12 глава

Я повесила картину прямо перед кроватью. Тайна, заключенная в ее глубине не давала мне покоя. Я села на кровать, прислонившись к деревянному изголовью. И прикрыла на мгновение глаза. Я уже не чувствовала страха. Только бесконечную усталость от ненормальности всего происходящего. Вздохнув, я все же поднялась с кровати, чтобы сходить за кофе.

Устроившись за новой барной стойкой, которая потеряла шарм в виде царапин и шершавостей по сравнению со старой, я отпила из чашки. И перевела взгляд на нишу, в которой впоследствии расположится камин. На этот раз, электронный. Я думала о всякой ерунде, стараясь не думать о том, что меня на самом деле терзало.

Механически допив кофе, я оставила чашку в мойке и поднялась на второй этаж. Почти дойдя до родительской спальни, остановилась. Повернувшись, я зашла в темную детскую комнату. Щелкнув выключателем, осмотрела ее. Здесь все оставалось неизменным. Растерзанного Банни я тогда просто сунула под кровать, не в силах избавиться от него.

Я села на кровать и достала кролика. Провела пальцем по его заляпанной чем-то красным мордочке. Сначала мне показалось, что это кровь, но теперь я увидела, что она слишком красная. Я поднесла кролика к носу. Пахло чем-то сладким. Немного помешкав, я потерла красное пятно и лизнула палец. Клубника? Но на варенье не похоже. Скорее…помада. Я нахмурилась. Что-то екнуло в самой груди. Чувство ностальгии и грусти. Такой знакомый, практически родной запах… И как помада оказалась на Банни?

Я положила игрушку на кровать, разглаживая ладонями то, что осталось от его туловища. Нет, это не дело. Стоит его зашить. Но сначала я хочу просто отдохнуть. Я легла на свою детскую кровать и обняла останки Банни. Внутри нарастала неясная тоска о чем-то, чего я не могла вспомнить. И эта тоска захлестывала с головой. Я вдохнула запах клубничной помады, отчаянно желая возвращения этого призрака, оставляющего для меня все эти знаки.

Следуя этому внутреннему порыву, я, не осознавая до конца своих действий, взяла кролика и подошла к шкафу. Открыв его, устроилась среди пыльных коробок со старыми детскими игрушками и одеждой. Вдыхая запах старого шкафа, я все сильнее прижимала к себе игрушку. И что-то забытое возвращалось смутными образами.

– Я так скучаю по тебе. – Сказала я в пустоту в своем удивительном полусне.

И тут же резко открыла глаза, пытаясь осмыслить сказанное. Мое тело словно знало больше, чем мозг. Рука сама потянулась к стенке шкафа, проводя пальцем по старой вырезанной чем-то острым надписи. Дверцы я не закрывала, и свет лампы помог мне отчетливо разглядеть написанное: «Здесь была А.»

Я издала вздох разочарования. Просто моя собственная метка. Однако ощущение тоски и пустоты никуда не исчезло, а только усилилось. Я прижалась лбом к прохладной поверхности шкафа.

Я мало что помнила из детства, но всегда ощущала присутствие в нашей жизни тайны. Тайна чувствовалась во всем – в переглядываниях отца и мамы, в ночных шорохах, в закрытых дверях, в том отшельничестве, на которое себя обрекли родители. Я всегда ощущала присутствие чего-то незримого, некого призрака в доме. Словно я просто не могла его разглядеть. И маленькая я настолько свыклась с этой мыслью, что вечерами, перед сном, часто сидела вот так в шкафу и настукивала песенки, отчаянно желая услышать ответ.

Поддавшись порыву, я грустно улыбнулась и простучала по стенке шкафа песенку о кузнечике. И замерла, прислушиваясь к тишине дома. Мне одновременно было жутко и волнительно от мысли, что может последовать ответ. Но, как и в детстве, отвечал только стук сердца.

Вздохнув, я выбралась из шкафа, чувствуя себя полнейшей идиоткой. Двадцатитрехлетняя тетя сидит с детской игрушкой и пытается достучаться до призрака. Я со вздохом отряхнула джинсы от пыли. Здесь стоит прибраться.

– А тебя надо зашить. – Сообщила я Банни, глядя в мерцающие голубые глаза.

