеке у нее в руке, но это было чистой правдой, и, сдается мне, она это понимала.

Я сидел в гостиной Давины, пил ее виски, а у меня перед глазами был образ Селестии, в носу стоял ее запах, в ушах звучала ее песня. Но тем не менее, когда я смотрел на Давину, мой рот наполнялся слюной.

– А когда мисс Энни Мэй умерла? – спросил я. – Она была добрая дама. Продавала соленые огурцы по десять центов. Когда мы были маленькие. Помнишь?

– Четыре года назад. Я вообще удивилась, что она мне что-то завещала, но мы всегда хорошо общались, а ее сын сейчас живет в Хьюстоне. Его зовут Уоффорд, помнишь?

Я помнил этого парня – он выбился в люди и выступал перед нами, когда я учился в старшей школе. Советовал доучиться до конца, не курить крэк и не заделать никому ребенка.

– Да, был такой.

Давина усмехнулась:

– Теперь, когда мисс Энни Мэй умерла, думаю, что в Ило мы его больше не увидим, – она помотала головой. – Вот и мой отец такой же. Мне и пяти лет не исполнилось, а он уже был на полдороге в Даллас.

– Ну, ты же не знаешь, почему он уехал, – сказал я.

Она вновь улыбнулась, на этот раз по-настоящему, будто оценила мою попытку взглянуть на вещи с другой стороны.

– Я знаю только, что он уехал. Те же банальные оправдания, что и у остальных.

– Не называй его банальным. У мужчин могут быть свои причины.

Она меня остановила:

– Ты же сюда не про моего папу говорить пришел, так ведь?

В этом вопросе скрывался еще один вопрос. Женщины умеют так делать – спрашивать о чем-то еще сверх того, что их интересует.

– Вкусно пахнет, – сказал я, пытаясь приподнять настроение. – Клянусь, в Луизиане все женщины рождаются уже со сковородкой в руках.

Я надеялся, что сяду за стол и увижу миску с коровьим горохом, собранным со стебля, который вился по забору, отделявшему участок Давины от соседского. Когда я рос, там жил мистер Фонтено, учитель иностранных языков. Во французской группе я оказался случайно и стал единственным черным в классе. Мы с мистером Фонтено сблизились, потому что оба были единственными.

Он рассказал мне про французский клуб, что они встречаются после школы, чтобы попрактиковать язык, готовясь к десятидневной поездке в Париж. Я спросил мистера Фонтено, есть ли в Париже черные, и он сказал: «Есть, и местные, и импортные». Он дал мне роман Джеймса Болдуина «Иди, вещай с горы», который не имел никакого отношения к Франции, но учитель заверил меня, что автор там бывал. Я перевернул книгу и взглянул на его грустное, но умное лицо. Джеймс Болдуин реально был черным. «Выучишь язык, – сказал мистер Фонтено, – и я помогу тебе собрать денег на поездку». Но случилось три вещи: я был бы там единственным черным учеником, и эта идея ни у кого не вызывала особого энтузиазма. «Что-нибудь там случится, и против их слов будет только твое слово», – сказал Рой-старший. Другой проблемой были деньги. Мне нужно было внести семьсот пятьдесят долларов даже при поддержке мистера Фонтено. Вот почему другие черные дети никуда не ехали. И третьей проблемой был сам мистер Фонтено.

Когда он рассказывал мне про «Иди, вещай с горы», он ни слова не сказал, что Джимми – гей. «Джимми» – это его так сам мистер Фонтено называл, будто они уже сто лет дружат. Мистер Фонтено говорил, что Джимми уже в одиннадцать лет начал собирать архив для потомства, потому что уже тогда знал: он станет великим и ему нужно будет «задокументировать свой путь». Тогда же он дал мне маленькую черную записную книжку: «Ты должен вести дневник для следующих поколений, – сказал он. – Когда ты выберешься из этого города, люди захотят узнать, как тебе это удалось». Дневник и поставил на всем крест, даже в большей степени, чем деньги. Рою-старшему эта черная книжечка очень не понравилась, как и маме. Ило – город маленький, порой тесный и злой. Моим родителям хватило и пары телефонных звонков, чтобы узнать, что мистер Фонтено «немного странный», и после этого они бы ни за что не отправили меня в Париж при его поддержке.

– А что случилось с мистером Фонтено?

– Он умер в начале восьмидесятых.

– От чего?

– Ты знаешь, что я имею в виду, – сказала она. – Пойдем, тебе надо поесть.

