Книга: Япония. История и культура: от самураев до манги

Назад: 5. Раздробленность и объединение. 1460-е — начало 1600-х годов

Дальше: 7. Городская популярная культура эпохи Эдо. Изменчивый мир и не только. Конец XVII — середина XIX века

6 Удерживая власть

Официальная культура эпохи Токугава

1603–1850-е годы

Сёгунат Токугава (1603–1867) был последним и самым долговечным из трех японских военных режимов. Многие ключевые аспекты политической, социальной и административной политики были заложены при Нобунаге и Хидэёси. Три века правления Токугава были временем мира и процветания, когда насилие практически оказалось вне закона. Будучи первым стабильным национальным правительством после столетия кровопролитных гражданских войн, сёгунат объединил все автономные японские земли в единое государство. Многие стратегии, разработанные Иэясу и его сыновьями, были направлены на поддержание статус-кво этого государства, в котором клан Токугава оказывался главной силой. Тем самым сёгунат держал под контролем возможных соперников из числа придворных, даймё и буддийских монастырей и создал хитроумные системы для поддержания идентичности четырех сословий — самураев, крестьян, ремесленников и купцов. Со временем воины стали бюрократизированным сословием и скорее занимали наследственные официальные должности с таким же наследственным жалованьем, нежели были собственно воинами.

Хотя сёгуны Токугава и искали поддержки у буддийских учений и жертвовали на монастыри, именно конфуцианство стало рассматриваться в качестве основной идеологии, легитимизировавшей их власть, сёгунат подчеркивал значение этого учения для сохранения социального порядка и стабильности, достигавшихся добродетельным управлением. Учения конфуцианской морали широко распространились среди населения в различных формах. В XVIII веке появилось новое интеллектуальное движение под названием кокугаку (школа национальной науки) как реакция на гегемонию китайского влияния в Японии. Кокугаку положило начало возрождению интереса к собственной японской истории и литературной классике, а позднее оказало огромное влияние на имперских деятелей эпохи реставрации Мэйдзи. Третьим достижением интеллектуальной культуры было распространение рангаку (школы «голландоведов»). Только голландцам из всех европейцев разрешалось торговать и жить в Японии. Тексты и предметы, которые они привозили, позволяли японцам оставаться в курсе различных европейских достижений в науке и технике. Наконец, несмотря на то что в этот период буддизмом не было создано никаких крупных новых учений и школ, среди простолюдинов широко распространились новые формы народной религиозности, в том числе паломничества.

Поскольку в эпоху Токугава общество и культура значительно изменились, в этой главе будет описано политическое, социальное, интеллектуальное и религиозное развитие, а в главе 7 — новые формы народной культуры.

Политическое и социальное развитие

В 1603 году Токугава Иэясу был провозглашен сёгуном. Следуя тактике императоров эпохи Хэйан, он отказался от этого титула через два года, передав его своему сыну Хидэтаде, однако продолжил действовать в качестве основного неофициального властного центра до самой своей смерти в 1616 году. После этого было еще 15 сёгунов Токугава, прежде чем в 1867 году их режим пал; однако после наследника Хидэтады Иэмицу очень мало кто из них обладал реальной властью или был настоящим правителем: в основном они предавались роскоши и оставляли правительственные дела другим.

Система правления, установленная Иэясу, иногда называется системой бакухан (бакуфу-княжества). Система управления включала два основных политических механизма: сёгунат Токугава и подчиненные ему княжества (хан) во главе с даймё. Сёгунат редко напрямую вмешивался во внутренние дела княжеств, предоставляя даймё некоторую автономию, однако строго следили за тем, чтобы все даймё приносили каждому сёгуну вассальную клятву, соглашаясь следовать определенным основным правилам, таким как поддержание порядка на своих землях, предоставление военной помощи по запросу сёгуната, участие в содержании крепостей сёгунов, императорских дворцов и общественных зданий, с предоставлением для этого финансовой помощи, строительных материалов и рабочей силы. Если результаты их деятельности не удовлетворяли сёгуна, даймё могли перевести в менее выгодные владения или вовсе лишить княжества. Будучи верховным военачальником воинского сословия Японии, сёгун, в свою очередь, обязывался поддерживать закон и порядок на территории своей страны, равно как и контролировать иностранную торговлю и дипломатические отношения. Для выполнения этих функций сёгунат создал институции для трех важнейших сфер: администрирования, внешней политики и управления подданными. Кроме того, эти институции контролировали возможное возникновение властных центров, которые угрожали предыдущим режимам, таких как Императорский двор, буддийские храмы и особенно кланы других даймё, которые представляли наибольшую опасность, поскольку в их руках все еще была военная и экономическая власть. У сёгуната не было абсолютного доминирования в военной силе: из 200 000 самураев в Японии войска Токугавы насчитывали около 60 000. Таким образом, власть Токугава держалась на поддержке, оказываемой остальными даймё.

Старшие государственные советники (родзю) — их было пять или шесть — назначались из числа ближайших союзников сёгуна, обладавших значительными доходами (фудай даймё — «наследственные даймё», союзники Иэясу в битве при Сэкигахара). Они ведали государственным управлением и внутренними делами, внешними связями, обороной и контролем над даймё. Родзю исполняли свои обязанности посменно на протяжении месяца, чтобы избежать слишком большой концентрации власти в руках узкого круга лиц. Другие важные должности, например управляющие главными городами, также принадлежали к фудай даймё. Тех же даймё, которых Токугава считали потенциальной угрозой своей власти (тодзама даймё — «внешние даймё», противники Иэясу и их потомки), держали на коротком поводке — они не имели права занимать должности в аппарате сёгуната. Тодзама даймё владели 11 из 16 самых крупных и богатых провинций, но при этом на периферии основных островов. Владения фудай даймё, напротив, окружали и защищали территории, принадлежащие Токугава, составлявшие около четверти всей обрабатываемой земли и включавшие также крупнейшие японские города и важнейшие золотые и серебряные прииски.

Чтобы избежать интриг, тайных союзов и восстаний вассалов против сюзеренов, которыми изобиловала эпоха Сэнгоку, Токугава создали мощную систему сыска и полицейский аппарат, включавший шпионскую сеть, инспекторов и цензоров на всех уровнях. Эти инспекторы под названием мэцукэ (буквально «цепляться глазами») тщательно следили за деятельностью даймё, вассалов Токугавы и официальных лиц сёгуната. В каждой провинции, кроме того, была собственная сеть инспекторов и шпионов для внутреннего контроля. Деревенские и городские жители были сгруппированы по пять или более дворов (гонин гуми), несших коллективную ответственность за всех своих членов. Таким образом был создан механизм круговой поруки среди населения. В некотором смысле инспекторы мэцукэ были наследниками знаменитой, но исторически малозначимой традиции ниндзя, или синоби. Отряды ниндзя существовали уже во времена Сэнгоку; они скрытно проникали на вражескую территорию, чтобы наблюдать за перемещениями обитателей, собирать тайные сведения или участвовать в заказных убийствах. Однако в период Токугава их боевые приемы стандартизировались в официальные боевые искусства, а шпионаж стал систематизированным и оброс бюрократией. Подспудной темой эпохи стала рутинизация боевых искусств, «укрощение самураев». Навыки ведения войны — прерогатива сословия воинов — стали бесполезными в обществе, запретившем насилие, а должность зависела от наследуемого ранга, поэтому самураи массово превратились в государственных служащих. Их военные навыки — собственно причина привилегированности их сословия — со временем все более теряли смысл.

Чтобы поддерживать свою исключительную власть при новом порядке, сёгунат Токугава ограничил влияние конкурентов — придворных, буддийских храмов и даймё. Двор непрерывно кипел заговорами и интригами, угрожавшими многочисленным предыдущим режимам. Контроль над двором был важен потому, что сёгун, строго говоря, был только уполномоченным императора, а именно императору, в свою очередь, — по крайней мере символически — принадлежала власть над страной, и он теоретически мог сместить Токугава. В 1615 году Иэясу выпустил указ в 17 пунктах, запрещавший Императорскому двору участвовать в политической жизни и утверждавший право вето на пожалование императором придворных почестей военным родам. Придворные аристократы были физически заперты в пределах Императорского дворца в Киото, и за ними строго наблюдал уполномоченный сёгуна, живший в великолепном замке Нидзё, построенном на деньги из контрибуций, взысканных с западных даймё.

