Вся правда об этом касается только меня и Селестии. В воскресенье, прежде чем проводить Оливию в последний путь, я встретился с Роем в тюрьме, а Селестия осталась с его отцом. Я говорю встретился, потому что не могу подобрать другого слова. Возможно, стоит сказать, что я поехал его навестить. Мы съели на двоих три пачки чипсов из автомата, и Рой попросил заменить его в понедельник и отнести гроб его матери от катафалка к алтарю. Я согласился, но без энтузиазма: радости такая работа не приносит. Рой-старший вызвал еще одного церковника, чтобы нести угол по правую руку, но я должен был объяснить ему, что меня прислал Рой и церковник не нужен. Мы пожали друг другу руки, будто заключая сделку. Когда мы разжали пальцы, я встал, но Рой не двигался.

– Я побуду тут, пока можно.

– Будешь просто сидеть?

Он улыбнулся краешком рта.

– Лучше тут, чем в камере. Мне норм.

– Ну, я тоже не особо тороплюсь, – сказал я и снова сел на пластиковый стул.

– Видишь того парня? – он показал на худощавого заключенного с выбритыми висками и шевелюрой и очками как у Малкольма Икса. – Это мой отец. Биологический. Мы с ним тут встретились.

Я бросил взгляд на пожилого мужчину, который разговаривал с пухлой брюнеткой в цветастом платье.

– Он с ней на «Классифайде» познакомился, – объяснил Рой.

– Да я не на женщину смотрел, – сказал я. – Просто я немного отъехал. Это правда твой отец?

– Именно так.

Рой разглядывал мое лицо, будто читал карту.

– Ты не знал, – сказал он. – Ты не знал.

– Да а как бы я узнал?

– Селестия тебе не сказала. Если она не сказала тебе, она никому не сказала.

Он явно радовался, а меня что-то ужалило – нечто среднее между комаром и осой.

– Ты похож на папу, – сказал я, кивнув в сторону того мужчины.

– Мой папа – это Рой-старший. А этот, мы сейчас нормально общаемся, но много лет назад этот негр просто ушел купить сигарет и не вернулся. А теперь я вижу его каждый день, – он помотал головой. – У меня такое чувство, будто это все должно быть не случайно, ну, есть какой-то единый замысел, но я не вижу в этом смысла.

Я молчал, чувствуя себя неуютно в этом сером костюме, в котором собирался вечером пойти на поминки. Я тоже понятия не имел, какой в этом мог быть смысл. Отцы – существа сложные. Мне было семь, когда мой отец встретил другую женщину на торговой выставке, сбежал и завел с ней другую семью. Он и раньше откалывал подобные номера, тупо влюблялся в первую встречную и угрожал, что уйдет к ней. По работе – он продавал лед – ему часто приходилось ездить на конференции, где его охватывало дурацкое возбуждение. Очевидно, он был страстным мужчиной. Когда мне было три, он увлекся женщиной из мира сухого льда и перевозок, но она решила остаться с мужем, и он вернулся к нам с Иви. После этого у него еще случались пылкие влюбленности, но они как-то не задерживались. Девушку, которая делала ледяные скульптуры, он встретил на ночной выставке в Денвере. Проведя тридцать шесть часов в ее восхитительном обществе, он вернулся домой, собрал свое барахло и ушел навсегда. Как бы то ни было, у них родился сын, потом дочь, и он никуда не делся и вместе с ней растил детей.

Я развел руками:

– Пути Господни неисповедимы.

– Типа того. Моя мама умерла.

– Я знаю, – сказал я. – Сочувствую.

Он помотал головой и перевел взгляд на ладони.

– Спасибо тебе. Что ты понесешь ее за меня.

– Ты же знаешь, я всегда помогу, – ответил я.

– Передай Селестии, что я скучаю. Скажи ей спасибо за пение.

– Без проблем, – сказал я снова, вставая со стула.

– Дре, – сказал он, – не пойми меня неправильно. Но она мне жена. Помни об этом, – потом он широко улыбнулся, обнажив черную щель. – Да шучу я. Передай ей, что я о ней спрашивал.