Он весело и добро мигнул, когда я наклонилась, чтобы достать свой детский набор для вышивки. Выпотрошенный поролон я заменила синтепоном из подушки. Руки потихоньку вспоминали прежние умения. В детстве, лет до пятнадцати я очень часто шила, а вот потом все забылось.

Закончив шить в мрачной тишине старого дома, я тряхнула кроликом, оценивая работу. Лоскуты, на которые разорвали живот игрушки, удалось сшить так, что из-за меха швы были незаметны. Я с удовлетворением кивнула, и Банни весело кивнул мне в ответ, снова мигнув. В детстве мне доставляло невероятное удовольствие качать его на руках, глядя, как он моргает. Но теперь видеть эти веселые и блестящие глаза на измазанной клубничной помадой мордочке было немного странно и жутко.

Я подняла голову, оглядывая детскую. Странно, но только сейчас я поняла, что в комнате нет ни одной обычной куклы. У маленькой Алисы были странные увлечения. На деревянном подоконнике стоял кусок глины, какой-то грустный единорог, пластмассовый принц и самодельный цветок из пластилина. Из остальных развлечений только столик для рисования, измазанный гуашью. Я поставила Банни в угол кровати и снова подошла к шкафу.

В коробках покоилась целая армия игрушек. Куклы всех размеров, отдельные части кукольного дома, различные мягкие игрушки и кубики. Но я совершенно не помнила, как играла с ними. Ярким пятном в темноте воспоминаний выступал только Банни. Эти же игрушки словно находились под каким-то негласным запретом. Я села на пол, поджав под себя ноги, рассматривая каждую игрушку по отдельности, но никаких воспоминаний не появлялось. Обычные куклы с пустыми глазами и запутанными волосами. У одной из них волосы отливали красным, а глаза зеленым, и я усмехнулась, покрутив ее в руках. Похожа на меня. Я брезгливо откинула ее в сторону. Совершенная пустота в голове. Ни единой мысли. Я зевнула.

За окном едва вечерело, но я чувствовала невероятную усталость. Хотя спать сегодня не собиралась. После обнаруженной на кровати картины мне нельзя терять бдительности. Об этом кричало все внутри, но головой я едва осознавала все безумие ситуации – в доме опасно, но чувство страха у меня за все эти дни словно атрофировалось.

Я не смогу не спать больше одних суток. Надо что-то делать с этим. Например, узнать правду. Я поднялась. Спустившись на кухню, поставила нагреваться чайник. В полусонной задумчивости я ожидала характерного щелчка, разглядывая в окно освещенный задний дворик.

Ветви деревьев покачивались от ветра, грустно кивали головками едва распустившиеся цветы. Я перевела взгляд на сосны, вглядываясь в темноту леса. Мне стало невероятно одиноко. Каким же простым все стало бы, окажись здесь Тимур. Но его здесь нет. И уже никогда не будет.

Что ж, сама виновата. Новая мысль. Впервые я четко осознала, что виновата в разрыве не меньше него. Я сдавила его любовью, хотя он об этом даже не просил. А после обвинила в неблагодарности. Перед глазами пронеслись все наши ссоры. Тяжело жить и оставаться нормальным, когда рядом с тобой чистая и безгрешная сиротка, тыкающая тебя носом в каждый порок. Я поморщилась от прилива стыда.

Чайник щелкнул, и я вздрогнула, просыпаясь от собственных мыслей. Впервые за все это время я начала осознавать, что все происходящее не что иное, как мой выбор. Желание спрятаться от самой себя, от прошлого, каждая ложь, иллюзия о новой жизни, жажда чужой жалости, каждая манипуляция, прикрытая сказкой о трудном детстве – это все нити, которые привели меня вот в этот самый дом на эту кухню. И в итоге я стою здесь совершенно одна, запуганная и никому не нужная.

Я навела кофе покрепче. Этой ночью я попытаюсь разобраться в происходящем. Больше мне не хочется прятаться от собственного прошлого.

Спустя час спальня родителей изменилась до неузнаваемости. Около стен я расставила все картины, что нашла в подрамнике на балконе. Сев на кровать и скрестив ноги по-турецки, я вглядывалась в каждую по очереди. Мой взгляд, хоть и замыленный усталостью вылавливал каждую деталь: росчерк маминой подписи, названия, наклон моей собственной головы на каждой картине, то, как убрана прядь медных волос за ухо. Одно я поняла почти сразу – все картины объединяло отсутствие моего шрама над бровью. Над этим стоило подумать, но мой мозг занимался другими загадками, которых в картинах обнаружилось немерено.

