Послесловие

Весной 1946 года Фрэнси Солар начала собирать документы, разрешения и принялась искать персонал для нового ателье. Она написала двоюродному брату Петеру, служившему в армии США, и попросила его прислать ей ткани и последние номера «Воуг» и «Харперс Базар». Открытие было намечено на осень, в августе она хотела отдохнуть на водах в Словакии. Но в июле она написала ему, что выходит замуж.

«… Все произошло так быстро, за неделю… Его зовут Курт Эпштейн… Ему сорок два, он на голову выше меня и очень красивый (он известный спортсмен, родственник семьи Петчек). Я знаю его с двенадцати лет – он тренировал меня в кружке плавания, и я всем сердцем ненавидела его, потому что он был таким неприятным человеком, и мы считали его ужасным и заносчивым. Но оказалось, что мистер Эпштейн вовсе не такой уж неприятный…»

Курт Эпштейн был среди той тысячи евреев-мужчин, которых в декабре 1941-го отправили в Терезиенштадт. Прежде чем выйти в отставку в чине лейтенанта Армии Чехословакии, он служил в Терезине и вскоре по возвращении туда в качестве узника был назначен одним из восьми старшин. В отличие от торговца на черном рынке Джо Солара, он заботился о том, чтобы еда, которую он распределял, попадала в рот к заключенным. Его родителей отправили в Освенцим тем же поездом, что и Фрэнси, но они там погибли. Как и Фрэнси, доктор Менгеле отправил его в принудительный рабочий лагерь, и из всей семьи выжил только он.

«Он чудесный человек, и его взгляды на женщин довольно старомодны, – писала Фрэнси Петеру в сентябре, – что хорошо, ведь в отличие от мужчин помоложе он очень честный. И он любит меня, но это не мешает ему видеть мои недостатки. Наши отношения совсем не похожи на те, что были в первом браке, когда муж идеализировал меня и позволял совершать разного рода глупости. В конце концов я возненавидела его за слабость и перестала уважать. Кажется, Курт не повторит этой ошибки и сохранит надо мной определенную власть. Хорошо, что он на шестнадцать лет старше. Знаешь, мои подруги так рады за меня. Я всегда была enfant terrible, и все знакомые рады, что наконец-то нашелся человек, которые не позволит мне вить из себя веревки.

Что касается финансов, Курт зарабатывает достаточно, но я хочу иметь собственный бизнес. Я не хочу, чтобы круг моих интересов замкнулся на домашнем хозяйстве. И никогда не знаешь, что случится, да и было бы безумием отказаться от моей клиентуры. Сидя дома, я буду ужасно несчастна, а Курт знает, что у меня слишком много жизненной энергии, чтобы мои цели свелись лишь к вытиранию пыли».

Китти умоляла Фрэнси выйти за Курта, хотя он и не был мужчиной ее мечты. Остальные думали, что она совершает ошибку. Он был провинциалом, засыпал на концертах и, несмотря на все мастерство пловца, совсем не катался на лыжах. Уже позже подруга Фрэнси Хелена признавалась мне, что ей казалось, что Курт будет хорошим мужем, но она не верила, что Фрэнси любит его. Он не знал другого языка, кроме чешского, и не отличался особенной смекалкой.

Они поженились в Новоместской ратуше Праги 21 декабря 1946 года и, получив ссуду за дом Эпштейна в Роуднице-над-Лабем, купили квартиру на Вацлавской площади. Фрэнси открыла ателье в доме номер 20 на Староместской площади. Она писала Петеру, что у нее работает семь швей, она собирается в Париж, чтобы посмотреть коллекции, а Курт получает хорошее жалованье в компании своего товарища по несчастью. Он тоже тренировал национальную команду по водному поло и был членом Олимпийского комитета. И… она ждала ребенка.