Вы вряд ли захотите, чтобы Селестия пела на вашей свадьбе – такой у нее голос. Сопрано ее матери соревнуется с силой тяжести, а ее контральто напоминает виски и сигареты. Даже в детстве голос Селестии походил на полночь. Когда она поет, на развлечение это не похоже: песня звучит так, будто она раскрывает секреты, которые принадлежат не ей.

Рой попросил меня нести гроб, а Селестию он попросил спеть гимн. Она была сама на себя не похожа, когда она шла вперед мимо собравшихся в церкви. Выпрямив волосы и надев темно-синее платье, которое ей одолжила Глория, она выглядела смиренно. Не униженно, но в ее решении не выглядеть привлекательно чувствовалось уважение.

– Мисс Оливия любила две вещи, – микрофон добавлял ее голосу призрачное эхо. – Она любила Господа и свою семью, особенно своего сына. Многие из вас знают, почему Роя сегодня здесь нет. Но он все равно с нами.

Селестия отступила на пару шагов назад, и сестры-прислужницы молча обменялись знаками, готовясь подбежать, если ей станет плохо, но она отошла только потому, что сила ее голоса не позволяла ей стоять вплотную к звукоусилителю.

Она пела «Иисус приготовил мне дом» без фортепианного аккомпанемента, глядя сквозь гроб из темного дерева. Смотря прямо на Роя-старшего, она вкладывала в песню всю себя, пока женщины не встали и не подняли вееры вверх, а мужчины не стали повторять «Благодарим Тебя, Иисус». Ее пение и ранило, и исцеляло. «Если Он сказал, Я знаю, это так». Она не красовалась и не пыталась сломить его, но она выпевала эту песню, наполняя зал и Святым Духом, и земными чувствами, пока плечи Роя-старшего не дрогнули и не хлынули слезы утешения. Я не богослов, но в ту минуту в церковь пришла Любовь. Селестия сказала, что Рой все равно с нами, и, когда она кончила петь, ни единая душа в этом не сомневалась.

Обессиленная, Селестия села на скамью рядом со мной, и я взял ее за руку. Положив голову мне на плечо, она сказала: «Я хочу домой».

После надгробных речей, где, по обыкновению, говорили о женах и матерях из книги Руфи, носильщикам настала пора нести гроб. Рой-старший решил, что мы понесем ее по-старинному, на плечах, без помощи рук. Гробовщик руководил нами так, будто дирижировал оркестром, и по его команде мы вшестером водрузили мисс Оливию себе на плечи и медленно пошли к выходу из церкви. Мало что сравнится с тяжестью тела. Груз разделили на шестерых, но мне казалось, что я несу эту ношу один. С каждым моим шагом гроб бил мне по уху, и на мгновение я поверил в суеверия и подумал, что со мной говорят с того света.

Втроем – Рой-старший, Селестия и я – мы сели в лимузин, который вел сын гробовщика. Он спросил, включить ли кондиционер. «Не надо, Рэгги, – сказал Рой-старший, – я предпочитаю свежий воздух». И опустил окно, запустив в машину влажный бриз, густой как кровь. На Селестии были духи, которые пахли любовью. А Рой-старший сосал мятную конфетку, сладкую и терпкую. Сидя слева от меня, Селестия взяла меня за руку, ее холодное прикосновение было приятным.

– Я бы попросил вас так не делать, – сказал Рой-старший.

Она убрала руку, оставив мою ладонь пустой.

Мы проехали несколько миль, и катафалк увел нашу небольшую процессию на разбитую грунтовку. Тряска вскрыла что-то в Рое-старшем, и он сказал: «Я любил Оливию так, как вы, молодежь, даже не представляете. Я делал все, что умел, чтобы быть ей лучшим мужем, и все, что мог, чтобы быть лучшим отцом. Она показала мне, как жить в браке. Она показала мне, как заботиться о мальчишке».

Я размял руки и ответил: «Ясно, сэр». Селестия напевала мелодию, которую я знал, но не мог вспомнить название. Она производила впечатление другого человека, глубже и шире, будто она поняла о жизни нечто такое, что мне пока посчастливилось не знать.

На кладбище мы снова подняли гроб. Пока мы шли к могиле, я поражался, как в таком маленьком городе набралось столько мертвых. Рядом с входом стояли надгробия посовременней, из полированного гранита, но вдали виднелись побитые временем памятники, видимо, из известняка. В этой части пути Оливии нам разрешили пользоваться руками, чтобы придерживать ее, а потом мы поставили ее на ремни, протянутые над зияющей в земле ямой.