Так я заметила, что пугающая картина с прудом одна из серии таких же картин. Менялось только освещение и довольно однообразные названия: «Утром», «Вечером», «Дома», однако на всех пятилетняя я стояла в одной и той же позе, пытливо глядя из-под бровей.

Поставив их рядом, я стала всматриваться в них, пытаясь найти отличия. Но мои глаза словно отказывались их видеть. Как бы я ни вглядывалась, мое изображение на всех пяти картинах выглядело совершенно одинаковым. Что мама так упорно пыталась поймать и запечатлеть? Я откинулась спиной на кровать, разглядывая потолок. Воспаленные глаза неумолимо слипались. Дешевый растворимый кофе не спасал от чар Морфея.

Только на секундочку прикрою глаза, дам им отдохнуть. Кто знает, может это поможет, и я увижу истинный смысл картин? Миг длился целую вечность. Когда мои глаза вновь открылись, по комнате разлился розовый рассветный дымок. Ноги затекли от неудобной позы, а в голове в тумане плавали разрозненные мысли.

– Ох, – издал мой организм, когда я села в кровати.

Потянувшись и не чувствуя ни малейшего облегчения от отдыха, я обвела мутным взглядом самодельную выставку картин. Только на этот раз я не пыталась найти различия, а разглядывала все пять картин как единую композицию. И ведь точно. Картины – это последовательные изображения, которыми мама пыталась рассказать историю.

– Только вот они стоят не в том порядке… – Прошептала я, озаренная внутренней догадкой, суть которой еще не до конца осознавала.

Я резко поднялась, чувствуя подъем энергии. Подсказка таилась в самом названии. Видимо, усталость действительно сказалась вчера на моих умственных способностях. Очевидно, что «Утром» должна стоять первой, а вот «Дома» последней, так как название намекало на ночное время суток. И между ними «В полдень», «Днем» и «Вечером».

Отойдя на два шага назад, я увидела главное отличие картин – во взгляде изображенной девочки. Из веселого в насмешливый, раздражительный, холодный и откровенно злой. Эмоции виднелись только в глазах – даже брови не меняли своего положения, что удивительно. Менялся только прищур глаз и тени. На последней картине я увидела красноватый отблеск в глазах девочки. Мне стало не по себе. Как завороженная, я провела пальцем по правому глазу изображенного ребенка, над которым в реальности красный тонкий рубец пересекал бровь. И вновь возник вопрос – почему мама его не изобразила? Такую деталь она, как художник, просто не могла упустить.

Может, мой шрам появился по вине кого-то из родителей? И мама стыдилась этого настолько, что создала другой мир, в котором у меня нет шрама? Я снова посмотрела в злые и сосредоточенные глаза нарисованной девочки. Возможно, мама, мучаясь от чувства вины, изображала меня так, думая, что я злюсь на них?

– Надо было все-таки идти на психолога. – Усмехнулась я.

Психолог? Неплохая идея. Я потянулась к телефону, обдумывая только что возникшую теорию. Время семь утра. Рановато, но я не могла больше ждать. Найдя в списке контактов своего психотерапевта (и успешно пролистнув имя Тимура), я нажала на вызов, с нетерпением прослушивая нудную мелодию на гудке.

– Да? – Спросил как всегда непоколебимый и спокойный голос Валерии.

– Здравствуйте, это Алиса Белозерская. Извините, что звоню так рано. Помните меня?

– Да, рановато. – Ответила психотерапевт немного сонным голосом. – Вы были на приеме три месяца назад. Конечно же помню. Ну как, память восстановилась?

– К сожалению, нет. Но я звоню как раз по этому поводу. – Я зашагала по комнате, чувствуя прилив какого-то азарта. – Я вернулась в родной дом. И здесь у меня появились новые зацепки, которые вы, возможно, сможете объяснить.

– Ну? – Подбодрила меня Валерия.

Я вкратце пересказала свою теорию с шрамом и чувством вины мамы. Последовала длинная пауза.

– Она изображала вас везде злой? – Спросила Валерия наконец.

– Нет, по-разному. Где-то я насмешливая, где-то презрительная, где-то чувствуется раздражение. Есть серия картин с переходом из веселого состояния в злое.