Я встал и подошел к овальному столу, в точности такому же, за каким ел я сам, пока рос. Он легко бы вместил и шестерых. Я отодвинул стул и уже собирался сесть, когда она спросила меня, не хотел бы я помыть руки. Устыдившись, я спросил, где у нее ванная комната. Вспенив мыло с девчачьей отдушкой, я почувствовал укол ярости где-то под челюстью и стал поливать лицо водой, пока это не прошло. Подставив голову под кран, я набрал полный рот мягкой воды и сглотнул. В настоящее зеркало я давно не смотрелся, но лучше бы и не видел того, что там отразилось. Лоб весь в морщинах, как веер, который Оливия носила в сумочке. Но, по крайней мере, я был вымыт. Выбрит. Как только разберусь с деньгами, запишусь к стоматологу и вставлю новый протез. Я насухо вытер лицо висевшим на крючке махровым коричневым полотенцем и вернулся к столу, который ломился под царским ужином.

В этом было что-то библейское. Свиная корейка плавала в подливке, на лоснящихся от масла макаронах с сыром запеклась коричневая корочка, в синей с полосками миске гора картофельного пюре, рядом – блюдо пшеничных булочек, таких же, как пекла Оливия. Если потянуть за один край, оторвется маслянистый ломоть. И, наконец, в глубокой серебряной тарелке укромно лежал коровий горох, о котором я и мечтал.

– Скажешь молитву? – спросила Давина, беря меня за руку.

Я закрыл глаза и склонил голову, но сумел произнести только «Господь», и у меня свело горло. Через два вдоха я уже не пытался заговорить. Я зажмурил глаза и с усилием сглотнул, стараясь подавить то, что хотело подняться и вырваться из меня.

– Господь, – подхватила Давина. – Благодарим тебя за эту пищу, которая питает наши тела. Благодарим тебя за этот союз. Во имя твоего сына, Иисуса Христа, Аминь. – Она сжала мою руку, произнося «Аминь», будто это была точка в предложении, но я по-прежнему сжимал ее руку, даже когда она попыталась ее убрать. Наконец, я сумел выговорить: «Благослови руки, которые приготовили этот ужин», – и выпустил ее.

Давина накладывала мне на тарелку горы всего, а я смотрел на себя со стороны – мужчина, который только что откинулся, собирается расправиться со свиной отбивной. Я чувствовал себя героем анекдота, куда более уязвимым сейчас в родном городе, чем в годы моей работы в корпоративной Америке. Давина поставила передо мной еду, и в последний момент я все-таки вспомнил о хороших манерах и не притронулся к вилке, пока она не взяла в руки свою.

– Bon appétit, – сказала она, слегка улыбнувшись.

Я сказал то же в ответ и подумал о Селестии – она говорила эту фразу перед каждым приемом пищи, даже когда утром ела хлопья.

Я доедал вторую порцию и допивал третий стакан сладкого лимонада, когда Давина чересчур беззаботно, учитывая, что этот вопрос она уже задавала дважды, спросила:

– Ты до сих пор женат?

Я медленно прожевал, проглотил и запил еду лимонадом.

– Как тебе сказать. Вот что мне известно: я был женат, когда сел, и она со мной не развелась.

– Ты не обязан говорить загадками, как юрист, – она выглядела обиженной, будто я пришел к ней домой и съел ее ужин, прикрываясь ложными намерениями.

Я глубоко вдохнул и выдал ей всю правду, какая у меня была:

– Я не видел ее уже два года. С тех пор, как мама умерла.

– А по телефону говорите?

– В последнее время – нет, – сказал я. – А у тебя как? Есть кто-нибудь?

Она осмотрелась по сторонам:

– А ты кого-нибудь тут видишь?

И больше мы об этом не говорили, будто удовлетворившись тем, что оба выполнили необходимые обязательства.

После еды я вскочил, чтобы помочь ей убрать со стола. Я cоскреб объедки с тарелок и положил посуду в раковину. Давина мне слегка улыбнулась, будто ребенку, который попытался сделать что-то взрослое, например поиграть на пианино.

– Насчет уборки не волнуйся. Лучше посиди со мной.

Клянусь Богом, я пришел туда не для того, чтобы просто заняться сексом с Давиной. Клянусь Богом, я пришел туда, рассчитывая не на это. Но пришел ли я к ней, надеясь на это? Не буду врать и говорить, что я не изголодался по женщине. Уолтер меня от этого предостерег, но я оголодал вообще. Оголодал по маминой еде, оголодал по ней еще с тех пор, когда уехал от них в колледж. Давина Хардрик пригласила меня на ужин. Если бы мы ограничились тем, что просто поели, я бы ушел оттуда богаче, чем пришел.

– Хочешь кофе? – спросила она.

Я помотал головой.

– Еще выпить?

– О да, – ответил я, и она налила мне еще одну порцию, на этот раз бледнее.

– Не хочу, чтобы ты садился за руль пьяным, – объяснила она. А я расстроился, что она уже подумывала выпроводить меня отсюда.