Священник шел сзади и, читая молитву, занял свое место. Он говорил о бренном теле, которое разорят черви, и непорочной, нетленной душе. Несколько человек убрали цветочные украшения, бросив яркие цветы в яму, когда рабочие ослабили ремни и опустили Оливию в землю.

Селестия сидела с Роем-старшим под зеленым навесом и утешала его, когда крышка цементного саркофага глухо стукнула, закрывшись. Она промокнула глаза сложенной салфеткой, пока рабочие раскатывали рулон с искусственной травой. Они медлили, не решаясь заводить экскаватор при членах семьи. Мне было немного не по себе от мысли, что Селестия, Рой-старший и я оказались семьей, но так получилось.

Я встал:

– Пора идти, сэр. Нас будут ждать в церкви.

Селестия тоже встала:

– Все там будут.

– Кто это – все? Без моей жены – не все.

Сзади нас могильщики нервничали и готовились выполнить работу, на которую их наняли. Я чувствовал, как пахнет могила – жирной и затхлой землей, как приманка для рыбы. Наконец, Рой-старший встал и пошел к яме, будто собираясь взять ком земли и бросить его на гроб, который уже лежал метром ниже. Селестия и я шли сзади и были очень удивлены, когда он намеренно уселся на холм, будто в знак протеста.

Селестия спросила:

– Сэр?

А Рой-старший ничего не сказал. Селестия пошла за ним и тоже села. Я крутил головой, пытаясь найти кого-то, кто мог бы нам помочь, но немногочисленные посетители уже ушли, скорее всего, направляясь на поминки. Последовав за ней, я тоже сел, присоединившись к ним. Земля была мокрой, и влага пропитала зад моих брюк, пока могильщики переговаривались между собой на приглушенном испанском.

Хотя я сидел ближе к нему справа, Рой-старший обращался только к Селестии, объясняя ей, что теперь она несет ответственность.

– Оливия ездила к Рою-младшему каждую неделю до тех пор, пока не смогла навещать его из-за болезни. Она контролировала мистера Бэнкса, звонила ему каждую среду в обед. Я не могу сказать, что он вообще делает, но она с него не слезала. А сейчас она умерла, и теперь ты вместо нее, Селестия. Я сделаю все, что смогу, – объяснил он, – но о мужчине должна заботиться женщина.

Селестия кивнула, в ее глазах были слезы.

– Да, сэр, – сказала она. – Я все понимаю.

– Правда? – он смерил ее уставшим взглядом. – Ты думаешь, что все знаешь, но ты еще слишком молода, милая.

Я встал и отряхнул зад. Я протянул Селестии руку, и она встала. Потом я протянул руку Рою-старшему.

– Сэр, пойдемте, пусть рабочие сделают то, что должны.

Рой-старший поднялся, но на мою руку опираться не стал. Он был крупным мужчиной, и рядом с ним я казался себе тощим, как жердь.

– А они и не должны это делать, – сказал он. – Это я должен.

Потом он подошел к дереву и взял лопату, которую прислонили к стволу. Он был уже не молод, но, работая, он нагружал полную лопату земли и бросал ее на саркофаг Оливии. Никогда не забуду звук падающего грунта.

Я взял вторую лопату, вспомнив о Рое и о том, что сегодня я – его дублер. Рой-старший крикнул мне, чтобы я положил лопату, и потом добавил, уже мягче:

– И ты тоже не должен. Я знаю, ты говоришь, что ты тут за Роя-младшего, но, если бы он был тут, я бы и ему не позволил. Это очень личное. Касается только меня и жены. Я должен закопать ее своими руками. Вы с Селестией езжайте на «Кадиллаке», встретимся, когда я закончу.

Мы подчинились ему, будто родному отцу, и пошли к выходу, петляя между надгробиями, пока не оказались у седана, стоявшего на обочине с приглушенным двигателем. Мы открыли дверь и застали врасплох водителя – он торопливо выключил танцевальную музыку, которая билась в колонки. Когда машина отъехала, мы, как дети, повернулись и посмотрели в заднее стекло, глядя, как Рой-старший закапывает свою жену с усердием Джона Генри.