Буддийские храмы и монастыри потеряли военную силу еще при Нобунаге, однако оставались богатыми и влиятельными. Чтобы удостовериться, что они не будут мешать режиму Токугава, сёгунат потребовал от них согласия на государственный надзор в обмен на подтверждение их прав на землю — источник финансовых гарантий для буддийских клириков. Учения, устоявшиеся институционально к XVII веку, превратились в квазиофициальные государственные органы, ответственные за учет населения. Каждый житель был обязан получить удостоверение о прикреплении к конкретному буддийскому храму. То есть при рождении каждого японца вносили в список в том храме, куда ходила его семья, и списки прихожан собирались и отправлялись даймё. Храмовое удостоверение требовалось в различных важных случаях: при вступлении в брак, во время путешествия, при смене места жительства или при занятии определенными профессиями. Подозреваемых в христианстве принуждали к церемонии «попрания образов» (фуми-э), то есть заставляли наступать на распятия или изображения Иисуса и Девы Марии, чтобы проверить, не христиане ли они.

Контроль над приблизительно 250 даймё, независимо управлявшими примерно 80% страны, был важнейшей задачей. С восшествием на трон нового сёгуна каждый даймё должен был присягнуть ему на верность; взамен он получал свидетельство о правах на доходы в своем княжестве. Недостойное поведение наказывалось лишением владений или ограничением их территории либо переводом даймё в новые владения. В «Букэ сёхатто» («Кодексе для военных домов»), составленном в 1615 году, сёгунат запретил даймё строить новые крепости или большие корабли, укрывать беглых и собирать пошлины за проезд по дорогам. Даймё не могли заключать браки, ведущие к политическим союзам, без разрешения сёгуна.

Одним из самых примечательных инструментов контроля над даймё была система заложничества санкин котай — «поочередное присутствие». Согласно этой практике, даймё были обязаны год через год проживать в Эдо поблизости от сёгуна, а также содержать в Эдо усадьбы, в которых постоянно жили их жены и дети в качестве заложников. Требования касательно санкин котай были задокументированы в «Букэ сёхатто» и менялись только один раз за весь период с 1635 года, когда они были формально введены, по 1862 год, когда эта практика прекратила свое существование. Это было самой эффективной формой контроля сёгуната над даймё, подавлявшей желание сместить режим. Более того, система санкин котай привела к важной социальной трансформации, способствуя экономическому росту и формированию национальной культуры.

Чтобы следить за перемещениями множества даймё в столицу и обратно, сёгунат создал и поддерживал сеть из пяти центральных дорог, ведущих в Эдо. Эта национальная транспортная система оказалась критически важной в деле объединения нового государства, позволяя быстро и безопасно передвигаться по стране должностным лицам, поддерживать свою монополию на рекрутирование солдат и контролировать перемещения и людей, и товаров. Двумя основными дорогами были Токайдо, шедшая вдоль побережья из императорской столицы Киото в сёгунскую столицу Эдо, и Накасэндо, которая связывала эти два города более длинным и гористым маршрутом, пролегавшим через внутренние районы. Проезд по этим дорогам был строго регламентирован: на пропускных станциях чиновники проверяли путников. Небольшие городские поселения при почтовых станциях, расположенные вдоль дороги на расстоянии от 5 до 16 километров друг от друга, предоставляли путешественникам различные услуги: готовых к пути лошадей, носильщиков и ночлег. Вдоль Токайдо располагались 53 такие станции, а вдоль Накасэндо — 67. Они были увековечены в ксилографии художника Хиросигэ Андо (см. главу 7). Тракты и почтовые станции обеспечивали взаимосвязь всей страны, обмен товарами и циркуляцию населения. Деревни возле таких городков также были обязаны предоставлять рабочую силу людьми и лошадьми для строительства мостов и поддержания дорог, чтобы движение по ним не останавливалось.

Даймё обычно ездили в Эдо по основным трактам во главе парадной процессии, в сопровождении нескольких сотен вассалов и слуг, включая копейщиков, пеших и конных воинов с мечами, знаменосцев и высших должностных лиц княжества, которых, в свою очередь, сопровождали их слуги и вассалы. Размер процессии зависел от объемов риса (коку), собираемого в данном княжестве. Также для удовлетворения нужд даймё в дороге требовались знающие люди: врачи, коновалы, сокольничие, повара, писцы и порой даже поэты. Во главе большинства процессий чаще всего несли религиозные предметы, чтобы отогнать возможные несчастья и обеспечить удачу в путешествии. Также неотъемлемой частью процессии были столяры, чинившие хозяйские паланкины, а также покои на постоялых дворах, и другие ремесленники, отвечавшие за флаги и занавеси. Кроме оружия и пожитков, необходимо было нести еду, питьевую воду, сакэ и соевый соус, а также накидки от дождя, портшезы и фонари. У каждого даймё был личный туалет и ванна для путешествий. Вещи повседневной необходимости, а также носильщики для их переноски зачастую нанимались по дороге, что помогало поддерживать экономику придорожных селений. Сам даймё ехал в центре процессии в паланкине, окруженный личными слугами и сменными носильщиками паланкина. Когда даймё проезжал мимо, простолюдинам предписывалось падать на колени и кланяться до земли. Переезды в Эдо и обратно, а также строительство и поддержание официальных резиденций даймё в столице, в каждой из которых жили тысячи человек, обходились в 50–75% общего дохода от владений даймё, что не позволяло им вкладывать большие средства в военное дело, которое могло угрожать режиму Токугава.

Процессии санкин котай были «демонстрацией силы», символизируя одновременно мощь режима Токугава, полновластного хозяина в своей стране, объединяющего страну и управляющего ею, и богатство и статус конкретного даймё. Самым популярным развлечением в Эдо было смотреть, как процессии выезжают из города и въезжают в него. Яркая форменная одежда слуг, изображенная на иллюстрированных свитках, создавала представления о четкой иерархии и дисциплине среди подданных княжества. Оружие демонстрировало военную мощь даймё, а сама процессия имитировала армию, выступившую в военный поход. Однако на долгих перегонах между станциями участники переставали торжественно выступать. Только перед крупными городами или важными заставами, где собирались большие толпы зевак, вся процессия приводила себя в порядок, начинала идти в ногу и поднимала оружие. Пехотинцы-якко, шедшие во главе процессии и несшие копья, украшенные перьями и бахромой, начинали танцевать, подбрасывая и вращая свои копья, как европейские тамбур-мажоры, шествовавшие с жезлами во главе парада. Возвращаясь домой, даймё у границ своих земель обычно на время нанимали людей, чтобы процессия выглядела еще роскошнее.

В целом такая система предоставляла стране значительные стимулы для экономического развития. Проживавших в Эдо самураев из княжеств сопровождали ремесленники, торговцы, купцы, слетавшиеся в город в предвкушении богатых покупателей, что способствовало быстрому росту населения. К середине XVIII века Эдо превратился в крупнейший город мира: в нем жило более миллиона человек. Осака стала крупным финансовым и коммерческим центром, поскольку даймё сбывали там полученный в виде налогов рис и другие товары — продукты питания, бумагу, ткани и железо — местным купцам, чтобы получить деньги на собственные расходы. В Киото процветали ремесла выделки тонких тканей и другие изящные искусства, необходимые для украшения особняков даймё. В самих княжествах также развивались новые технологии, там стремились создать монополию на новые коммерческие товары, чтобы даймё мог покрывать свои расходы. Для обеспечения нужд огромных процессий возникла сеть гостиниц и трактиров. Также система санкин котай способствовала культурной трансформации: столичные вкусы и моды распространялись по стране благодаря возвращавшимся домой вассалам; вместе с тем новые веяния и идеи со всей страны попадали в Эдо. Более того, система санкин котай повлияла на политические изменения в княжествах: регулярно отсутствующие даймё, предпочитавшие изящество и роскошь Эдо домашней деревенской жизни, стали номинальными правителями своих же собственных земель, способствуя дальнейшей бюрократизации в системе управления княжеств. Санкин котай стала настолько узнаваемым символом эпохи Токугава, что эти процессии и по сей день разыгрываются для туристов во многих японских городах.