– Можно я еще кое-что спрошу? Про тюрьму.

– Ты же знаешь, что я не виноват.

– Знаю. Тут никто не верил, что ты виноват. Просто неправильный цвет кожи в неподходящий момент. Полиции веры нет. Поэтому все и сидят.

В знак согласия я вскинул руку, опрокинул стакан и выпил все одним глотком. Потом протянул стакан Давине.

– Один вопрос, – она посерьезнела, и я приготовился к еще одному вопросу о Селестии.

– Да?

– Когда ты был в тюрьме, ты не встречал никого по имени Антуан Гиллори? Полное имя Антуан Фредерик Гиллори?

– А кто это, – спросил я, – твой мужчина?

Она помотала головой:

– Мой сын.

– Нет, – сказал я с жалостью в голосе. Если это ее сын, ему должно быть лет семнадцать, максимум восемнадцать. – Не встречал такого.

– Его еще зовут Прыгуном. Или Попрыгунчиком.

А эту кличку я знал. Прыгун не был самым младшим из нас, но все равно был слишком мал для взрослой тюрьмы, слишком хрупким и милым. Я вспомнил его накрашенные губы и волосы, выпрямленные самодельным средством.

– Нет, не помню его, – сказал я снова.

– Уверен?

– Уверен, Прыгуна не встречал, – ответил я и снова протянул ей стакан. – Будьте добры, мэм?

– Я тебе больше не наливаю. Это для твоего же блага.

– Милая, да я не собираюсь за руль садиться. Я сюда пешком пришел. Город крошечный.

– Рой, – сказала она. – Многое изменилось. Тут по ночам ходить не стоит. Я даже не знаю, что хуже, полиция или обычные люди. Прыгуна взяли за ношение оружия. А он просто хотел защититься в случае чего. Ему шестнадцать лет, а срок дали как взрослому.

– Поверь мне. Я не боюсь. Знаешь, где я провел последние пять лет? – сказал я, засмеявшись, но смех царапнул мне горло. – Думаешь, я стану бояться какого-то деревенского придурка, который выпрыгнет передо мной из кустов и закричит «бугите-бегите»?

– Если это деревенский придурок с оружием, то да, – после этого она хлопнула меня по руке и одарила настоящей улыбкой, с ямочками на щеках. – Бугите-бегите. Ты такой сумасшедший. Налью тебе еще виски, но не такой крепкий.

– Налей себе тоже. Не люблю пить один.

Она вернулась с двумя порциями алкоголя в таких же стаканах, из которых Оливия обычно пила апельсиновый сок.

– Лед закончился, – объяснила она.

Я поднял свой стакан, мы чокнулись, не произнося тост, и я выпил все залпом. Мне было хорошо – виски напомнил мне о моей первой работе, когда на корпоративе белые парни наливали нам первоклассный алкоголь и мы хлестали его, как воду, будто деньгам не будет конца.

Давина встала, включила музыку, и Фрэнки Беверли запел о «счастье». Возвращаясь на свое место, она пару раз щелкнула пальцами. На этот раз Давина расположилась на подушке, будто выставляя передо мной все свои округлости.

– Привет, – сказала она, и ее слова прозвучали слегка игриво.

Не могу сказать, что она похорошела из-за виски. Давину нельзя было назвать молоденькой красоткой, как меня нельзя было назвать молодым руководителем. Но я был им когда-то, и она была ей когда-то, и, мне кажется, это отчасти осталось в нас. Давина олицетворяла все, о чем я тосковал, ее смуглое, теплое тело было воплощением моих желаний.

– Все хорошо?

В ответ я мог только отрицательно помотать головой.

– Что случилось?

Я снова помотал головой.

– Все хорошо, – сказала она. – Ты же только что вернулся. Когда возвращаешься домой, всегда трудно.

Она говорила так, будто я служил в армии или лежал в больнице.

Жестом библиотекарши она поднесла руку к губам, и я, повинуясь этому жесту, наклонился к ней. Селестия – я не мог не думать о ней – совсем не маленькая женщина, крупная и грудастая, но не мягкая, как Давина – на ощупь она напоминала мне халат в хорошем отеле. Я пытался сдерживать себя, потому что не хотел лезть к ней, как дикарь, и каждое мгновение, пока я был полностью одет, можно считать чудом. Расслабившись, я поцеловал ее глубоко, запустив язык к ней в рот, ощущая там острый привкус виски и наслаждаясь им. Ее пальцы бродили по моему телу, невесомые, будто светлячки, но в ее руках была целительная сила, как у магазинного проповедника. Она пробралась мне под рубашку, и ее холодные ладони ударили мою разгоряченную спину током.