Селестия вздохнула:

– Сколько ни проживи, во второй раз такого не увидишь.

– Я и не хочу.

– Роя забрали так давно, – прошептала она. – Но я делала все, что должна была. У меня и в мыслях не было другого мужчины, что уж говорить о жизни. Но когда я смотрю на мистера Роя у могилы его жены, мне кажется, что наш брак – просто игрушечный. Что я не знаю, что такое преданность.

Она всхлипнула, уткнувшись в мою грязную белую рубашку и оставив на ней влажное пятно.

– Я не хочу ехать в церковь. Я просто хочу домой.

Я шикнул на нее и, кивнув в сторону водителя, заговорил вполголоса:

– Это маленький город. Давай не будем афишировать то, что могут понять превратно.

Через пятнадцать минут мы, грязные как шахтеры, вошли в баптистскую церковь Царя Христа и съели королевский ужин. Люди обсуждали нас, я знаю это наверняка, но, глядя нам в лицо, они улыбались и подливали фруктового пунша. Я смотрел Селестии в глаза и понимал, что, как и я, она хочет водки с «Мартини экстра драй», но мы поедали традиционную еду и ушли только тогда, когда стало ясно, что Рой-старший уже не придет.

Не сразу, но мы нашли бар, куда можно было завалиться. Мы бы быстрее доехали до казино в тридцати милях отсюда, где алкоголь был дешевым, а бармены – щедрыми. Но, когда я повернул в ту сторону, Селестия меня остановила.

– Не надо, – сказала она. – Не хочу ехать мимо тюрьмы.

– Ладно, хорошо, – сказал я.

– Разве? – переспросила Селестия. – Мне стыдно, что я не могу даже смотреть на забор с колючей проволокой, а он вынужден за ним жить. Люблю ли я его, Дре?

Я не знал, что ей отвечать.

– Ты вышла за него замуж.

Она отвернулась к окну и прислонилась лбом к стеклу. Я залез в карман пиджака и, держа руль одной рукой, протянул ей платок, продолжая разыскивать бар, где можно было бы вдарить.

Не то чтобы в Ило были проблемы с выпивкой – через каждые сто футов нам попадались алкогольные магазины и церкви. Стоявшие на углах мужчины подносили ко рту бумажные пакеты. Еще чуть-чуть и, если я не найду место, мы просто купим бутылку и будем пить по очереди, как парочка пьяниц.

Наконец, мы оказались в «Субботней ночи Эрла Пикарда» – кабаке, который выглядел как супермаркет на последней стадии перерождения. Мы выбрали два шатких барных стула и сели напротив хот-догов, вращавшихся вокруг красной лампочки. Окна были закрашены, и, хоть снаружи было только два часа дня, внутри неизменно оставалось два часа ночи. Бар был почти пуст, но, наверное, работающие люди еще не освободились, а у безработных не было денег на разливные напитки. Когда мы сели, барменша оторвалась от книги, которую она читала, подсвечивая себе карманным фонариком.

– Что будете пить? – спросила она, положив фонарик, который отбросил на потолок кружок белого света.

«Мартини» в заведениях подобного рода не подают, поэтому Селестия заказала «отвертку», и барменша щедро плеснула в тонкий стакан на четыре пальца водки Smirnoff и открыла банку с соком. Пошарив рукой под стойкой, она извлекла оттуда банку коктейльных вишен и наколола их на пластиковые шпажки.

Мы пили, не чокаясь, и были настолько грязными, что, сделав глоток, я ощутил во рту вкус земли.

– Как думаешь, Рой-старший до сих пор там с лопатой, или он все-таки пустил к ней экскаватор, когда мы ушли?

– Он до сих пор там, – ответила Селестия, – он не даст трактору ее похоронить, – она потрясла стакан, чтобы охладить напиток, и спросила:

– Как там Рой? Держится?

– Ну, да, наверное. Просил тебе передать, что скучает.

– Ты же знаешь, что я люблю его, правда, Дре? Его мама мне так и не поверила.

– Ну, она ведь тебя совсем не знала, так ведь? Может, ей казалось, что вообще нет такой девушки, которая была бы достаточно хороша для ее сына. Черные мамы – они такие.

– Повторите нам, – сказала она барменше, и та снова смешала водку с апельсиновым соком. Я покопался в карманах и выудил оттуда мелочь.