Система статусов

Основным методом социального контроля над населением для сёгуната было жесткое сословное деление, обусловленное такими правилами и предписаниями, которые призваны были поддерживать статус-кво. Сёгунат основывал свою власть на системе четырех сословий (самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы), установленной Хидэёси с целью гарантировать, что каждый будет знать свое место в обществе и придерживаться его. Эта четырехсословная система была основана на конфуцианской иерархии общественной полезности и добродетелей. Согласно этой концепции, те, кто находится на вершине иерархии, служат общественным интересам, тогда как люди на нижних уровнях поглощены собственными. Конфуцианская экономическая философия была по преимуществу аграрной, поэтому враждебно относилась к торговле и примату выгоды над добродетелью. Правящий класс самураев — около 10% населения — считался самым важным, поскольку обеспечивал управление, порядок и моральные ориентиры для общества. Крестьяне — более 80% населения — были вторыми по социальному статусу, поскольку производили необходимые продукты питания и обеспечивали экономические потребности правящего класса. Ремесленники — третьи в иерархии — создавали необходимые предметы, однако торговцы — самый низ системы — не производили ничего полезного, а только распределяли произведенное другими ради собственной выгоды. Ремесленники и торговцы вместе часто назывались горожанами (тёнин).

Человек рождался в своем сословии, и в дальнейшем ему было запрещено заниматься неподобающей сословию профессией или заключать межсословный брак. Четыре сословия разделялись не только согласно своей деятельности, но также подчинялись разным законодательствам и предписаниям относительно образа жизни. Они жили отдельно друг от друга: самураи — за стенами городов-замков или в усадьбах даймё, крестьяне — в деревнях, горожане — в определенных городских районах. Чтобы обеспечить привилегированную позицию самураев в японском обществе, сёгунат выпустил детальнейшие инструкции относительно каждого аспекта повседневности — жилища, одежды, развлечений, еды и даже причесок, уместных для каждого из сословий, а также для разных возрастов и полов внутри каждого сословия.

Эти скрупулезные законы и указы были направлены на регулирование внешнего вида и допустимых трат каждого сословия. Разделение материальной культуры было призвано установить физические различия между людьми разных статусов, иными словами, человеку следовало жить и тратить деньги согласно своей социальной позиции, которая распознавалась с первого взгляда по визуальным признакам. Правящие круги осознавали, что внешний вид, например стиль одежды, прическа, аксессуары, может использоваться для нарушения статусных и профессиональных границ. Таким образом, законы относительно допустимых расходов помогали обнаружить возможную угрозу сословной системе. Также сословные различия определяли, сколько конкретному человеку разрешено тратить на развлечения и церемонии, например на свадьбу и похороны. Показное поведение и демонстрация богатства были запрещены для всех сословий, однако сёгунат особенно беспокоился из-за того, чтобы торговцы, которые, несмотря на свой низкий ранг, обычно получали доход, зависящий только от них самих, не выставляли напоказ свои богатства, поскольку это могло подорвать моральный дух и дисциплину самураев.

Законы для самураев включали предписания о длине меча и требование носить особую прическу с узлом на макушке, частично выбрив остальную голову. Также им запрещалось отращивать длинную бороду и усы. Крестьянам было предписано жить бережливо, питаться грубым зерном вроде ячменя или пшена, а не рисом, который требовался для уплаты налогов, не пить чая и сакэ, а одеваться только в хлопок. Горожанам не разрешалось украшать себя, свою одежду и жилище серебром и золотом. Также им было запрещено носить «роскошные одежды» и высокие гэта на случай дождя, владеть длинными мечами и идти по улице рядом с самураем. Самураи же имели право сразить простолюдина за непочтительное поведение. Богатые горожане, уставшие от бесконечных запретов, иногда втайне нарушали эти законы способами, недоступными глазу надзирателя: например, делали к простому хлопковому кимоно роскошную шелковую подкладку, вышитую золотом.

Чтобы добиться подчинения законам о регулировании расходов, сёгунат больше полагался на угрозы и предостережения, чем на соответствующие наказания, однако злостных нарушителей порой жестоко наказывали в назидание остальным. Один такой случай произошел в 1681 году с домом богатого купца Рокубэя Исикавы из Эдо. Жена Рокубэя любила экстравагантно одеваться и надела свой лучший наряд на встречу процессии пятого сёгуна Токугавы Цунаёси (1646–1709), получившего прозвище Собачий Сёгун из-за его эксцентричных указов, защищавших собак в Эдо. Элегантность госпожи Исикава привлекла внимание Цунаёси, и он спросил, не входит ли женщина в высокоранговое семейство. Узнав, что она жена простого торговца, то есть представительница низшего сословия, он пришел в ярость и потребовал наказания. Городской магистрат конфисковал все имущество семейства Исикава и изгнал его из Эдо. Цунаёси, сам известный транжира, вскоре издал беспрецедентное количество указов относительно того, сколько купеческому сословию дозволено тратить денег на одежду. Позднее, в 1842 году, аналогичный случай принуждения произошел с актером театра Кабуки Дандзюро Итикавой VII (1791–1859), известнейшей звездой своего времени. На сцене Дандзюро вместо театральной бутафории использовал настоящее оружие и доспехи, подаренные богатыми почитателями. Это вопиющее нарушение монопольной самурайской привилегии на владение оружием и его ношение обернулось для актера десятилетним изгнанием из Эдо. На самом деле актер не слишком пострадал, поскольку в Осаке был еще один известный театр Кабуки, но ввиду известности Дандзюро предупреждение о том, что бывает за нарушение сословных ограничений, широко разнеслось среди всех слоев населения.

Четырехсословная система диктовала нормативную, статичную модель общества, призванную поддерживать политический и социальный порядок режима Токугава, однако она не могла вместить живую реальность, в которой принадлежность к сословию была менее зарегулированной и более сложной. Многие люди и даже целые профессии, например буддийское монашество, придворные, врачи, оказались вне системы четырех сословий. Также данная идеалистичная модель игнорировала внекастовые слои общества. Эта разнообразная группа включала и тех, чье наследственное занятие было связано с нечистотой: мясников, кожевников и могильщиков, вместе называемых эта (в наши дни это слово считается оскорблением), и тех, кто ведет кочевой образ жизни (хинин — «нелюди»): проституток, бродячих актеров, попрошаек и слепых массажисток; а также в нее входило коренное население Эдзо (Северного Хонсю и Хоккайдо), сегодня известное под названием айнов. Каста эта, в наши дни называемая буракумин (жители спецпоселений), сталкивалась с бесчисленными формами дискриминации. Как и остальным париям, им предписывалось проживать в отдельных поселениях, а носить они должны были хлопковую одежду и соломенную обувь, а не деревянные сандалии гэта. Также им запрещалось владеть рисовыми полями и обрабатывать их, а еще они должны были соблюдать комендантский час.

Интеллектуальные течения эпохи Токугава

Конфуцианство

В отличие от предыдущих правителей, бравших под покровительство новые школы буддизма, чтобы легитимизировать свою власть, сёгунат Токугава обратился с этой целью к конфуцианству. Первоначально конфуцианство ассоциировалось с поддержанием порядка и стабильности и со справедливым правлением, что совпадало с целями Токугава, пришедших к власти после целого столетия хаоса и междоусобиц. Это учение подчеркивало уважение к собственности, важность ритуалов и иерархии в отношениях между людьми. В период, когда японцы больше не могли ездить на континент, китайская философия, особенно неоконфуцианство, ассоциировавшаяся с мыслителем Чжу Си (1130–1200), достигла небывалого расцвета. Философия неоконфуцианства основывалась на рационализме и антропоцентричности. Чжу Си настаивал на том, что знание должно происходить из наблюдения и изучения законов природы и человеческого общества. Рационализм неоконфуцианства разительно отличался от внерационального подхода дзэн-буддизма или средневековой буддийской веры в маппо, предлагавшей сугубо негативный взгляд на земной мир.

Некоторые аспекты конфуцианства подходили Японии значительно хуже, чем Китаю. Например, как упомянуто в главе 2, конфуцианская доктрина «небесного мандата» утверждает, что если правитель слаб или несправедлив, то его можно свергнуть, а мандат перейдет к тому, кто сможет править лучше. Однако Императорский дом Японии заявил, что получил этот мандат по прямой линии от богини Солнца Аматэрасу, отчего тот и не может быть передан никакой другой династии. Должность сёгуна также была доступна только членам клана Токугава. Многие известные японские мыслители чжусианского направления, например Ямадзаки Ансай (1619–1682), в своих работах часто обращались к синтоистским концепциям, чтобы адаптировать конфуцианство к ситуации в императорской Японии. Еще одним важным различием между двумя странами является природа правящего класса. В Китае управляла образованная элита, занимавшая должности согласно собственным заслугам, тогда как в Японии правящим классом были самураи, наследовавшие свой социальный статус. Тем не менее конфуцианская идея иерархических отношений с жестким разграничением правителя и подданного, отца и сына, мужчины и женщины вполне удовлетворяла запрос сёгуната Токугава. Если в Китае основной упор делался на почитание родителей и детско-родительские отношения, то в Японии подчеркивали связь между сюзеренами и вассалами, которая понималась как абсолютная преданность своему господину.