«Дорогой дядя, – писала Фрэнси 9 января 1948 года. Теперь я настоящая безумная мамаша… У Хелен будет няня, но, пока ее нет, я все делаю сама. Сейчас ребенку нужно немногое, да и никто не сможет кормить ее грудью, кроме меня. Я бы хотела, чтобы в сутках было как минимум тридцать шесть часов. Но мне нравится быть матерью, и я уже решила (вместе с мужем, разумеется), что мы родим еще детей… Мне все еще нравится бывать на танцах или в театре, но стоит мне уйти, я начинаю беспокоиться, не плачет ли там моя малышка. Хорошо, что я кормлю грудью, так как у нас ужасный дефицит молока…»

Январь стал последним месяцем существования демократии в Чехословакии. Нехватка молока была вызвана засухой, ставшей следствием советской политики, доведшей сельское хозяйство Чехословакии до состояния кризиса. Он постиг и правительственную коалицию. Коммунистическая партия устраивала массовые демонстрации. В Прагу прибыл советский посол. 25 февраля президент Эдуард Бенеш назначил новое коммунистическое правительство.

Ни в одном письме Петеру родители не говорят о желании эмигрировать. Семейное предание гласит, что Курт, наблюдая за вооруженными солдатами, марширующими по улицам, назвал их «нацистами в разноцветной униформе» и поклялся, что не совершит снова той же ошибки и не останется в стране. Фрэнси говорила, что она никуда не поедет. Ей тогда только исполнилось 28. Она только восстановила ателье. У нее на руках была трехмесячная дочь. И тогда в первый и единственный раз за все прожитые вместе годы отец дал ей пощечину.

В ярости Фрэнси выбежала на мороз. Но вернулась. Все сомнения касательно эмиграции развеялись 10 марта, когда во дворе Министерства иностранных дел Чехословакии под окнами своего кабинета было найдено тело Яна Масарика, надежды демократов.

Тысячи чехов уехали немедленно. К счастью, Курт Эпштейн подал документы на американскую визу еще в 1945-м, когда только вернулся из лагеря. В марте 1948-го во время поездки во Францию с национальной командой по водному поло Курт телеграфировал в Нью-Йорк своей сестре Франси Петчек. Она вышла замуж за банкира, который в 1938 году эвакуировал членов своей семьи на специальном поезде. Эпштейнам тоже предлагали покинуть Чехословакию на том поезде, но они отказались.

Родители вылетели из Праги 21 июля 1948 года с двумя чемоданами, а меня обернули в холщовую сумку. Фрэнси надела на себя все что смогла. Вместе с пеленками она упаковала семейные фотографии Эпштейнов и Рабинек и три фарфоровые фигурки, принадлежавшие ее матери.

Всякий раз, когда я спрашивала ее о прибытии в Нью-Йорк, она отвечала, что на улице было больше 100 градусов, полет занял 26 часов, а из десяти долларов, которые им разрешили взять с собой, Портовое управление Нью-Йорка забрало восемь. Петчеки поселили их в отеле «Колониаль», напротив Планетария на Манхэттене в Верхнем Ист-Сайде. Она никогда не рассказывала о том, что чувствовала в тот момент.

Подруга Фрэнси Хелена Славичкова предсказывала, что в случае их эмиграции спортивная репутация Курта останется в Европе, и Фрэнси самой придется обеспечивать семью. Она оказалась права. Курт Эпштейн не говорил по-английски. Он не мог найти работу. Петчек не любил нанимать родственников. На Манхэттене было не так уж много бассейнов, и нужды в тренерах по водному поло не наблюдалось.

Фрэнси обратилась за помощью к пражскому акушеру, доктору Карели Стейнбачу, который тоже эмигрировал и теперь возглавлял чешскую общину Манхэттена. Через две недели доктор Стейнбач нашел ей прекрасную клиентку – чешское сопрано Ярмилу Новотну, которая пела в Метрополитен и которой нужен был портной. Работать в отеле «Колониаль» было запрещено, поэтому Фрэнси нашла дешевую квартиру в полуподвале, купила швейную машинку и снова начала работать.