– Придержи коней, ковбой, – сказал я ей. – Иди лучше музыкальный автомат включи.

Она взяла деньги и удалилась в глубь бара, пошатываясь, будто шла на чужих ногах. Ее волосы отозвались на влажность и, утратив похоронную строгость, закручивались вокруг ушей. Мужчины на другом конце бара взглянули на нее, когда она нагнулась и заглянула в экран автомата.

– Твоя жена? – спросила барменша, и в глазах у нее заплясал какой-то игривый огонек.

– Нет, – сказал я. – Мы с ней давно дружим. Приехали из Атланты на похороны.

– А, – сказала она. – Оливия Гамильтон?

Я кивнул.

– Ужасно жаль. Так это ее невестка?

Мне показалось, что она и так уже все знает. Что эти искорки в глазах объяснялись привычкой совать нос в чужие дела. Когда Селестия вернулась, барменша отошла, будто смутившись. Внезапно из автомата запел Принс I wanna be your lover.

– Помнишь, как в восьмом классе? – спросил я. – Когда мы думали, что Принс поет «Я хочу, чтобы ты со мной копала»?

– Я так никогда не думала, – ответила Селестия.

– Ты знала, что значит «кончала»? В восьмом классе?

– Ну, наверное, я догадывалась, что он поет про это.

Какое-то время мы молчали. Селестия хлестала дешевую водку, я перешел на пиво, а потом на «Спрайт».

– Она меня ударила, – сказала Селестия, поcтукивая льдом о стакан. – Мать Роя. Когда я долго к нему не ездила. В следующий раз, когда мы встретились, она всыпала мне по первое число. Мы ужинали в казино, она дождалась, пока Глория уйдет в туалет, и бам, – Селестия хлопнула в ладоши. – Прямо мне по лицу. Я уже готова была заплакать, а она сказала: «Послушай меня, лапонька, если я не плачу, никто не плачет. Я только за это утро выстрадала больше, чем ты за всю свою жизнь».

– Что? – спросил я, дотронувшись до ее щеки. – Из-за чего она вообще тебя ударила?

– Из-за всего. Оливия выбила из меня все слезы.

Она накрыла рукой мою ладонь у нее на щеке.

– И сегодня всю службу, кроме того времени, когда я пела, у меня горело лицо, именно тут, – она провела моей ладонью по мягкой коже. А потом повернулась и поцеловала мою руку.

– Селестия, – сказал я. – Ты такая пьяная, малышка.

– Неправда, – сказала она, снова потянувшись к моей руке. – Ну, может, я и пьяная, но это ведь все равно я.

– Перестань, – я отдернул руку. – Тут уже все поняли, кто мы такие, – я строго на нее взглянул, слегка наклонив голову.

– А, да, – сказала она. – Маленький город.

Я кивнул, и у нее по лицу пробежала тень.

– Микроскопический.

Теперь из автомата пели Isley Brothers. Чем-то меня цепляла эта старинная, неспешная мелодия. Чуваки пели о такой преданности, которая уже давно вышла из моды.

– Всегда любил эту песню, – сказал я.

– А знаешь почему? – спросила Селестия. – Потому что мы под эту музыку были зачаты. Она говорит с тобой на уровне подсознания.

– Предпочитаю не думать о своем зачатии.

Задумавшись, она стала вертеть в стакане кусок льда, вращая кубик ногтем, который она сгрызла до основания.

– Дре, я так устала. От всего. От этого грязного городишки. Устала от семьи мужа. И от тюрьмы. Тюрьма вообще не должна быть частью моей жизни. Мы были женаты всего полтора года – и вот. Роя забрали, а папа все еще выписывал чеки, чтобы рассчитаться за нашу свадьбу.

– Я так и не привык, что ты – миссис Гамильтон.

Я попросил счет и заказал два стакана воды со льдом. Она закатила глаза:

– Когда ты с ним встречался, он на меня злился? Когда я приехала к нему в прошлый раз, он сказал, что ему не нравится мое отношение, будто я навещаю его только из чувства долга, – она поставила стакан на стойку. – В чем-то он прав, но что я должна делать? Я сутками работаю в магазине, потом по нескольку часов сижу за рулем, чтобы добраться до Луизианы, ночую у его родителей, которые меня вообще-то не любят. А потом я должна… – она махнула рукой. – Должна вытерпеть все это, а он жалуется, что у меня недостаточно радостная улыбка? Я на такое не подписывалась.