Токугава Иэясу назначил одним из своих ближайших советников неоконфуцианца Хаяси Радзана (1583–1657). Хаяси играл важнейшую роль в составлении законов и указов, обнародованных Иэясу, и был ближайшим советником трех первых сёгунов. Его потомки также служили советниками последующих сёгунов. Указ годов Кансэй 1790 года объявил чжусианское неоконфуцианство официальной и единственно верной философией в Японии, тем самым запрещая другие школы конфуцианства как неортодоксальные. Тем не менее альтернативные учения существовали и даже имели довольно широкую аудиторию среди самурайского сословия. Поскольку философы следовали исторической китайской традиции написания комментариев к классическим конфуцианским текстам, чтобы адаптировать учение к текущему моменту, появлялись противоположные взгляды и противоборствующие школы. Одним из таких конкурирующих учений было учение Ван Янмина, пользовавшееся популярностью среди независимых ученых из самурайского сословия, поддерживавших идею реформ, а также среди покровительствовавших им даймё. Это учение, известное в Японии под названием Оёмэй, подчеркивало примат интуиции и нравственности над интеллектом; иными словами, можно не быть мудрецом, но необходимо быть хорошим человеком. Другим фундаментальным постулатом Оёмэй было «единство знания и действия» — вера в то, что дела важны не менее, чем слова, и что собственные убеждения нужно воплощать в действии напрямую. Мало просто читать или рассуждать о сыновней почтительности — ее надо применять в жизни. Основатель Оёмэй в Японии, Накаэ Тодзю (1608–1648), воплощал собою это учение. Он уволился с официальной должности, чтобы вернуться в свою родную деревню в глуши и ухаживать за стареющей матерью. Тодзю устроил в деревне школу, которая привлекала множество мыслителей и вскоре стала весьма влиятельной. В поздний период Токугава его учение вдохновляло ревностных реформаторов и патриотов, с чьей помощью был свергнут сёгунат и восстановлен император.

Другие чрезвычайно влиятельные конфуцианские мыслители отвергали монополию Чжу Си и ратовали за возвращение к исконным, древним конфуцианским текстам. Ито Дзинсай (1627–1705), сын киотского горожанина, основал частную школу, в которой во главу угла ставились гуманистические идеалы, проявлявшиеся во всех занятиях. Его учение основывалось на «Беседах и суждениях» («Лунь Юй»), излагающих идеи Конфуция, и на учении Мэн-цзы; оно делало акцент на человечности и сопереживании, проявляемых через полные любви отношения с людьми и через действия на благо человечества. Ито полагал, что конфуцианство Чжу Си чересчур замыкало человека на самом себе и требовало слишком много серьезности и самоконтроля. Привлекая огромное количество учеников, Ито оставался независимым мыслителем: он неизменно отказывался от многочисленных предложений хороших должностей от различных даймё.

Огю Сорай (1666–1728), филолог и почитатель Китая, также служил советником сёгуна. Сорай отвергал конфуцианство Чжу Си, появившееся в династии Сун, и использовал классические древние конфуцианские тексты об управлении и социальном порядке, чтобы критиковать современную ему политику и экономику. Его считают важнейшей фигурой, способствовавшей прорыву к современному политическому мышлению. Труд Сорая «Толкование пути» («Бэндо») 1717 года определяет основы политической власти и дает предписания режимам, находящимся в кризисе. Один из непосредственных учеников Хаяси Радзана — Ямага Соко (1622–1685) — также критиковал монополию Чжу Си, обвиняя китайских философов в том, что они со II по XV век неверно понимали конфуцианскую классику.

Соко размышлял над природой правящего класса самураев в мирное время — каковы его функции и привилегии. Соко идеализировал бун и бу (см. главу 4): самурай был обязан поддерживать свои боевые навыки, при этом занимаясь также мирными искусствами, например поэзией и историей. Согласно Соко, самураи должны проявлять абсолютную верность своему господину и посвящать себя долгу и чести, а не личной выгоде, чтобы вести за собой простой народ. Правильный самурай ведет «жизнь аскетическую, умеренную, полную самодисциплины и готов в любой момент встретить свою смерть». Цитата из записей Соко по поводу «Пути самурая» («Сидо») показывает, что автор озабочен оправданием тех денежных выплат и привилегий, которыми сословие самураев пользовалось просто по факту рождения:

Поколение за поколением люди добывали себе пропитание, обрабатывая почву, производя товары, или получали выгоду от взаимной торговли, что позволяло им удовлетворять свои нужды… Но самурай ест ту еду, которую не выращивал, пользуется утварью, которую не изготавливал, получает выгоду, ничего не покупая и не продавая. Как же это можно оправдать?..

Дело самурая — размышлять над собственным местом в жизни, верно служить своему господину, если таковой есть, укреплять верность по отношению к друзьям и, четко представляя свое положение, более всего посвящать себя своему долгу…

Если кто-то из трех низших сословий простолюдинов нарушает моральные принципы, самураю следует наказать его без промедления и тем самым восстановить справедливость на этой земле. Бесполезно самураю просто обладать воинским искусством и гражданскими добродетелями, не применяя их. Коль скоро это так, снаружи он всегда физически готов явиться на службу по первому зову, а внутренне стремится следовать Пути господина и вассала… Внутри своего сердца он торит дороги к миру, но снаружи всегда держит оружие наготове. Три сословия простолюдинов почитают его своим учителем и уважают его.

Текст Соко объясняет, как должно жить самураям, чья социальная роль сдвинулась с военного к политическому и интеллектуальному управлению. Они оправдывали свои доходы тем, что являются для простолюдинов моральными ориентирами, а также поддерживают свои навыки боевых искусств на случай, если доведется защищать своего господина и мирных жителей. К XX веку труды Соко стали фундаментом идеологии бусидо («путь воина»), превозносившей самурайскую честь и доблесть, но избегавшей вопросов наследственных материальных привилегий.

Сорок семь ронинов

Влияние Ямаги Соко хорошо заметно в истории мести Ако 1703 года, послужившей сюжетной основой для многочисленных популярных произведений литературы, искусства, театра и кинематографа, например фильма «Сорок семь ронинов» или классической драмы «Тюсингура» («Сокровищница вассальной верности»). Считается, что эта история дает пример доведенного до абсолюта самурайского идеала чести и преданности своему господину. Началось все с того, что Асано Наганори, даймё княжества Ако, получил приказ устроить прием императорских послов во дворце сёгуна в период его службы в столице (санкин котай). В этикете молодого даймё должен был наставлять Кира Ёсинака, мастер ритуалов сёгуна Цунаёси, но вместо этого Кира унижал Асано, обращаясь с ним оскорбительно. Вскоре даймё потерял терпение и напал на Киру с мечом, что было абсолютно запрещено в замке Эдо. В тот же день ему было приказано совершить сэппуку; сёгунат конфисковал у его семьи княжество, оставив таким образом вассальных самураев без господина.

Из 300 ронинов Ако 47 самураев под предводительством Оиси Ёсио (ученика Ямаги Соко) решили отомстить за своего господина, несмотря на то что понимали, что за этим последует суровое наказание. Подозревая заговор, Кира подослал к ронинам шпионов. Чтобы отвести от себя подозрения, 47 самураев разошлись по стране под видом торговцев или монахов. Сам Оиси поселился в Киото и предался разгульному образу жизни — пил, ходил в бордели, а также глупо вел себя на публике, чтобы убедить Киру и власти, что он не опасен. Некоторые из мстителей смогли получить доступ в особняк Киры в Эдо под видом работников и торговцев, что позволило им познакомиться с расположением помещений и служб. Другие самураи добывали оружие и переправляли его в Эдо, что было незаконно. Через полтора года, когда Кира распустил своих телохранителей, ронины приступили к делу.