Первые десять лет в Штатах дались родителям нелегко. Хотя Фрэнси часто говорила, что чешское общество Манхэттена было куда интереснее того, в котором они вращались в Праге, она страдала от серьезных проблем со здоровьем. В пятидесятые она была кормильцем, поваром, домохозяйкой, матерью и женой. В 1951-м она перенесла тяжелые роды моего брата Томми. Финансовое положение родителей было шатким: они жонглировали ежемесячной арендой за жилье и кредитами в ателье, пытаясь поддерживать уровень жизни среднего класса. Чуть не умерев от голода в лагерях, родители настаивали на ежедневном употреблении мяса. Фрэнси настаивала и на посещении концертов и театров. В 1956-м у нее случился нервный срыв, настолько серьезный, что потребовалось длительное лечение у психоаналитика. Ее двоюродный брат Петер, на тот момент уже преуспевающий химик, помог оплатить лечение.

Курт потихоньку учил английский и периодически брался за черную работу. Он был любящим отцом, но мало чем мог помочь в готовке и уборке. Как и отец Фрэнси, Эмиль Рабинек, он помогал жене, ведя ее бухгалтерию. В конце концов, он смог присоединиться к Международному союзу швейных работниц и устроился резчиком в Текстильный центр Манхэттена.

В 50-е и 60-е Фрэнси переписывалась со своей сестрой и подругами, выжившими в лагере. Китти осталась в Праге, Марго жила в Иерусалиме. Прочих жизнь забросила в Израиль, Северную Америку и Австралию. Иногда я видела одну из них у нас в гостиной. Кажется, это была Хана Гринфельд или Лили Райзен. Затем в 1964 году после длительных судебных разбирательств Фрэнси получила компенсацию от немецкого правительства и на эти деньги навестила тех, с кем прошла всю войну: Китти и Марго.

С 1948 года Китти вместе с сыном и мужем жила в крошечной квартирке в центре Праги. Даже в сером коммунистическом мире она оставалось яркой и общительной и, чтобы быть похожей на голливудских старлеток, перекрасилась в блондинку. Она вышла за Курта Айгера, тоже бывшего узника, и родила сына. Зная немецкий, французский и английский, она работала секретарем-переводчиком сначала в экспортной фирме, а потом у главного раввина Праги. После смерти мужа она жила с чешским протестантом, разделявшим ее радостное восприятие жизни. Когда я навестила ее в Праге, она почти не говорила о войне, но шрамы на ее теле были не только от нарывов, с которыми она боролась в Гамбурге.

У Марго, которая жила вместе с родителями в квартире на Вацлавской площади, когда я появилась на свет, были другие трудности. После освобождения из Маутхаузена она вернулась в Прагу вместе с чешским полковником, узником того же концлагеря. Но, будучи бывшей гражданкой Германии, она не смогла остаться в Чехословакии, высылавшей немецких элементов. В 1949 году она эмигрировала в только что созданное государство Израиль, где познакомилась с берлинцем по фамилии Бир. Удивительно, но эти двое жили в старом арабском доме на территории французского монастыря в иерусалимском Эйн-Кереме. Несколько лет она работала в магазине одежды, детей у нее не было, и она стала моей второй мамой, когда я училась в университете в Иерусалиме. Тогда она многое поведала мне об их с мамой отношениях во время войны.

Выжившие чешские еврейки поддерживали тесную связь. Они обменивались текущими новостями из жизни и историями военных лет, кто что кому сделал и что это означает теперь, когда война закончилась. Они обсуждали трансляцию слушаний по делу Эйхмана в 1961-м, все фильмы о войне: «Ночь и туман» (1959), «Нюрнбергский процесс» (1961), «Ростовщик» (1964), «Магазин на площади» (1965) – и каждую прочитанную книгу. Вероятно, Фрэнси была самой начитанной среди подруг. В Праге она посещала французскую, немецкую и английскую школы и была знакома с классической литературой этих стран. Еще она любила русских писателей. Каждое воскресенье она читала «Нью-Йорк таймс бук ревью» и заказывала книги из Нью-Йоркской публичной библиотеки. Она любила романы Владимира Набокова, а среди авторов, переживших концлагеря, она обожала Примо Леви.