Она говорила серьезно, но я все равно посмеялся.

– Не думаю, что вообще есть какой-то список на подпись. Это не так работает.

– Смейся-смейся, – сказала она со злобой во взгляде. – Знаешь, как я себя здесь чувствую? Конченой и черной. Ты и понятия не имеешь, каково это – стоять в очереди, чтобы войти и встретиться с ним.

– Я знаю, – сказал я. – Я там вчера был.

– У женщин все по-другому. Они обращаются с тобой так, будто ты к сутенеру на свидание идешь. Все до единого улыбаются с такой ухмылочкой, мол, сама виновата. Жертва иллюзий. А если навести марафет и выглядеть прилично, будет только хуже. Они станут обращаться с тобой как с идиоткой, потому что очевидно, что ты могла этого избежать, если бы не была настолько тупой дурой.

Она постукивала пальцами в такт музыке, будто пытаясь вырваться из-под власти овладевших ею чувств, но уже была настолько пьяна, что не могла контролировать свои эмоции. Если бы мы были наедине, я бы прикоснулся к ней, но под взглядом барменши и еще троих мужчин я даже не стал поднимать руки, а просто сказал: «Пойдем».

Когда мы добрались до отеля, фонари не горели, но парковка у казино была заполнена. Очевидно, сегодня вечером на шоу будут бесплатно раздавать машины. Когда мы оказались под защитой дверей лифта, я повернулся к ней. Она обхватила меня руками за талию, напомнив мне о детстве, когда от ее объятий у меня перехватывало дыхание. От нее пахло водкой, но еще – лавандой и хвоей.

Я обнимал ее, пока лифт поднимался на шестой этаж, даже когда двери уже открылись и показалась семья с детьми, которая терпеливо ждала, чтобы войти.

– Молодожены, – объяснила детям мать.

Мы вышли из лифта и встали в коридоре, который вел к нашим комнатам.

– Все думали, что мы однажды поженимся.

– Ты очень пьяная, – сказал я. – Просто очень.

– Неправда, – сказала она. Она подошла к своей комнате и поднесла ключи к двери. Моргнул зеленый огонек. – Я другая, но не пьяная. Может, зайдешь? Хочешь?

– Селестия, – сказал я, почувствовав, как наклоняюсь к ней, будто земля накренилась. – Это же я, Дре.

Она рассмеялась, и ее смех звучал игриво, так, будто мы не видели, как папа Роя по старинке закапывает свою жену лопатой. Она рассмеялась так, будто с нами еще не произошло ничего плохого.

– А это – я, – сказала она, ухмыляясь. – Селестия.

Я попытался рассмеяться в ответ, но смех просто не шел из меня. Кроме того, этот смех был бы притворным, а я никогда не притворялся, когда был с ней.

Все закончилось уже тогда, когда я переступил через порог и щелкнул замок закрывшейся за мной двери. Мы не кинулись обниматься, как в кино, яростно целуясь и тискаясь. Первые несколько замедленных секунд мы просто разглядывали друг друга, будто получили посылку и не знали, как ее открыть. Она села на кровать, я сел вслед за ней, и это напомнило мне наш прошлый раз, когда мы переступили эту черту в старшей школе. Тогда, как и сейчас, мы были разодеты и уставшие. Но в тот раз мы были в темном подвале, хотя я и мог разглядеть очертания оборок на ее бальном платье. А сейчас на нас светил яркий свет. Волосы окутывали ее голову, как черный нимб, рты у нас горели от выпитого алкоголя, а одежда была испачкана кладбищенской землей.

Я подвинулся ближе к ней и запустил пальцы в копну ее густых волос.

– Мы ведь всегда были вместе, – сказала она. – Просто по-другому. Но всегда.

Я кивнул:

– Я хочу, чтоб ты со мной копала.

Мы рассмеялись, на этот раз вместе, по-настоящему. Тогда наши жизни изменились. Мы встретили друг друга с радостью на губах. Может быть, то, что произошло дальше, и не было законным союзом, у нас не было ни священника, ни свидетелей. Но это было нашим.