Ранним утром 30 января 1703 года, во время бурной метели, мстители расставили вокруг особняка Киры лучников, чтобы никто не смог побежать за подмогой, и пошли в атаку. Ворвавшись через задние ворота, мстители разметали вассалов Киры, но не могли найти своего врага, спрятавшегося в тайной комнате. Когда нападавшие наконец-то обнаружили эту комнату, находившийся в ней отрицал, что Кира — это он. Однако на голове у него был заметный шрам, оставшийся от удара Асано. Из уважения к высокому рангу Киры Оиси позволил ему с честью совершить сэппуку собственным мечом Асано, однако Кира не отвечал, и ронины отрубили ему голову, чтобы возложить ее на могилу своего господина в храме Сэнгакудзи. Чтобы попасть в храм, они прошли через центр Эдо более 10 километров. Их процессия привлекла огромное внимание, и весть об успешной мести разнеслась с большой скоростью. Принеся свое подношение на могилу господина, самураи сдались властям и стали ожидать правосудия.

Судьи сёгуната долго обсуждали детали этого дела и правоту сторон. С одной стороны, ронины нарушили закон, исполняя свою месть, но с другой — они были ведомы идеалом самурайской преданности своему господину. Судьи получили массу петиций в защиту ронинов от их почитателей. В результате им было приказано совершить сэппуку, таким образом освободив от позора наказания за это преступление ввиду достойной природы поступка. Верных ронинов похоронили напротив могилы их господина в Сэнгакудзи, а младший брат Асано был восстановлен в должности даймё, хотя размер его вотчины был изрядно сокращен. Могилы стали местом паломничества, куда люди приходили на протяжении нескольких столетий, чтобы помолиться и выразить свое почтение. Одежда и оружие 47 ронинов хранятся в храме и по сей день.

Народная мораль

Удивительно, но грамотность в эпоху Токугава была широко распространена, что позволяло конфуцианским учениям, зачастую перемешанным с элементами буддизма и/или синто, находить своих последователей во всех сословиях. Сословие самураев было грамотным почти поголовно, поскольку самураям всех рангов предписывалось посещать учебные заведения в своих княжествах, где их учили, помимо прочего, классике конфуцианства, военным искусствам и каллиграфии. Богатые простолюдины были не хуже, а порой и лучше образованны, чем лучшие из самураев; что же касается среднеобеспеченных слоев, они также были на удивление грамотны. В сельских районах простолюдины могли посещать школы при храмах или прямо на дому у учителя (тэракоя); в городах образованные самураи, ронины и священники содержали частные учебные заведения для горожан. В таких школах учили основам чтения и письма, разбирали конфуцианский «Канон сыновней почтительности» и другие классические тексты; обучали основам арифметики, используя счеты; наставляли учеников в общепринятой морали, ставившей на первое место трудолюбие, уважительность, нравственность и экономность. Один из текстов, часто разбиравшихся в тэракоя, — это «Додзикё» («Наставления мальчикам»), содержавший десятки указаний и назиданий для учеников. Похоже, и сегодня «Додзикё» актуален как для учеников, так и для учителей: он предупреждает о недопустимости в школе прогулов, разбрасывания мусора, хулиганства, сквернословия, борьбы сумо и писания на стенах. Также дети были обязаны следить за чистотой своей одежды и аккуратностью прически. Первая строка подчеркивает важность образования: «Родиться человеком и не уметь писать — значит быть меньше, чем человеком. Неграмотность сродни слепоте. Она позорит и твоего учителя, и твоих родителей, и тебя самого. Как гласит пословица, “Сердце трехлетнего ребенка останется с ним до ста лет”. Достигай целей, учись изо всех сил и никогда не забывай, как позорен провал».

Одним из самых известных популяризаторов упрощенного конфуцианства был Кайбара Экикэн (1630–1714). Чтобы донести основы учения до широкой аудитории, он использовал доступный японский язык (азбука кана с минимумом иероглифов), а не классический китайский, приводя легко понятные моральные предписания относительно повседневного поведения людей, их отношений с окружающими, их долга по отношению к своей семье и к господину, а также других аспектов. Коротко говоря, Экикэн сделал для конфуцианства то же самое, что в средневековой Японии для буддизма сделала школа Чистой земли: он спустил ее с уровня труднодоступной доктрины элит на уровень разговорной речи, понятной всем. Особенную известность Экикэну принесли его трактаты, обращенные к женщинам и детям. Ему зачастую приписывается работа 1733 года под названием «Онна дайгаку» («Великое поучение женщине»), хотя его авторство в данном случае не доказано. На современный вкус его рассуждения кажутся шокирующе патриархальными и сексистскими: женщине предписывается соблюдать конфуцианский идеал самосовершенствования, понимаемый как полный отказ от себя и абсолютное подчинение своему мужу и семье. Вот, к примеру, пара особенно женоненавистнических отрывков, переведенных в 1890 году японистом Б. Х. Чемберленом:

Вот пять худших болезней, способных поразить женский разум: непокорность, недовольство, злословие, ревность и глупость. Вне всяких сомнений, эти болезни поражают семь-восемь женщин из каждых десяти, и именно ими обусловлена неполноценность женщин по сравнению с мужчинами. Женщина должна лечить их самоконтролем и угрызениями совести. Худшая же из них, и мать остальным четырем, — это глупость…

Не позволяй ей даже помышлять о ревности. Если ее муж окажется развратен, она должна увещевать его, но ни при каких обстоятельствах не поддерживать и не раздувать свой гнев. Если же ее ревность чрезвычайна, она сделает лицо женщины страшным, а выговор — отталкивающим, и все это может привести только к тому, что муж совсем отдалится от нее и жена станет в его глазах совсем несносной.

Если же ее муж поступает плохо или неразумно, она должна сделать правильное выражение лица и смягчить свой голос, чтобы усовестить его; если же он рассержен и не слушает увещеваний, ей нужно подождать три месяца и поговорить с ним еще раз, когда его сердце смягчится. Никогда не ставь себя выше мужа резкими чертами и громким голосом!

Школы, созданные для определенных сословий, готовили представителей данной группы к исполнению их обязанностей, как Ямага Соко учил самураев. Религиозно-этическое учение под названием сингаку, которое основал в Киото Исида Байган (1685–1744), предписывало купцам стремиться к честности в торговых сделках, посвящать себя своему делу и жить экономно. Если они честно выполняли свой долг торговца, то их ждала прибыль — как самураям полагалось жалованье, если те выполняли долг чести. В качестве инструмента для самопознания и понимания своего места в обществе Байган предлагал медитацию, похожую на практики дзадзэн. Проповедники сингаку путешествовали по стране и проповедовали свое учение, для большей доходчивости используя юмор и поучительные истории. К XIX веку по стране насчитывалось уже около 180 центров учения сингаку. Кайтокудо, официальная конфуцианская школа для торговцев, основанная в Осаке в 1727 году, предоставляла торговому сословию возможность получить высшее образование с учетом необходимых торговцу навыков. Она стала для купцов важным экспертным центром, помогавшим разрабатывать политику, благоприятную для финансов княжеств и сёгуната; многие выпускники Кайтокудо служили потом советниками по экономике у даймё и сёгунов.

Ниномия Сонтоку (1787–1856), крестьянин-самоучка, известный как «крестьянский мудрец Японии», разработал систему, помогавшую улучшить деревенскую жизнь. Он выделял три главных пункта. Во-первых, ручной крестьянский труд представляет собой высшую форму человеческой деятельности, позволяющей людям получать пищу — дар богов. Во-вторых, непредсказуемость погоды и природных условий заставляет крестьян делать запасы на случай неурожая. В-третьих, успешное земледелие требует совместных усилий всей общины. Главная же тема его труда, растянувшегося на 36 томов, — «отплата добродетели», или обязанность человека платить долги в ответ на взятое у природы, у семьи, у общества, иными словами, делать добро другим людям. Так, к примеру, статус и богатство, нажитое предками, необходимо передать потомкам; еда, одежда и жилье являются одновременно дарами природы и результатами человеческого труда, поэтому необходимо быть экономным и упорно работать, чтобы быть готовым как поделиться этими благами, так и сохранить их. Сонтоку заявлял, что его учение — это «пилюля из трех религий»: половина синтоизма и по четверти буддизма и конфуцианства. Когда ученик рисовал диаграмму этой «пилюли», отмечая половину круга как синтоизм и две остальные четверти соответственно, Сонтоку отвечал: «Такого лекарства ты не найдешь больше нигде. В обычной пилюле все ингредиенты тщательно перемешаны, так что их нельзя отделить один от другого. В противном случае во рту будет горько, а в животе неприятно».