Я не знаю, читала ли она книги Ольги Ленгиел, Джизеллы Перл, Владки Мид и других женщин, прошедших через концлагеря и опубликовавших автобиографии в конце сороковых, но я точно помню, что в 1961 году она купила автобиографический роман Здены Бергер «На следующее утро». В 1964 году «Таймс бук ревью» опубликовало рецензию на перевод романа Ильзе Айхингер «Иродовы дети», основанный на ее воспоминаниях о детстве, которое она, будучи наполовину еврейкой, провела в оккупированной Вене. Так Фрэнси узнала, что ее двоюродная сестра Ильзе стала в Австрии известной писательницей. Она написала ей и восстановила контакт с австрийской ветвью Рабинеков, ныне разбросанной по миру, которые считали ее погибшей. На протяжении последующих десятилетий она вновь и вновь рассказывала им свою историю.

Я не знаю, когда Фрэнси задумала написать эту книгу. Возможно, она никогда не переставала думать о той тетради писем к матери, которую она вела в Нойграбене и которую ее заставили сжечь постранично. В середине 50-х она рассказала многое из того, что происходило с ней в лагере: сначала враждебно настроенному немецкому доктору, который оценивал нанесенный ей за время войны вред с целью назначения компенсации, а затем расположенному к ней американскому психоаналитику. В феврале 1974-го она пересказала их в хронологическом порядке для уникального в то время проекта Вильяма Е. Вьенера «Устная история американских жертв холокоста», для которого на аудиопленку было записано более двухсот свидетельств. Ей тогда было чуть больше пятидесяти.

Возможно, именно это возвращение к пережитому подтолкнуло Фрэнси к тому, чтобы завершить свои мемуары. Она назвала их «Туда и обратно» – едкая отсылка к тому путешествию из Праги в Терезин, затем в Освенцим, Гамбург, Берген-Бельзен, Целле и, наконец, снова в Прагу, которое она совершила во время Второй мировой. В предисловии, которое Фрэнси озаглавила как «Объяснение», она пишет: «Почему я чувствую, что должна отдать свой голос великому хору, состоящему из статистических данных, отчетов, психологических исследований и в разной степени успешных осмыслений в литературе и кино? Я не знаю, но, возможно, так я забочусь о своих детях и их поколении, которые кажутся мне такими же беспокойными, какой когда-то была и я. Их раздражает существующее положение вещей, и они ищут утешение в наркотиках.

Как только дочь заметила татуировку у меня на руке, она начала задавать вопросы и с тех пор не останавливалась. Может быть, это вызвано и естественным для девочки отождествлением с матерью. Сыновья никогда не проявляли особого интереса к этой теме. Когда мы касались этого вопроса, они выказывали едва заметное раздражение или скуку.

Дети зачастую ничего не знают о внутренней жизни родителей, о том, что ими движет и какой отклик в них вызывают те или иные события. Я не могу оставить им состояние, но могу попытаться нарисовать честный портрет их матери в молодости и рассказать о том, как я справлялась с жизненными трудностями. Возможно, это даст им понимание природы человека и ужасно развращающей силы власти в руках тех, кто узурпировал ее при содействии равнодушного, запуганного и недовольного населения.

Решающим фактором стала поездка в Колорадо к друзьям, чьи предки обосновались на Западе. Я оказалась среди молодых людей, далеких от событий тех лет. В колледже они изучали историю 20-го века. Факты о Второй мировой поразили их воображение, и они завалили меня вопросами о том, что пережили непосредственные участники этого безумия. Их не сдерживала деликатность старших, и они убедили меня, что их поколение действительно хочет знать, что же со мной произошло, и попытается поставить себя на мое место. Как и мои дети, они отчаянно пытались найти raison d’être в мире, полном несправедливости, насилия и угнетения. Они участвовали в политических акциях протеста, уклонялись от призыва в армию или бежали от реальности. И тогда я подумала, что, возможно, если бы мои современники, особенно в Германии, высказывали бы свои сомнения и мысли более осмысленно и убедительно, то, может быть, мы бы избежали массового истребления и террора гитлеровской эпохи».