В спальне мы не стали раздевать друг друга. Мы сняли одежду, уединившись в отдельных пятнах темноты. Давина повесила платье в шкаф, звякнув вешалками, и, проскользнув в постель, легла рядом со мной. От нее пахло виски и кокосовым маслом. Повернувшись на бок, она отбросила волосы мне на лицо. Я отпрянул от пластиковой материи, потому что не хотел прикасаться к чему-то искусственному. Я хотел прижаться к чему-то дышащему. Я жаждал чего-то живого. Она положила ногу мне на бедро:

– Ты как? – прошептала она.

– Хорошо, – сказал я. – А ты как?

– Хорошо.

– Очень жаль, что твоего сына посадили.

– Очень жаль, что твоя мама умерла.

У других после разговора об утратах желание бы напрочь погасло, но для меня это было сродни керосину, бензину, заряду чистого кислорода. Я поцеловал ее еще раз, перевернулся и привстал над ней сверху. Глядя на ее силуэт в темноте, я почувствовал, что хочу еще раз все ей объяснить. Но я никак не мог рассказать, что не хочу заниматься с ней сексом как мужчина, который только что вышел из тюрьмы. Я хотел сделать это как мужчина, приехавший к родителям погостить. Я хотел сделать это как местный парень, добившийся успеха. Я хотел заняться с ней сексом, как если бы у меня по-прежнему были деньги, крутой офис, итальянские ботинки и стальные часы. Но как объяснить женщине, что ты хочешь заняться с ней сексом как человек?

Не могу сказать, что я испугался, но я завис над ней, искренне не зная, что делать дальше. Я хотел доставить ей удовольствие – но не грубо, не так, чтобы она выкрикивала мое имя. Я хотел произвести на нее впечатление. Она сказала, что верит: я не насиловал ту женщину в «Сосновом лесу», но всегда ведь найдется какое-то зернышко? Другая правда, которая есть в каждой истории?

– Милый, – сказала Давина, потянувшись ко мне, обвив мою спину руками, притянув меня к себе. Повинуясь мышечной памяти, я коленом раздвинул ей ноги, но она отпрянула и, перевернувшись на бок, легла ко мне лицом. Указательным пальцем она толкнула меня в грудь, и я опустился на спину. – Не сейчас, – сказала она, снова надавив на меня ладонью и положив меня плашмя, когда я привстал и потянулся к ней.

Давина меня отогрела. По-другому я это никак не могу назвать. Через два дня после моего освобождения она уложила меня в свою постель и отогрела. Руками и губами она прошлась по всему моему телу, не обделив любовью ни один крохотный отрезок кожи. Она двигалась по мне, подо мной, и даже сквозь меня. Та часть меня, которую она еще не успела полюбить, горела, надеясь, что дальше Давина перейдет к ней. Ты не поймешь, что тебе нужно, до тех пор пока не получишь это от кого-то именно так, как тебе было нужно.

Когда она обернулась вокруг меня так, что ее ноги были рядом с моим лицом, я опустил голову и поцеловал свод ее стопы. Понятия не имею, как у женщины, выросшей в Ило, могут быть такие нежные ступни. У Селестии ноги тоже были мягкие. Мысль о жене всколыхнула что-то во мне, я подскочил, будто проснувшись от кошмара. Давина замерла, и в ее глазах отразился весь свет, какой только был в спальне.

– Все хорошо?

– Не, – сказал я.

– Иди ко мне, – сказала она, лежа на спине и протягивая ко мне руки. Потом она снова сказала «милый» – так, как умеют некоторые женщины, создавая свой собственный язык из одного слова, которое обозначает все, что ей нужно. На этот раз это было приглашением. На этот раз она говорила «пожалуйста». Она обвила мою талию ногами, и я схватился за нее, будто от этого зависела моя жизнь.

– Милый, – сказала она снова.

– У тебя резинка есть?

– Думаю, да. В аптечном шкафчике.

– В ванной?

– Ну да.

– А надо?

Давина лежала молча в темноте. Я приподнялся на локтях и попытался разглядеть ее, но на ее лицо не падал лунный свет.

– Если ты хочешь, я встану и надену, – пообещал я, снова целуя ее, на этот раз нежно прикусывая ее мягкую нижнюю губу. – Надо, скажи?

Осознавала она или нет, но я молил ее. Я жаждал этого, хотел прикоснуться к женщине без пластика между нами. Это примерно то же самое, что потрогать ее настоящие волосы, завитки, растущие у основания черепа. Это как разница между телефонным диалогом и разговором вживую. И я услышал, что вновь говорю ей: «Пожалуйста. Я выну, обещаю. Пожалуйста».

Мы до сих пор соприкасались. Но она не оттолкнула меня от себя и даже не свела колени.

– Милая, – сказал я, на этот раз заговорив на ее тайном языке.

– Хорошо, – сказала она, наконец. – Хорошо, милый, все в порядке.