Школа национального учения

Новое направление мысли под названием кокугакуха (школа национального учения) ратовало за возрождение этноцентрического синтоизма. Оно было основано в XVIII веке учеными, желавшими ослабить историческое влияние Китая на Японию и пробудить новую волну интереса к собственной японской истории, литературной классике и культурным традициям. На протяжении столетий доминирования буддийской и конфуцианской философии синтоизм, за неимением собственной проработанной доктрины, смешался с более ясно описанными учениями и отчасти растворился в них. На протяжении веков создавались многочисленные разрозненные синтоистские школы, иногда ориентировавшиеся на какие-то из буддийских или конфуцианских учений, например Ёсида синто, связанная с неоконфуцианством, Ватараи синто, ассоциируемая с Великим святилищем Исэ, Рёбу синто, выросшая из Сингона. В ранний период эпохи Токугава многие неоконфуцианские философы школы Чжу Си противопоставляли себя буддизму, но в синтоизме видели традиционные верования, которые напрямую не задевали конфуцианских иерархических ценностей. Чтобы сплавить конфуцианскую этику с мифологией и ритуалами синтоизма, Ямадзаки Ансай основал Суйка синто. Однако большинство последователей кокугакуха хотели очистить синтоизм от иностранных элементов. Почти в каждом сообществе ритуальная жизнь продолжала строиться вокруг местных синтоистских святилищ и праздников, которые являлись важными символами общинной идентичности и гордости. На базовом уровне синто все это время оставался глубоко в сердце японцев, однако интеллектуалы осознали, что, если они хотят превратить его в настоящую государственную религию, а не просто набор локальных практик, необходимо создать корпус текстов, описывающих доктрину системно.

Поэт Када-но Адзумамаро (1669–1736) под влиянием призыва Огю Сорай пересмотреть китайскую классику надеялся проделать ту же работу с ранними японскими текстами. Он обратился к сёгунату с просьбой поддержать его исследования древней японской литературы, которые он назвал кокугакуха. К середине XIX века кокугакуха уже считался истинным выражением японских национальных чувств, не загрязненных пришлыми культурами. В качестве памятников письменности он признавал не только древние синтоистские гимны и молитвы (норито), но и «Манъёсю» — самую раннюю из дошедших до нас антологий японской поэзии, самые ранние исторические хроники — «Нихон сёки» и «Кодзики», классическую японскую литературу, например «Повесть о Гэндзи», а также поэтический сборник эпохи Хэйан — «Кокинсю».

Первым заметным исследователем в движении кокугакуха стал ученик Кады Камо-но Мабути (1697–1769). Камо утверждал, хоть и неверно, что антология «Манъёсю» VIII века не подвергалась иностранному влиянию, а также что произведения в ней отражают истинный дух древней Японии — открытый, спонтанный и бесхитростный. Камо сам начал сочинять стихотворения в стиле «Манъёсю» и приглашал других последовать его примеру.

Летописно-мифологический свод «Кодзики» долгое время пребывал в неизвестности — отчасти из-за сложности языка, отчасти оттого, что «Нихон сёки» считался более надежным и исторически важным. Мотоори Норинага (1730–1801), второй из величайших последователей движения кокугакуха и один из лучших ученых за всю историю Японии, потратил более 30 лет на дешифровку, комментирование и исследование «Кодзики». Норинага полагал, что в жизни японцев эмоции и чувства играли гораздо более важную роль, нежели китайская этика и философия. Он считал «Повесть о Гэндзи» классическим выражением собственно японского эстетического чувства, популяризируя идею моно-но аварэ — сентиментальной чувствительности к красоте, проявляющейся в природе и обстоятельствах человеческой жизни. В качестве реакции на конфуцианскую ортодоксальность, развенчивавшую синтоистскую мифологию на рациональных основаниях, он утверждал, что дела богов находятся за пределами человеческого понимания и потому рационализм является неадекватным и неподходящим средством оценки мифов о творении. В труде, адресованном «истинной традиции богини Солнца», он утверждал, что все земли, а также все боги и богини в этом мире были сотворены Идзанами и Идзанаги, однако в Китае не знали об этом акте Божественного творения и поэтому объясняли земные и небесные принципы через теории вроде идеи инь и ян.

Таким образом, кокугакуха авторства Норинаги представлял собой форму религиозного фундаментализма, воспринимающего национальную мифологию в качестве буквальной истины, чтобы обосновать особую позицию Японии как Божественной страны — родины богини Солнца, которая дарит свой свет всем странам. Этноцентризм подобного рода был развит следующим большим ученым направления кокугакуха — Хиратой Ацутанэ (1776–1843), чья переформулировка местных верований, часто называемая Возрождением синтоизма, оказала огромное влияние на имперских активистов времен реставрации Мэйдзи.

Ранние европейские и американские исследователи иногда пренебрегали Ацутанэ, считая его фанатиком или беспринципным пропагандистом своей эклектичной смеси духовных и националистических учений. Ацутанэ заявлял, что Мотоори Норинага явился ему во сне и признал его своим законным интеллектуальным наследником. Тем не менее во многих пунктах он отходил от догматов своего учителя, например в вопросах загробной жизни или богов-демиургов. Норинага принимал идеи «Кодзики» о паре богов-творцов и о Ёми-но куни — темной призрачной земле мертвых. Ацутанэ почерпнул из христианства и народных верований идею единого Бога-создателя, а также расширил понимание загробной жизни, собирая сведения об «ином мире», смежном с нашим собственным, в котором оказывались люди, повстречавшие сверхъестественные создания. Ацутанэ шире своих предшественников смотрел на мир, а также был лучше знаком с западной наукой, медициной и религией. Будучи хорошо осведомлен о внутренних и внешних угрозах для Японии начала XIX века — от российского вторжения до бунтов в провинциях, он старался укрепить нацию, создав синкретическую веру, превосходящую буддизм, христианство и конфуцианство. В целях создать низовое национальное движение Ацутанэ сотрудничал с авторами сельскохозяйственных руководств, выпуская простые иллюстрированные брошюры об улучшенных методах выращивания риса и исподволь вводя в них собственную теологию, связывающую людей с космологией и плодородием земли. Проповедники ходили по Центральной Японии, распространяя эти брошюры и вербуя массу последователей Ацутанэ из числа провинциальных крестьян.

Ацутанэ — пример разрыва «с наукой ради науки» и с городской культурой своих предшественников из классического Кокугакуха. Как и Кайбара Экикэн, он использовал народный язык, чтобы донести популистские идеи до широкой аудитории. Считается, что Ацутанэ восстановил почитание императора и оказал огромное влияние на самураев, совершивших реставрацию Мэйдзи (см. главу 8), но в то же время его долгосрочное влияние распространилось далеко не только на политику. Янагита Кунио и Оригути Синобу, известные фольклористы эпохи Мэйдзи, включили в свои исследования народной картины мира многие идеи Ацутанэ относительно загробной жизни и сверхъестественного. В целом же новые религиозные движения, процветавшие в сельских регионах в конце XIX века, например Конкокё («Учение золотого сияния») и Тэнрикё («Учение о небесной истине»), восприняли монотеистическую идею демиурга-ками, и верующие должны были ежедневно приносить ками подношения.

Голландская наука

Как говорилось выше, голландцы — единственные европейцы, которым официально было разрешено находиться в стране при режиме Токугава. В XVII–XVIII веках они представляли собой одну из самых богатых стран мира с развитой наукой, а также огромной торговой империей с центром в Голландской Ост-Индии. Голландцы привозили в Японию с запада множество достижений промышленной и научной революции. Несмотря на то что в основном голландцы занимали крохотный насыпной островок под названием Дэдзима, ежегодно небольшое посольство, состоящее из главы фактории, секретаря и врача, должно было приезжать в Эдо, привозя сёгуну подарки и новости из внешнего мира. Девяностодневное путешествие с едой, вином, столами, стульями напоминало процессии санкин котай даймё, а статус главы фактории воспринимался как равный статусу даймё; однако, в отличие от даймё, европейцы оставались в Эдо не более двух-трех недель. Дары, привозимые голландцами, — телескопы и микроскопы, карты и глобусы, часы, масляная живопись, очки, волшебные фонари, заводные механические куклы (каракури нингё) — завоевали популярность среди многих даймё и высокопоставленных сановников. Голландскому посольству также вменялось в обязанность устраивать для сёгуна развлечения — пение и танцы, в то время как придворные дамы наблюдали за ними из-за ширм. Очарованность японцев Голландией хорошо заметна по гравюрам, в которых тщательно зафиксированы одежды, вещи и обычаи голландцев.