В 1973–1974-х годах, когда, как мы думаем, Фрэнси заканчивала свои воспоминания, Германию по-прежнему разделяла Берлинская стена. Ричард Никсон всеми правдами и неправдами пытался усидеть в президентском кресле после слушаний в сенате по поводу Уотергейтского скандала. Движения за права человека, феминистки и война во Вьетнаме разделили Америку. А в Израиле в 1973 году «война Судного дня» вновь поставила под вопрос существование евреев (и, в частности, Марго). Фрэнси и ее клиенты обсуждали эти вопросы во время примерок. Среди них были и беженцы с похожими историями. Но были и американцы, не имеющие никакого отношения к Европе или евреям.

Как и в Праге, Фрэнси и ее клиенты доверяли друг другу. Все знали, что она прошла через концлагерь. Некоторые предпочитали не говорить об этом, но все видели ее татуировку из Освенцима. Возможно, одна из любимых клиенток Фрэнси, известная журналистка Мария Мэнс, упоминавшая ее в одной из своих книг, и уговорила Фрэнси записать свою историю. Другая клиентка, литературный агент Сирил Абельс, разослала рукопись по издательствам. В ответ пришли отказы. В 70-е годы многие американские евреи, и держу пари, что среди них были и те издатели, хотели дистанцироваться от жертв концлагерей. Преподавание истории холокоста в университетах и центры холокоста только зарождались. И только в 1978 году слово «холокост» вошло в язык благодаря всемирно известному телевизионному мини-сериалу. И хотя самый посещаемый музей в Вашингтоне – это Мемориальный музей Холокоста, открылся он лишь в 1993 году.

Еврейки были среди лидеров второй волны феминизма в США, но само движение пока не сильно повлияло на уклад еврейской общины.

По содержанию и языку «Война Фрэнси» опередила свое время. За исключением дневника Анны Франк, литература о холокосте в США была в основном представлена писателями-мужчинами. Среди них выделялся Эли Визель, в то время «голос» тысячи жертв, которых стали называть «выжившие». Не многие писатели-мужчины еврейской общины описывали жизнь женщины во время холокоста. Уильям Стайрон, не еврей по происхождению, выпустил роман «Выбор Софи», в котором речь идет о выжившей польке. В Израиле, во многом из-за скандальных романов Ехиэля Динура, писавшего под псевдонимом «Ка-Цетник», что означает «узник концентрационного лагеря», на жертв холокоста смотрели как на порченый товар. Чешско-израильская писательница Дита Краус, прошедшая большую часть войны бок о бок с Фрэнси, как-то сказала мне, что даже великий израильский политический деятель Давид Бен-Гурион якобы сказал:

– Каждый выживший мужчина был капо, а каждая женщина – проституткой.

В своей книге Фрэнси почти полностью концентрируется на переживаниях женщин. Кроме того, она смотрит на войну глазами ассимилировавшейся пражской еврейки и гордой гражданки Чехословакии. Ни она, ни ее родители не были религиозны. Она не владела идишем. Фрэнси откровенно и бесстрастно пишет о любви и сексе (в том числе и однополом) в обмен на еду. Она знала, какой вред могла нанести такая информация человеку в начале 70-х, поэтому изменила имена женщин, о которых рассказывала.

Немногие писатели способны отделить неприятие их работы от неприятия их самих, и Фрэнси не стала исключением. Отказ издательств больно ранил ее и подтвердил сомнения, что ее история никому не интересна. Она передала рукопись мне, чтобы я распорядилась ею по своему усмотрению. В конце концов, сказала Фрэнси, это же я писатель в семье.