– Но в основном негативные эмоции. – Заметила Валерия. – А ваша мать говорила с вами о шраме?

– Наоборот, постоянно отмахивалась от вопросов.

– Возможно, она действительно рисовала так от чувства вины. У каждого это проявляется по-разному. Но есть момент, который меня смущает. Судя по вашим описаниям, на картинах изображался спектр эмоций, совершенно нехарактерный для вас.

– То есть?

– Вы неконфликтны, пассивны, отличаетесь мягкостью и терпеливостью, увлекаетесь саморефлексией, что часто мешает достигать цели, – увлеченно перечислила Валерия.

Я молча проглотила эту обидную характеристику. Возразить нечего. Приезд домой – первый мой решительный поступок за всю сознательную жизнь. В основном же я просто плыла по течению. Поэтому я молча села на кровать и приготовилась слушать дальше.

– А девочка на картинах изображена совершенно иначе. Если судить по выраженным эмоциям, то это сильный тип личности, могу предположить, даже авторитарный, склонный к провокациям и конфликтам. Насколько я могу судить из наших многочисленных бесед, в вас таких проявлений ни разу не наблюдалось.

– Да, с вами нельзя не согласиться. – Сказанное психотерапевтом, наталкивало на множество мыслей. – Но может быть такое, что мама с помощью моего изображения выражала собственные эмоции?

– Вряд ли. Наделять ребенка такими негативными проявлениями? Довольно странно. Тем более, вы не раз отмечали ее теплое и доброе к вам отношение. Но судить только по вашим словам полноценно я не могу, поэтому мою оценку нельзя назвать объективной.

– Спасибо большое. Есть о чем подумать.

– Пожалуйста. Надеюсь, что помогла.

Отключившись, я поднялась с кровати. Мыслей появилось много, но все они не могли сойтись в одной точке. Словно чего-то не хватало для полной картины. Я обвела взглядом комнату, пытаясь найти столь необходимую зацепку. Чувствуя, что голова лопается от множества мыслей, я вышла на балкон. Вдохнув порцию свежего и хвойного запаха, я потерла горевшие от возбуждения щеки.

Повернувшись спиной к лесу, я взяла в руки маленький альбом для зарисовок, лежащий рядом с подрамником. Быстро пролистав, я сначала оставила его здесь, слишком занятая большими полотнами. Теперь же я внимательно рассмотрела каждую страницу. В целом, ничего особенного. Небольшие пейзажи, натюрморты, наброски моего лица. Но тут же сердце похолодело. И я вернулась к одному из набросков. Глаза не верили находке. Дата и подпись. Подпись знакомая – та же мамина рука. Но вот дата.

Держа в руках альбом с находкой, я вошла в комнату и медленно обвела ее взглядом. Мне стало жутко. Теперь, после разговора с Валерией и обнаруженной даты, стало очевидно – на картинах изображен другой ребенок. Боже, как я могла этого не видеть и не понимать ранее? Не только шрам и взгляд отличались – другим выглядело само лицо. Чуть вздернутый нос, упрямый подбородок, широкие и высокие скулы, большие миндалевидные глаза. Мы похожи, но совсем разные. Как…сестры.

Сестра. Это слово натыкалось на внутреннюю преграду, но поток уже было не остановить. Маленькие, но настойчивые ручейки стали пробивать плотину. В голове замелькали образы. Длинные волосы, мерцание глаз, запах сосны от теплой кожи, заливистый смех. Сердце заходилось от стука. Я близилась к тому, чтобы вспомнить. Просто вспомнить и черт с ним.

Я в панике взъерошила волосы и закрыла глаза. Сердце стучало как бешеное. Если я вспомню, то все изменится раз и навсегда. Все маски будут сброшены. И я больше не смогу жить так, как жила до этого. Не смогу больше притвориться, будто ничего не происходит. Мне придется вспомнить совершенно все.

Я с трудом выровняла дыхание. И приняла решение. Больше так не может продолжаться. Пора тебе вспомнить, Алиса. Я открыла глаза и вновь взглянула на дату в альбоме, отчаянно надеясь, что мне показалось. Но нет. Карандашом был четко вычерчен год – 1996. Год, когда я только родилась. Но девочке на рисунке уже исполнилось лет пять, не меньше.

Нет. Не просто девочка. Сестра. И я знаю ее имя. Оно разорвалось внутри, как налитый кровью волдырь. Агата.