Чтобы ограничить разрушительное влияние христианства, ранние сёгуны строго запрещали доступ к иностранным книгам и знаниям. В 1720 году восьмой сёгун Токугава Ёсимунэ (1684–1751) разрешил переводить голландские тексты по тем естественным наукам, которые могли оказаться полезными для Японии. Дозволенные книги делились на две категории: астрономия, включавшая науку о календаре, картографию и географию, и медицина, включавшая химию, физику, ботанику, минералогию и зоологию. Изучение западной науки и искусств получило название рангаку (голландские науки) и было доступно очень узкой группе японских специалистов. Врачам рангаку также требовались особые западные медицинские приемы, которыми они овладевали, наблюдая «хирургию рыжеволосых» голландских докторов на Дэдзиме.

Японские представления о человеческом теле в те времена основывались на спекулятивных теориях, почерпнутых из китайской традиционной медицины, поскольку как буддизм, так и конфуцианство запрещали вскрытие трупов. Когда в Японии появились европейские анатомические атласы, противоречившие китайским теориям, официально назначенный хирург Сугита Гэмпаку (1722–1817) пожелал присутствовать на вскрытии тела преступницы, известной под именем Ведьмы Зеленого Чая (Аотябаба). Сугита с удивлением выяснил, что вид и расположение органов женщины гораздо более походили на рисунки в европейских анатомических атласах, нежели на традиционные китайские описания. Совместно с другими учеными рангаку Сугита в течение нескольких лет работал над переводом авторитетного голландского труда по анатомии. В результате, после многих лет кропотливого труда, в 1774 году вышел Кайтай синсо («Новый трактат по анатомии»). Эта книга стала одним из самых влиятельных трудов по медицине за всю историю Японии. Японские врачи начали соединять китайский и европейский подходы, к примеру сочетая акупунктуру с научными представлениями об анатомии. Дальнейшие переводы и публикации западных хирургических учебников в начале XIX века предоставили японцам сведения об операциях, ранениях, перевязках, переломах и кровопускании, широко распространившиеся по всей стране.

Другим блестящим, хотя и несколько эксцентричным ученым рангаку был Хирага Гэннай (1728–1780) — самурай низкого ранга, познакомившийся с голландскими идеями во время обучения фитомедицине в Нагасаки. Переехав впоследствии в Эдо, он экспериментировал с западной наукой и искусством, изобретя термометр, ткань из асбеста и электростатический генератор. Хирага изучал приемы европейской живописи, обладавшей более естественной перспективой, и его ученик Сиба Кокан (1747–1818) стал одним из первых художников, работавших в западном стиле (ёга).

Религиозная культура эпохи Токугава

Критики утверждают, что в период Токугава и последующую эпоху Мэйдзи буддизм стал «дегенеративным», коррумпированным, монахи пренебрегали собственными обетами и вели себя развратно. Отчасти эти обвинения были правдой — в основном вследствие государственного надзора и кооптации буддийских институций, которые настолько подавили развитие буддизма, что в период Токугава не появилось ни одной новой доктрины, ни одного нового масштабного учения и почти ни одного действительно влиятельного и заметного священника или религиозного лидера. Особенно это заметно в сравнении с примечательными нововведениями в буддийских учениях и практиках Средневековья под предводительством харизматических религиозных лидеров. При сёгунате Токугава буддизм стал формой государственной религии: всем японцам было приказано регистрироваться в местных храмах, куда ходили их семьи, — чтобы доказать, что они не христиане. Именно в этот период буддийские храмы стали в первую очередь ассоциироваться с погребальными и поминальными практиками и ритуалами — дорогим 33-летним циклом поминальных обрядов, за счет которых в основном и содержались храмы. Идея «погребального буддизма» и по сей день характерна для религиозных взглядов многих японцев.

Тем не менее несколько известных монахов пытались очистить и возродить традиции. Монах Риндзай-дзэн Хакуин Экаку (1686–1769) работал над тем, чтобы переориентировать свое учение на тщательную медитацию и практику коанов. Несмотря на то что он был художником-любителем, его живописные и каллиграфические работы, ставшие впоследствии образцами для последующих монахов дзэн, поражают силой, прямотой и личностным подходом. Хакуин начал учиться каллиграфии еще подростком, но в 22 года увидел, как работает настоящий мастер дзэн, и осознал, что каллиграфия — это не навык, а выражение человеческого характера. Художественная сила Хакуина проявилась после 60 лет. Он изображал огромное количество разнообразных объектов — от богов удачи до суровых ликов патриархов дзэн, создавая для дзэна новый визуальный язык, не ограниченный известными идеализированными пейзажами, но включавший персонажей народных сказок, птиц, животных, повседневные предметы и виды. Хакуин создал тысячи и тысячи рисунков, которые бесплатно раздавал всем, кто просил его об этом.

Таким образом, религиозное развитие в период Токугава происходило не столько в рамках официального буддизма, сколько в процессе взрывного роста форм народной религиозности. К примеру, среди населения широко распространились новые синкретические формы религиозной философии, вышедшие из-под пера Хираты Ацутанэ, Исиды Байгана, Ниномии Сонтоку. В самых отдаленных уголках Японии появлялись бродячие религиозные проповедники — от экзорцистов до нищенствующих монахов (хидзири). За плату они оказывали различные религиозные и светские услуги, как монашествующие сказители Средних веков: одни занимались прорицаниями, другие торговали вразнос религиозными товарами, третьи развлекали народ танцами или игрой на бамбуковых флейтах сякухати или на других инструментах. В эту эпоху популярные божества и священные места приобрели или укрепили свою репутацию дающих определенные «практические блага»: к ним обращались за лечением, богатством, защитой от пожара, что сделало их крупными центрами поклонения. С другой стороны, огромную популярность набирала другая форма религиозной практики — паломничество к священному месту или по нескольким таким местам. Этому способствовало и появление с середины XVII века книг-путеводителей и дневников путешественников. Паломничества и экскурсии к популярным святилищам и храмам не носили сугубо религиозного характера: это была культура «молитвы и игры», содержавшая в себе духовную составляющую наряду с развлечением.

Центром «молитвы и игры» в столице Эдо был храм Сэнсодзи в простонародном квартале Асакуса. По легенде, храм основали еще в VII веке два брата, обнаружившие в своих рыболовных сетях золотую статую. Они построили для нее святилище и приносили подношения, и их сети с тех пор всегда были полны. Староста деревни понял, что статуя была воплощением бодхисаттвы сострадания Каннон, и превратил свой дом в буддийский храм — первый Сэнсодзи. По мере того как Эдо рос и развивался, люди всех сословий стекались в город посмотреть на достопримечательности, разыскивая места, изображенные в путеводителях и на ксилографиях (см. главу 7). Район Асакуса пользовался популярностью среди туристов, а в комплексе Сэнсодзи находилась целая сеть торговых и развлекательных объектов. Внутри квартала процветали сотни лавочек, торговавших всеми сортами еды, товаров и развлечений: чайные дома и пельменные, магазины алкоголя, сладостей, табака и бумажных изделий, тиры, а также десятки магазинов зубочисток, под вывесками которых обычно скрывались бордели. За оградой Сэнсодзи по обе стороны улицы тянулись более основательные магазины, торговавшие сандалиями, игрушками, зонтами и местными деликатесами Асакусы — водорослями, сакэ, лапшой соба и сэнбэй (рисовыми крекерами). Лоточники, толпящиеся поблизости от всех этих развлечений, наперебой зазывали покупателей. Также тут показывали уродцев, которые, по мнению японцев, воплощали буддийский принцип кармы, например девочку-краба, у которой на каждой руке было по два пальца, и необычных животных, например гигантскую жабу, дикобраза или слона. Цирковые представления, часто являвшиеся способом продать целебные травы, включали акробатов, жонглеров, канатоходцев и фокусников. Здесь проходили раунды борьбы сумо, развившейся из религиозной практики по умиротворению обидчивых духов будущего урожая. Также в Сэнсодзи ставились представления, имитирующие борьбу сумо: например, в 1796 году полуобнаженная женщина боролась с восемью слепыми массажистами. Ежедневно комплекс посещали более 10 000 человек.