Книга матери – это последнее, что было бы мне интересно в 1975-м. Я с детства слушала эти рассказы. Это ее история, не моя. Я хотела, наоборот, отойти от нее, а не углубляться в эту тему еще больше. Хотя мне было уже около тридцати, я не могла ни бунтовать против родителей, ни покинуть родное гнездо. Я писала книгу «Дети холокоста», пытаясь отделить свои мысли от маминых.

В 1979 году мою книгу о пережитом опыте старшего поколения, его стойкости и нашей памяти опубликовали. Это событие далось нам непросто. Мы никогда не говорили об этом, но у меня складывалось ощущение, что, хотя Фрэнси гордится первой книгой дочери-журналистки и с удовольствием продвигает ее, она чувствует, что ее собственную жизнь обошли вниманием. Она стала рассказывать истории военного прошлого на местных мероприятиях, но, как и я, не стремилась опубликовать эти воспоминания.

Весной 1989 года у Фрэнси случилась аневризма мозга. Она впала в кому и умерла не приходя в сознание.

Следующие семь лет я носила своеобразный траур – собирала информацию о ней и ее предках, которая потом превратилась в книгу «Откуда она: по следам матери». В ней я проследила историю трех поколений портных, живших в Центральной Европе, и обратилась к мемуарам «Туда и обратно» как к источнику информации о Второй мировой войне. Закончив книгу в 1997-м, я сдала мемуары и прочие материалы в архив и с головой погрузилась в новую работу.

На протяжении двадцати лет меня часто просили помочь написать или перевести воспоминания других выживших, и иногда, если материал был мне интересен, я соглашалась. Вместе с Хедой Марголиус Ковали я перевела с чешского ее книгу «Под несчастливой звездой: жизнь в Праге с 1941-го по 1968-й», которая стала важным историческим документом. Я перевела часть воспоминаний Власты Шеновой о Терезине «Я хотела стать актрисой». Вместе с Полом Орнштейном она работала над книгой «Оглядываясь назад: мемуары психоаналитика». Я также написала предисловие к книгам двух бывших узников из Канады. Мне присылали много рукописей о холокосте и просили прочесть и/или написать рецензию, но почти всегда я отказывала, чтобы не отвлекаться от своих работ. Однако на протяжении этих двадцати лет я следила за тем, что писали о женщинах в период Второй мировой войны исследователи-феминистки.

В 2017 году мой друг рассказал о видео, которое моя мать записала для Фортуновского архива Йельского университета в 1985 году. Мы с братьями ничего об этом не знали. В том же году наша семья получила копию видео, и мы впервые его посмотрели. Тогда же «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йоркер» разразились скандалами о сексуальных домогательствах Харви Вайнштейна, а движение #MeToo охватило весь мир и попало в заголовки.

Просмотрев видео Фрэнсис и показав его друзьям, я перечитала мамину рукопись и поняла, что это важный первоисточник. Некоторые из тех, кого описывает Фрэнсис, были известны в семидесятых годах, и не только добрыми делами. Информацию об этих людях можно найти в «Википедии». Среди них не только Йозеф Менгеле, но и осведомительница Панкраца Марианна Гольц, заключенная-еврейка Лотте Винтер («Сильва») и надзирательница концлагеря Аннелиза Кольманн («Буби»). Настоящее имя Шписса, нациста, который заставил Фрэнсис сжечь дневник, было Вильгельм Фридрих Клем.

Мы с братьями посоветовались и сошлись на том, что Фрэнси писала книгу для публикации, и она бы хотела, чтобы мы сделали это к 75-летней годовщине ее освобождения из лагеря. Мы решили, что я ее немного отредактирую и отошлю издателям в Европу, Израиль, Соединенное Королевство и США. Фрэнси бы обрадовалась, узнав, что рукопись приняли два крупных издательства: словацкое IKAR и чешское «Млада Фронта».

Гомосексуальные отношения, а также торговля телом за еду, описанные в книге матери, не стали для меня сюрпризом. Я слышала эти истории, встречалась с героями ее книги, а некоторых, например, Китти, Марго и Петера, знала очень хорошо. В отличие от многих жертв холокоста, Фрэнси никогда не пыталась умолчать о своем прошлом, и многое рассказала мне слишком рано. Мой брат Томми отказался учить чешский и слушать истории выживших, которые собирались у нас в гостиной. Я же слушала, но переняла у Фрэнсис ее метод психологической защиты – абстрагирование. Я слышала слова, но отказывалась осознавать их значение.

Понадобилось написать собственные мемуары – «Долгий полураспад любви и травмы» и пройти через десять лет психотерапии, прежде чем я смогла обратиться к «Войне Фрэнси». Все детство я благоговела перед блестящей, искренней и прагматичной мамой, благоговела перед тем, через что ей пришлось пройти, и пребывала под впечатлением тех уроков, которые она из этого извлекла. Фрэнси исключили из двух элитных пражских школ (Немецкой гимназии и Французского лицея), и она часто называла лагерь «университетом», где получила уникальные знания о природе человека.

В своем «Объяснении» Фрэнси пишет:

«Однажды, обсудив непоправимый вред, нанесенный моей нервной системе, американский врач спросил меня, испытываю ли я ненависть к немцам.

Нет, не испытываю. В большей степени оттого, что не могу позволить себе ненависть, ибо она неизбежно вернется ко мне самой. Конечно, возлагать ответственность на тех, кто родился после 1930 года, за то, что их родители сделали со мной и моей семьей, я не вправе, но мне не по себе в присутствии немцев более старшего возраста, как будто они еще не смыли с рук кровь моих погибших товарищей.

Меня возмущают публикации книг бывших нацистов и то, что их становится все больше.

Меня возмущают те скудные выплаты, которые нынешний режим постановил своим жертвам. Их размер определяется в суде, где обвиняемый становится судьей, а бюрократическая волокита препятствует решению тысячи дел, словно они только и ждут, что жертвы умрут прежде, чем их требования будут выполнены. Хотя реституции Израилю свидетельствуют о желании загладить вину, никакие немецкие репарации никогда не смогут загладить материальный и моральный ущерб, нанесенный жертвам холокоста. Как бы я ни старалась, я не могу восхищаться благородством или даже порядочностью немцев, которые занимаются этим вопросом. Я чувствую к своим немецким ровесникам и предшествующему им поколению скорее безразличие с примесью жалости. Как немец-отец отвечает на вопросы своих детей? Может ли он сесть и честно рассказать, чем занимался во времена нацистов, и при этом не чувствовать, как горят его уши? Где были голоса интеллигенции, великих художников и гуманистов золотого периода немецкой культуры? Почему так трудно отыскать немца, который готов признаться, что состоял в нацистской партии или был членом СС? И неужели дьявольский план их вождей осуществлялся без помощи или хотя бы негласного одобрения большинства?

Суд над Адольфом Эйхманом, как и предшествовавший ему Нюрнбергский процесс, не принес удовлетворения или чувства отмщения – лишь горькое ощущение бессмысленности происходящего.

Меня совершенно не волнует, что творится в этой разделенной стране и ее семьях, члены которых оказались по разные стороны стены, и я отказываюсь лить крокодиловы слезы, оплакивая их трагические судьбы.

Я считаю величайшей иронией, что сегодня Западная Германия находится в лучшем экономическом положении, чем Англия, которая столько лет держала оборону в одиночку, как и то, что ФРГ, выступающая против коммунистического блока, обласкана со всех сторон.

Но все это сводится не к ненависти, а скорее к любопытству: существует ли эта новая Германия на самом деле? Сможет ли она удержаться от новой истерии и не «пойти за фюрером», если в условиях новой экономической катастрофы не возникнет очередной безумец, которому будет нужен козел отпущения?

Но, понимая природу человека, я боюсь того, что все это может повториться в любой точке мира, в иной форме и при иных обстоятельствах.