Помимо мирских развлечений, залы Сэнсодзи наводняло бесчисленное множество божеств, как буддийских, так и синтоистских. Асакуса Каннон, главное божество, которому и было посвящено основное святилище, было центром развитого культа, но в других залах стояло множество статуй новых «модных» богов, моленья которым о здоровье и удаче были особенно эффективны: например, считалось, что статуя старухи без двух передних зубов уменьшает зубную боль, а статуя Якуси Нёрай, будды-Целителя, почиталась за свои способности исцелять болезни глаз.

Смесь «молитвы и игры», характерная для Сэнсодзи, равно нравилась и высшим, и низшим слоям. Сёгуны со своими семействами наведывались в храм, чтобы присутствовать на службах в честь Асакусы Каннон, после которых следовал долгий поход по развлекательным лавкам. Восьмой сёгун Ёсимунэ любил уличных рассказчиков, а одиннадцатый, Иэнари, любил принимать участие в состязаниях лучников или стрелков из духовой трубки. Сэнсодзи как организация был очень богат. Помимо арендной платы, которую он получал от многочисленных лавок, храм продавал талисманы и вотивные изображения посетителям, желавшим унести с собой немного силы Асакусы Каннон. Покупка этих талисманов до сих пор неотъемлемая часть посещения известных святилищ и храмов. Еще одним источником денег и подношений были религиозные братства — организации из одной-двух сотен мирян, существовавшие по всей Японии. В то время как Сэнсодзи был одним из крупнейших и самых популярных комплексов, храмы и святилища в других регионах, например святилище Компира на Сикоку, также сочетали духовность с развлечениями. Это может быть одной из причин, по которой критики считали буддизм эпохи Токугава упадочным и коррумпированным, но, с другой стороны, это можно воспринимать как гибкую систему, способную подстраиваться под доминирующие политические и культурные веяния, чтобы обеспечить себе финансовую безопасность.

Посещения известных святилищ и храмов, а также священных гор были частью паломничества — формы народной религиозности, распространенной среди элит еще со времен периода Нара. Однако настоящий взрыв их популярности случился в период Эдо, отчасти вследствие улучшения инфраструктуры для путешественников — хороших дорог и сети придорожных гостиниц. Паломники отправлялись в путь, чтобы вылечиться от болезни, замолить грехи, почтить богов и святых, попросить их о благах и наградах в этой и следующей жизни. Но, как было сказано относительно Сэнсодзи, многие паломники руководствовались также туристическими мотивами — желанием сбежать от повседневной рутины и познакомиться с новыми местами и новыми возможностями.

Горы и тогда, и сейчас считались таинственными и священными местами, где живут духи мертвых и откуда можно выйти в иной мир. Святые и религиозные практики уходили в горы, чтобы предаться суровой аскезе, которая, как считалось, может придать им особую силу. Знать эпохи Хэйан совершала паломничества в священные горы, например в Кумано и Ёсино, чтобы почувствовать предвкушение Чистой земли еще при жизни. Подобные путешествия сложно назвать аскетическими — скорее это были роскошные выезды сотен придворных. Для простых же людей эпохи Токугава паломничество в горы предполагало тяжелое восхождение как часть и физического, и духовного испытания. Гора Фудзи — самая высокая, священная и красивая гора Японии — была особенно популярна среди путешественников. Восхождение на Фудзи и спуск с нее символизировали путешествие из мира живых в мир мертвых и обратно, во время которого пилигримы смывали с себя накопленные грехи и нечистоту.

Паломнические группы были преимущественно мужскими; женщинам запрещалось всходить на священные горы, поскольку, по поверью, женщины изначально нечисты. Чтобы взойти на гору, мужчинам предписывались строгие правила воздержания и очищения. Восхождения требовали заметных сил и денежных вложений. Чтобы упростить восхождение на Фудзи, вокруг Эдо соорудили ряд холмов, напоминающих по форме священную гору, и в первый день шестого месяца многие горожане направлялись к ближайшей мини-копии Фудзи.

Другие популярные паломнические маршруты были основаны на вере в какое-то конкретное божество. Самый известный из них проходит по острову Сикоку и состоит из 88 храмов, которые ассоциируются с Кукаем, основателем школы Сингон. Другой путь на западе Японии объединяет 33 храма, посвященных Каннон — буддийской богине сострадания. В эпоху Токугава примерно каждые 60 лет миллионы пилигримов устремлялись в большое паломничество к Великому святилищу Исэ. Некоторые шли организованными группами, сформированными по деревням, но многие другие, особенно женщины и дети, которым запрещалось присоединяться к таким группам, просто сбегали, оставив работу и дом, чтобы немного развлечься. Паломникам помогали благотворители, предоставлявшие все — от денег, еды и одежды до горячих бань и парикмахерских. Паломничества к Исэ были празднично-хаотическими, часто сопровождаясь экстатическими танцами, поэтому должностные лица и многие представители элит нередко осуждали подобные мероприятия.

И сёгунат, и княжества обычно не позволяли простолюдинам выезжать за пределы своего города или деревни, однако были и исключения: можно было запросить разрешение на выезд ради лечения или подобного паломничества. Тем не менее к концу периода Токугава путешествия и паломничества превратились в повальную одержимость, которую поддерживали развлекательные туры, сети постоялых дворов и путеводители. Как и многие элементы городской культуры в период Эдо (о них подробнее см. в главе 7), паломнические места, включая храм Дзэнкодзи в Нагано, Великое святилище Исэ, святилище Компира на Сикоку, часто ассоциировались с проституцией. Иногда считалось, что проститутки являются воплощением божеств, поэтому секс с ними мог выступать формой омацури — религиозного празднества.

Итак, сёгунат Токугава выковал национальное государство и создал эффективную систему управления, которая держала под контролем возможных соперников в борьбе за власть — храмы и даймё. Также был установлен тщательный контроль над населением при помощи четкого сословного деления. Опасаясь нарушений сословного порядка, сёгунат издавал детальнейшие предписания относительно образа жизни, положенного каждому классу. Конфуцианство с его упором на стабильное управление, воспитание нравственности и поддержку социального порядка оказалось полезной для режима философией; в упрощенном виде это учение распространилось во всех слоях населения. Также появились новые направления мысли, например голландские науки или школа национального обучения, что означало отход от монополии китайской интеллектуальной и научной системы. В религии серьезных прорывов не было замечено, и в целом в религиозной жизни распространился коммерчески-игровой подход, реализованный во многих храмах, святилищах и в поведении последователей. Развитие этой ветви было крепко связано с более широким культурным контекстом эпохи Токугава, когда горожане создали и активно использовали себе в удовольствие новые формы искусства, литературы и театра, а также «веселые кварталы» — районы борделей и чайных домов, речь о которых пойдет в следующей главе.

Дальнейшее чтение

Burns, Susan. Before the Nation: Kokugaku and the Imagining of Community in Early Modern Japan. Durham, NC: Duke University Press, 2003.

Hanley, Susan. Everyday things in premodern Japan: the hidden legacy of Material Culture. Berkeley: University of California Press, 1997.

Hellyer, Robert I. Defining Engagement Japan and Global Contexts, 1640–1868. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Hur, Nam-lin. Prayer and Play in Late Tokugawa Japan: Asakusa Senso-ji and Edo Society. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Ikegami, Eiko. The Taming of the Samurai: Honorific Individualism and the Making of Modern Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.

McNally, Mark. Proving the Way Conflict and Practice in the History of Japanese Nativism. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Pitelka, Morgan. Spectacular Accumulation: Material Culture, Tokugawa Ieyasu, and Samurai Sociability. Honolulu: University of Hawaii Press, 2015.

Roberts, Luke. Mercantilism in a Japanese Domain: Merchant Origins of Economic Nationalism in Eighteenth-Century Tosa. New York: Cambridge University Press, 2002.

Sawada, Janine T. Practical Pursuits: Religion, Politics and Personal Cultivation in Nineteenth-Century Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2004.

Teeuwen, Mark, and Kate Wildman Nakai, eds. Lust, Commerce, and Corruption: An Account of What I Have Seen and Heard, by an Edo Samurai. New York: Columbia University Press, 2017.

Vaporis, Constantine N. Tour of Duty: Samurai, Military Service in Edo, and the Culture of Early Modern Japan. Honolulu: University of Hawaii Press, 2009.

Walker, Brett L. The Conquest of Ainu Lands: Ecology and Culture in Japanese Expansion, 1590–1800. Berkeley: University of California Press, 2006.